неожиданно перевернулся. Оказавшись под велосипедом, Томми заплакал.
Кэрри улыбнулась и пошла дальше. Вопли Томми казались ей сладкой,
звонкой музыкой.
Вот бы уметь делать что-нибудь в таком же духе просто по желанию!
(а ведь она только что это сделала)
Кэрри остановилась как вкопанная за семь домов до своего, устремив
пустой взгляд в никуда. Мальчишка позади хныкал, потирая расцарапанную
коленку, затем снова сел на велосипед и крикнул что-то Кэрри вслед. Она
даже не отреагировала: и не такое приходилось слышать.
Ведь она подумала тогда, вспоминала Кэрри:
(чтоб ты свалился чтоб ты свалился с этого чертового велосипеда и
разбил свою гнилую башку)
И что-то в самом деле случилось.
Ее разум... как бы это сказать... на мгновение напрягся, что ли - не
совсем точно, но близко. Мысли как будто налились твердостью, словно
мышцы руки, поднимающей гантель... Тоже не очень точно, но другого
сравнения на ум не приходило. Слабая такая рука с жиденькими детскими
мускулами...
Раз!
Кэрри впилась яростным взглядом в панорамное окно миссис Йоррати,
успев при этом подумать:
(глупая мерзкая старая стерва окно разбейся)
Ничего. Панорамное окно миссис Йоррати, как и до того, безмятежно
блестело в свежих лучах утреннего солнца. Живот снова свело болезненной
судорогой, и Кэрри двинулась дальше.
Но...
Лампочка... И пепельница тоже...
Кэрри оглянулась
(старая стерва просто ненавидит маму)
Через плечо. И вроде бы что-то в мозгу напряглось, но едва-едва.
Ровное течение мыслей чуть подернулось рябью, словно булькнул где-то там
подводный ключ. Панорамное окно тоже затрепетало. Но не больше. Наверно,
просто привиделось. Может быть.
Голова казалась теперь тяжелой, ватной, а где-то глубоко в мозгу
зарождалась слабая пока, пульсирующая боль. Глаза жгло, словно они за
один раз прочла весь Апокалипсис.
Кэрри шла вниз по улице к маленькому белому дому с голубыми ставнями,
и в душе у нее вновь сгущалась привычная уже смесь ненависти, любви и
страха. По западной стороне бунгало поднялись до самой крыши вьюнки
(они всегда называли свой дом "бунгало", потому что "aaeue дом"
звучало как политическая шутка, а мама говорила, что все политики -
жулики и грешники, которые в конце концов продадут страну
безбожникам-красным, а те всех верующих в Иисуса - даже католиков -
поставят к стенке), и это было красиво - Кэрри знала, что красиво, но
иногда просто ненавидела ползучие зеленые растения. Иногда ей казалось,
как и сейчас, - что это гротескная гигантская рука, испещренная
огромными венами, которая выползла из земли, чтобы сцапать дом. Кэрри
невольно замедлила шаг. И камни, вспомнилось вдруг ей, камни тоже были.
Она снова остановилась, растерянно моргая от яркого дневного света.
Камни. Мама никогда об этом не затоварила, и Кэрри даже сомневалась,
помнит ли она еще тот день, когда упали камни. Странно, что день
сохранился в памяти у нее самой. Ей ведь было тогда совсем немного. Три
года, кажется? Или четыре? Она увидела девушку в белом купальнике, а
затем посыпались с неба камни. И по всему дому летали разные вещи...
Воспоминания стали вдруг яркими и отчетливыми. Словно они таились совсем
рядом, за тоненькой перегородкой, и ждали, когда Кэрри достигнет своего
рода психической зрелости.
Ждали, может быть, сегодняшних событий.
Из статьи "Кэрри: черная заря телекинеза" (Эксквайр мэгезин", 12
сентября 1980 г.), Джек Гейвер:
Стелла Хоран прожила в благоустроенном пригородном районе Парриш
недалеко от Сан-Диего двенадцать лет, и внешне она - типичная "миссис
Калифорния" - носит яркую одежду и дымчатые очки в оправе янтарного
цвета; волосы - светлые с несколькими черными прядями; водит симпатичный
"Фольксваген" цвета бордо с изображением улыбки на крышке бензобака и
зеленой экологической наклейкой на заднем стекле. Ее муж служит в
парришском отделении "Бэнк оф Америка"; сын и дочь - типичные
представители южнокалифорнийского загорелого племени постоянных
обитателей пляжа. В небольшом аккуратном заднем дворике есть гриль, а
мелодичный дверной звонок играет несколько так-тов из припева "Хей,
Джуд".
Однако где-то в душе у миссис Хорал все еще держится тонкий
неизбывный налет Новой Англии, и, когда она говорит о Кэрри Уайт, лицо
ее приобретает странное, мучительное выражение - что-то напоминающее
скорее о книгах Лавкравта, нежели о калифорнийских персонажах Керуака.
- Конечно, она была странная, - рассказывает Стелла Хоран, закуривая
вторую сигарету сразу после первой. - Все это семейство было странное.
Ральф работал на стройке, и люди говорили, что он всегда носит с собой
Библию и револьвер 38-го калибра. Библию - для чтения во время
перерывов, а револьвер - на тот случай, если встретит на работе
Антихриста. Библию я и сама помню, а насчет револьвера - кто знает?..
Лицо у нею было темное от загара, волосы всегда острижены очень коротко.
И выглядел он довольно свирепо. Люди старались не встречаться с ним
взглядом ни при каких обстоятельствах. Он так на всех смотрел, что
казалось, глаза буквально горят. Увидишь его впереди и переходишь на
другую сторону улицы... Никому из детей даже не приходило в голову
показать ему язык, когда он проходит мимо. Такое вот он производил
жуткое впечатление.
Она замолкает, выпуская струю дыма вверх к отделанным под красное
дерево потолочным балкам. Стелла Хоран прожила на Карлин-стрит до
двадцати лет, и последние годы каждый день ездила на занятия в Левинскую
школу бизнеса в Моттоне. Однако случай с камнями запомнился ей очень
хорошо.
- Иногда, - говорит она, - у меня даже возникает вопрос, не вызвала
ли я сама этот каменный град. Наши участки сходились задними дворами.
Миссис Уайт посадила там зеленую изгородь, но к тому времени кустарник
еще не вырос. Она не один раз звонила моей матери и скандалила по поводу
"шоу", которое я якобы "устраивала" на заднем дворе. Хочу заметить, что
купальник у меня был вполне приличный - даже скромный, по современным
стандартам -обычный старый купальник от Янтцена, но миссис Уайт
постоянно разорялась, что это, мол, безобразие, потому что меня видит
"ее крошка". Моя мать... она, конечно, старалась говорить с ней
потактичней, но у нее никогда не хватало терпения надолго. Не знаю уж,
чем ее в очередной раз вывела из себя миссис Уайт - надо полагать,
обозвала меня Вавилонской блудницей, - но моя мать заявила ей, что наш
двор - это наш двор, и если нам так хочется, я могу тут хоть голышом
танцевать. Кроме того, обозвала ее грязной старухой, у которой вместо
головы банка червей. Короче, крику было много, но суть дела я уже
рассказала.
Я решила, что не буду больше загорать там: не люблю скандалов. Но
мама - она, если заведется, это сущий кошмар. Как-то раз она отправилась
в супермаркет и купила маленькое белое бикини. Сказала, что я с таким же
успехом могу загорать и в нем. Мол, это наш двор, и никого не касается,
что мы тут делаем.
Стелла Хоран улыбается при этом воспоминании и гасит сигарету.
Я пыталась с ней спорить, говорила, что не хочу быть пешкой в их
склоке, но все без толку. Если уж ей что вступит в голову, то остановить
ее так же невозможно, как дизельный грузовик, когда его без тормозов
несет под гору. Но дело было даже не в этом. Сказать по правде, я просто
боялась Уайтов. Настоящие психи, сдвинутые на религии, тут, знаете, не
до шуток. Ральфа Уайта, конечно, уже не было, но вдруг у Маргарет еще
остался его револьвер?..
Однако в то воскресенье я все же постелила на заднем дворе одеяло,
намазалась маслом для загара и улеглась, включив радио, где как раз
передавали "Сорок лучших песен". Мама эту музыку просто ненавидела и
обычно кричала мне, чтобы я убрала звук, "пока она не рехнулась". Но в
тот день она сама дважды прибавляла громкость, и я уже в самом деле
начала чувствовать себя Вавилонской блудницей.
Тем не менее из дома Уайтов никто не выходил. Даже хозяйка не
показывалась развесить на веревках белье... Вот, кстати, еще один штрих:
она никогда не вывешивала на улице нижнее белье. Не только свое, но и
Кэрри, хотя ей было всего три года. Исключительно в доме.
Я немного успокоилась и решила, что Маргарет, может быть, увела Кэрри
куда-нибудь в парк - помолиться на природе или что-нибудь еще в таком
духе. Короче, спустя какое-то время я перевернулась на спину, закрыла
глаза рукой и задремала. А когда проснулась, рядом, разглядывая меня в
упор, стояла Кэрри.
Миссис Хоран умолкает, глядя куда-то в пространство. Снаружи
бесконечной чередой проносятся машины. Я слышу тонкое гудение моего
репортерского магнитофона. Но все это кажется лишь хрупкой, тонкой
оболочкой другого, мрачного мира - настоящего мира, где и зарождаются
кошмары.
- Она была такая лапушка, - продолжает Стелла Хоран, закуривая. - Я
видела ее школьные фотографии и то ужасное, расплывчатое черно-белое
фото на обложке "Ньюсуика". Помню, смотрела на них и думала: "Боже, куда
же она исчезла? Что с ней сделала эта женщина?" Странное какое-то
чувство возникало: и страх, и жалость.. Такая милая была девчушка -
розовые щечки, яркие карие глаза, волосы светлые, только видно, что они
потом потемнеют. Одно слово - лапушка. Милая, умница, совершенно
неиспорченная. Видимо, тогда отравляющее душу влияние ее матери еще не
проникло так глубоко.
Я чуть приподнялась от неожиданности и попыталась улыбнуться. Никак
не могла сообразить, как поступить. Меня здорово разморило, и голова
совершенно не работала. Потом просто взяла и сказала: "Привет". На ней
было желтое платьице, довольно симпатичное, только очень уж длинное для
маленькой девочки, да еще летом - оно ей чуть не до лодыжек доходило.
Кэрри не улыбнулась в ответ, а, указав на меня пальцем, спросила:
- Это что?
Я поглядела на себя и увидела, что, пока спала, лифчик совсем сполз.
Я его поправила и ответила:
- Это моя грудь, Кэрри.
А она на полном серьезе:
- Я тоже такую хочу.
- Подожди немного, Кэрри, - объяснила я ей. - Лет через восемь-девять
и у тебя появится...
- Нет, не появится, мама сказала, что у хороших девочек ее не бывает.
- Она очень странно выглядела, когда это говорила, странно для маленькой
девочки: как-то печально и в то же время самодовольно.
Я даже ушам своим не поверила и выпалила первое же, что пришло мне в
голову:
- Но я тоже хорошая девочка. Да и у твоей мамы есть грудь.
Кэрри опустила голову и сказала что-то так тихо, что я даже не
расслышала. А когда попросила ее повторить, она посмотрела на меня
как-то с вызовом и сказала, что, мол, мама была плохая, когда ее
сделала, и поэтому, мол, у нее есть грудь - "мерзостные подушки", она
сказала, только как бы в одно слово.
Мне с трудом верилось, что такое может быть. Я была потрясена и даже
ничего не могла сказать в ответ. Мы только смотрели друг на друга молча,
и больше всего в тот момент мне хотелось схватить эту маленькую
несчастную девчонку и унести куда-нибудь далеко-далеко.
Но тут из кухонной двери появилась Маргарет Уайт и увидела нас
вместе.
Наверно, с минуту она просто пялилась на нас, не веря своим глазам.
Затем открыла рот и завопила. Ничего отвратительнее я за всю свою жизнь
не слышала - словно самец-аллигатор в болоте. Она именно вопила. Ярость,
неприкрытая, бешеная ярость. Лицо у нее стало красным, как пожарная
машина, руки сжались в кулаки - она вся тряслась и, задрав голову в
небо, вопила что есть сил. Я думала, ее удар хватит, честное слово: ее
