щаться девочкой. Ее папаша расползался как студень, что на языке вра-
чей выражалось терминами "подавленность" и "распад личности", "мыслен-
ный эскепизм" и "утрата чувства реальности", ну а проще говоря, он
сломался, и на нем смело можно было ставить крест. А вот девочка, та
не сдалась. Она просто ушла в свою раковину. Оставаясь один на один с
Чарли Макги, Рэйнберд вновь становился настоящим индейцем, не позволя-
ющим себе расслабиться ни на минуту.
Он скреб ковер пылесосом и ждал - может быть, она к нему выйдет.
Пожалуй, в последнее время она стала чаще выходить из ванной комнаты.
Поначалу она отсиживалась там, пока дверь за ним не закрывалась. Те-
перь иногда выглядывает, наблюдает за его работой. Может, и сегодня
выглянет. А может, нет. Он будет ждать. И ловить малейший намек.
Чарли только притворила дверь в ванную. Запереться не было возмож-
ности. До прихода уборщика она осваивала несложные упражнения, вычи-
танные из книги. Сейчас уборщик наводит там порядок. До чего холодное
это сиденье. И свет от люминесцентных ламп, отраженный в зеркале, тоже
делает все вокруг неправдоподобно белым и холодным.
Сначала вместе с ней жила "добрая тетя" лет сорока пяти. Она должна
была заменить ей маму, но "добрую тетю" выдавал жесткий взгляд. Ее зе-
леные глаза посверкивали как льдинки. Они убили мою маму, сказала себе
Чарли, а вместо нее присылают неизвестно кого. Она заявила, что не хо-
чет жить ни с какой "мамой". Ее заявление вызвало улыбки. Тогда Чарли
поставила условие этому Хокстеттеру: если он уберет зеленоглазую, она
будет отвечать на его вопросы. Чарли перестала разговаривать и не про-
ронила ни звука, пока не избавилась от "мамы" и ее леденящих глаз. Она
хотела жить с одним человеком, папой, - а не с ним, так ни с кем.
Во всех отношениях пять месяцев, что она провела здесь (эту цифру
ей назвали, сама она потеряла ощущение времени), казались ей сном. Еда
не имела вкуса. Все дни были на одно лицо, а человеческие лица безли-
кими, они вплывали и выплывали как бы вне туловища, точно воздушные
шары. Она и себе самой порой казалась воздушным шаром. Летит и летит.
Разве только в глубине души гнездилась уверенность: так мне и надо. Я
убийца. Я нарушила первейшую из заповедей и теперь попаду в ад.
Чарли думала об этом по ночам, когда приглушенный свет заливал
спальню, и тотчас появлялись призраки. Бегущие люди с огненным ореолом
вокруг головы. Взрывающиеся машины. Цыплята, поджаренные заживо. И за-
пах гари, всегда вызывающий в памяти другой запах - тлеющей набивки
плюшевого медвежонка.
(и ей это нравилось)
То-то и оно. В том-то и беда. Чем дальше, тем больше ей это нрави-
лось; чем дальше, тем сильнее ощущала она свое могущество, этот живой
источник, набирающий и набирающий силу. Это ощущение казалось ей похо-
жим на сноп света: чем дальше, тем шире и шире... Мучительно трудно
бывает остановиться.
(даже дух захватывало)
И поэтому она остановится сейчас. Умрет здесь, но зажигать ничего
не станет. Вероятно, она даже хотела умереть. Умереть во сне - ведь
это совсем не Страшно.
В ее сознании запечатлелись только два человека - Хокстеттер и этот
уборщик, наводивший каждый день порядок в ее жилище. Зачем так часто,
спросила она его однажды, когда здесь и так чисто.
Джон - так его звали - вытащил из заднего кармана старенький заму-
соленный блокнот, а из нагрудного кармана грошовую шариковую ручку.
Вслух он сказал: "Работа, подружка, у меня такая". А в блокноте напи-
сал: "Куда денешься, когда они тут все дерьмо?"
Она чуть не прыснула, однако вовремя вспомнила про людей с огненным
ореолом вокруг головы и про запах человеческого мяса, напоминающий за-
пах тлеющего плюшевого медвежонка. Смеяться опасно. Поэтому она сдела-
ла вид, что не разглядела записку или не поняла ее. С лицом у этого
уборщика было что-то жуткое. Один глаз закрывала повязка. Ей стало
жаль его, она уже собиралась спросить, из-за чего это - автомобильная
авария или другое несчастье, но тут же подумала, что это еще опаснее,
чем прыснуть от фразы в блокноте. Она не смогла бы этого объяснить,
просто интуитивно чувствовала каждой клеточкой.
Вообще он производил приятное впечатление при всей своей страхолюд-
ной внешности, с которой, кстати, вполне мог бы поспорить Чак Эбер-
хардт, ее сверстник из Гаррисона. Когда Чаку было три года, он опроки-
нул на себя сковородку с кипящим жиром, и это едва не стоило ему жиз-
ни. Мальчишки потом дразнили Чака Шкваркой и Франкенштейном, чем дово-
дили его до слез. Это было гадко. Никому и в голову не приходило, что
такое может случиться с каждым. В три-то года головенка маленькая и
умишко соответственный.
Исковерканное лицо Джона ее не пугало. Ее пугало лицо Хокстеттера,
хотя оно ничем не выделялось - только что глазами. Глаза у него были
еще ужаснее, чем у "доброй тети". Они впивались в тебя. Хокстеттер
уговаривал Чарли поджечь что-нибудь. Клещом вцепился. Он приводил ее в
кабинет, где иногда лежали скомканные газеты, стояли стеклянные плошки
с горючей смесью или что-то в этом роде. Он расспрашивал ее о том о
сем и сюсюкал, а кончалось всегда одним: Чарли, подожги это.
С Хокстеттером ей было страшно. Она чувствовала, что у него в запа-
се много разных... разных
(хитростей)
хитростей, и с их помощью он заставит ее что-нибудь поджечь. Нет, она
не будет. Но страх подсказывал ей, что будет. Хокстеттер ни перед чем
не остановится, для него все средства хороши. Однажды во сне она
превратила его в живой факел и в ужасе проснулась, зажимая руками
рот, чтобы не закричать.
Как-то раз, желая оттянуть неизбежный финал, она спросила у Хокс-
теттера, когда ей разрешат увидеться с папой. Она бы давно спросила,
если бы наперед не знала ответ. Но тут она была особенно усталая и по-
давленная, и вопрос вырвался сам собой.
- Чарли, ты же знаешь, что я тебе отвечу. - Хокстеттер показал на
стол в нише. Там на металлическом подносе лежала горкой деревянная
стружка. - Подожги это, и я сразу отведу тебя к отцу. Ты можешь уви-
деть его хоть через две минуты. - Взгляд у Хокстеттера был холодный,
цепкий, а рот растягивался в эдакой свойской улыбочке. - Ну что, по
рукам?
- Дайте спички, - сказала Чарли, чувствуя, как подкатывают слезы. -
Дайте спички, и я подожгу.
- Ты можешь это сделать одним усилием воли. Разве не так?
- Нет. Не так. А если даже могу, все равно не буду. Нельзя. Свойс-
кая улыбочка Хокстеттера увяла, зато в глазах изобразилось участие.
- Чарли, зачем ты себя мучаешь? Ты ведь хочешь увидеть папу? И он
тебя тоже. Он просил тебе передать, что поджигать можно.
И тут слезы прорвались. Она плакала долго, навзрыд; еще бы ей не
хотелось его увидеть, да она каждую минуту думала о нем, тосковала,
мечтала оказаться под защитой его надежных рук. Хокстеттер смотрел,
как она плачет, и в его взгляде не было ни теплоты, ни симпатии, ни
даже сожаления. Зато было другое - расчет. О, как она его ненавидела!
С тех пор прошло три недели. Она упрямо молчала о своем желании по-
видаться с отцом, хотя Хокстеттер без конца заводил одну пластинку:
про то, как ее папе одиноко, и что он разрешает ей поджигать, и - это
добило Чарли - что она папу, наверное, больше не любит... так он ска-
зал Хокстеттеру.
Она вспоминала все это, глядя на свое бледное личико в зеркале и
прислушиваясь к ровному гудению пылесоса. Когда Джон покончит с ков-
ром, он перестелет белье. Потом вытрет пыль. Потом уйдет. Лучше бы он
не уходил - ей вдруг так захотелось услышать его голос!
Раньше она отсиживалась в ванной до его ухода; был случай, когда он
выключил пылесос, постучал к ней в дверь и обеспокоено спросил:
- Подружка? Ты как там? Может, тебе плохо, а? В его голосе было
столько доброты - простой, безыскусной, от которой ее здесь давно оту-
чили, - что она с большим трудом придала своему голосу твердость, ибо
в горле уже стоял комок:
- Нет... все хорошо.
Пока она гадала, пойдет ли он дальше, попытается ли влезть к ней в
душу, как это делали другие, он отошел от двери и снова включил свой
пылесос. Она даже была немного разочарована.
В другой раз она вышла из ванной комнаты, когда Джон мыл пол, и тут
он сказал, не подымая головы: - Осторожно, пол мокрый. Смотри не рас-
шибись. Всего несколько слов, но как они ее растрогали - его заботли-
вость, грубоватая, без затей, шла не от ума - от сердца.
В последнее время она все чаще выходила из своего укрытия, чтобы
понаблюдать за ним. Понаблюдать... и послушать. Изредка он спрашивал
ее о чем-нибудь, но его вопросы не таили в себе угрозы. И все-таки она
предпочитала не отвечать - принцип есть принцип. Однако Джона это не
смущало. Он себе продолжал говорить. Об успехах в кегельбане, о своей
собаке, о сломавшемся телевизоре, который ему теперь долго не почи-
нить, потому что даже маленькая трубочка стоит бешеные деньги.
Он, должно быть, совсем одинокий. За такого некрасивого кто замуж
пойдет? Она любила слушать его - это был ее тайный выход во внешний
мир. Его низкий с распевом голос звучал убаюкивающе. Ни одной резкой
или требовательной ноты, не то что у Хокстеттера. Не хочешь - не отве-
чай.
Она поднялась с сиденья, подошла к двери... и тут погас свет. Она
остановилась в недоумении, напрягая слух. Не иначе какая-то уловка.
Пылесос прощально взвыл, и сразу раздался голос Джона: - Что за чер-
товщина?
Свет зажегся. Но Чарли не трогалась с места. Опять загудел пылесос.
Послышались приближающиеся шаги и голос Джона:
- У тебя там тоже гас свет?
- Да.
- Гроза, видать.
- Гроза?
- Все небо обложило, когда я шел на работу. Здоровенные такие тучи.
В с е н е б о о б л о ж и л о. Там, на воле. Вот бы сейчас на
волю, на тучи бы посмотреть. Втянуть носом воздух, какой-то особенный
перед летней грозой. Парной, влажный. И все вокруг та...
Опять погас свет.
Пылесос отгудел свое. Тьма была кромешная. Единственной реальностью
для Чарли служила дверь, найденная на ощупь. Чарли собиралась с мысля-
ми, трогая верхнюю губу кончиком языка.
- Подружка?
Она не отвечала. Уловка? Он сказал - гроза. И она поверила. Она ве-
рила Джону. Удивительное, неслыханное дело: после всего, что произош-
ло, она еще могла кому-то верить.
- П о д р у ж к а?
На этот раз в его голосе звучал... испуг.
Как будто ее собственный страх перед темнотой, едва успевший зая-
вить о себе, отозвался в нем с удвоенной силой.
- Что случилось, Джон?
Она открыла дверь и выставила перед собой руки. Она еще не рискнула
шагнуть вперед, боясь споткнуться о пылесос.
- Да что же это? - Сейчас в его голосе зазвенели панические нотки.
Ей стало не по себе. - Почему нет света?
- Погас, - объяснила она. - Вы говорили... гроза...
- Я не могу в темноте. - Тут был и ужас, и наивная попытка самооп-
равдания. - Тебе это не понять. Но я не могу... Мне надо выбраться...
- Она слышала, как он бросился наугад к выходу и вдруг упал с оглуши-
тельным грохотом - по-видимому, опрокинул кофейный столик. Раздался
жалобный вопль, от которого ей еще больше стало не по себе.
- Джон? Джон! Вы не ушиблись?
- Мне надо выбраться! - закричал он. - Скажи им, чтобы они меня вы-
пустили!
- Что с вами?
Долго не было никакого ответа. Затем она услышала сдавленные звуки
и поняла, что он плачет.
- Помоги мне!
Чарли в нерешительности стояла на пороге. Ее подозрительность усту-
пила место сочувствию, но не до конца - что-то ее по-прежнему настора-
живало.
- Помогите... кто-нибудь... - бормотал он, бормотал так тихо, слов-
но и не рассчитывал быть услышанным, тем более спасенным. Это решило
дело. Медленно, выставив перед собой руки, она двинулась на его голос.
Рэйнберд, услышав ее шаги, невольно усмехнулся - жестко, злорадно -
