обернулась и властно махнула в мою сторону рукою, словно узкой розовой
ладошкой издали шлепнула меня по лбу.
Тотчас на поглупевшем от счастья лице Валентина появилась широкая улыбка,
делавшая это лицо еще глупее; мой суженый, к свадьбе наряженный, в строгом
костюме, при галстуке, остался сзади, топчась на месте, словно ручной
медведь, а я направилась в укромную глубину зарослей.
Я проводил взглядом эту самую дорогую для меня на свете шальную головку,
пока она не утонула в сверкающей массе зелени, облитой потоками солнечного
света. А я все дальше углублялась в подлесок - и вдруг внезапная боль
пронзила мне сердце, и я заплакала. Я шла, почти ослепнув от слез, и раза
три натыкалась на какие-то низко висящие ветви, которые могли испортить мой
подвенечный наряд. И хотя почти обошлось благополучно, все-таки на рукаве
рубашки остался темный след от веточки, зацепившей ткань. Я рассматривала
это пятнышко, смиренно пребывая на корточках, ощущая себя в самом надежном
укрытии, осторожно поскребла ногтем нежный шелк, пытаясь удалить грязный
след - но тщетно, - и вдруг заплакала еще горше. Это когда я вытянула перед
собою правую руку, распрямила персты свои и полюбовалась новым обручальным
колечком, сверкавшим на безымянном пальце. Что происходило со мною там, без
свидетелей, в зеленых кустиках, в минуту, когда я была жива и, кажется,
по-настоящему счастлива?
Я тоже ощущал себя счастливым - небывало, нестерпимо, - но, тихо разгуливая
по траве недалече от машины, также испытывал душевную смуту на грани
нервических слез... Никогда я не стремился заглядывать далеко вперед, не
загорался желанием совершить какую-нибудь гениальную глупость, всегда
помнил, что я такая же заурядная невидимка, как и все вокруг, начиная от
букашки и кончая Полярной звездой. И вот взял да женился, обвенчался в
церкви - что теперь будет с нами, господа букашки в траве и господа
звездочки на небе? Не кажется ли вам, что золотые кольца, надетые на наши
безымянные пальцы, - это два круглых нуля, сложение которых дает совершенно
чудесную единицу?!
Мы как единое целое появились на свете именно в ту самую минуту, когда
взаимно окольцовывали друг друга, - и с того времени будем существовать во
вселенной вечно, всегда. Правда, никто на свете, кроме нас самих,
Анны-и-Валентина, не будет свидетельствовать о нашей совместной вечности. И
мысль об этом явилась причиною особенно пронзительного укола мне в самое
сердце, и я тоже слегка всплакнул, разгуливая возле машины в лесу,
населенном изумительной красоты и могущества высоким белоствольным народом.
Что такое необыкновенное мы ощутили тогда, в самый счастливый для нас день
жизни, в замечательное время русского лета, в дивной березовой роще, - какая
особенная скорбь могла затронуть нас, если мы оба прекрасно знали, что
бессмысленно удивляться тому, как все красивые леса и лучшие дни теплого
августа, напоенные грибным духом, и прохладные ночи, пронзенные огненными
стрелами звездопада, со временем превращаются в невидимок? Наверное,
хотелось, чтобы у нас-то вышло по-другому, мне отчетливо подумалось: может
быть, я женился на богине, - а на бедную Анну напал, наверное, тайный страх,
предчувствие того, что должно было случиться с нею в Москве.
А когда я вышла из кустов, сниидя восвояси, вся из себя в порядке и вновь
образцово-прекрасная, впрямь богиня, издали навстречу заспешил Валентин,
всем своим видом и всей своей неуклюжей, своеобразной грацией выражавший,
насколько он рад вновь увидеть меня, - даже поскакал тяжелым галопом, как
обрадованный щенок сенбернара.
И в ту самую минуту, когда разлученные роковыми обстоятельствами влюбленные
вновь соединились, встретившись на лесной прогалине, у дальнего поворота
дороги раздался громкий треск - из-за кустов выскочил мотороллер с одиноким,
сосредоточенно смотрящим вперед пилотом, у которого были кепка на голове,
козырьком повернутая назад, длинные, развевающиеся темные волосы, длинная
темная одежда до пят.
Поравнявшись с нашей машиной, отстоявшей в стороне от дороги метров на сто
пятьдесят, роллер вдруг круто свернул в нашу сторону - и вскоре остановился
возле, заглушив мотор и тем самым подарив лесному миру совершенно
бесподобную тишину. Мы стояли рядышком, Анна и Валентин, держась за руки, а
перед нами все еще восседал на мотороллере, покоя одну руку на руле, а
другой рукою снимая с головы непорядком надетую кепку, его длинноволосый в
черной священнической одежде пилот - наш знакомый батюшка, который недавно
венчал нас.
- Гуляете? - вопросил он первое, и нам показалось, что в его голосе сквозит
какое-то неожиданное для нас подобострастие, зависть даже...
- Гуляем, - ответила Анна, и в тоне ее ответа прозвучал вызов и даже
отдаленные нотки мести...
- А бумаги забрали? - задал священник второй вопрос, и мелодия речи стала
совсем иною - суховато и деревянно прозвучал на этот раз его голос среди
лесной тишины. Ни дуновения ветерка, ни шелеста листвы...
- Вы имеете в виду свидетельство о венчании? - опережая Анну, поспешил
ответить Валентин.
- Да, справочку. И квитанцию об уплате.
- Все получили, за все заплатили, не беспокойтесь, владыка, - на сей раз
опередила Анна.
- Меня нельзя называть владыкой, - усмехнувшись хмуроватыми глазами, ответил
священник. - Я пока что всего второй священник в церкви.
- Кто-то, наверное, забыл взять документы? - спросил Валентин.
- Да, одна какая-то парочка.
- Может, еще не удосужились подойти? Гуляют возле церкви, вот как мы здесь,
- миролюбиво продолжал Валентин.
- Никого не осталось, все разошлись.
- Вернутся в другой раз, батюшка, уж не беспокойтесь. Они, должно быть,
просто очень разволновались при святом таинстве, - ханжеским тоном молвила
Анна, и голубые глаза ее отнюдь не благочестиво уставились в черные очи
молодого священника.
Он слез с роллера, поставил машину на рогатые подножки, снял с головы кепку
и, отвернувшись куда-то в сторону, к глубине леса, перекрестился. Затем
подошел к нам, причем Валентин, желая загладить нелестное, очевидно,
впечатление батюшки от тона и речей Анны, захотел приложиться к его
незанятой правой руке - в левой тот держал кепку. Валентин уже свою руку
протянул вперед, желая снизу подхватить белую кисть батюшки под ладонь,
одновременно нагнулся и, кажется, уже вытянул для поцелуя губы - но
священник проворно отдернул свою руку и спрятал ее за спину.
Никак не объясняя этой своей немилости по отношению к жениху, батюшка даже
не взглянул на него и со строгим видом обратился к невесте:
- Послезавтра обязательно придите ко мне на исповедь. Обоих касается. Надо
вам помолиться, покаяться и причаститься.
- Приедем... обязательно придем, святой отец, - давала Анна лживые обещания,
проникновенно глядя в глаза священнику. - Как не прийти, нагрешили уж больно
много. Надо покаяться, вестимо.
Молодой священник сначала как бы через силу усмехнулся - потом внезапно
залился звонким хохотом. В курчавой реденькой бороде его просвечивал розовый
подбородок, ранняя лысинка надо лбом, в обрамлении длинных волос, сверкнула
на солнце синеватым бликом. Батюшка развеселился от столь явного
разыгрывания Анною шута горохового, и мы вмиг ощутили большое облегчение на
душе - он стал нам понятен, почти ощутился ровесником. Валентин также
невольно рассмеялся, глядя на развеселого попа-роллиста, который уже
натягивал на голову кепку и вновь козырьком назад - собираясь садиться
верхом на машину и мчаться дальше.
- Святым отцом тоже не следует называть меня, не надо этого, - улыбаясь,
наставлял он Анну, - пусть так католики называют своих священнослужителей. А
мы, православные, всегда помним о своих грехах и не называем себя святыми.
- А как же вас называть прикажете, батюшка? Так нельзя и этак нельзя, -
искренне попеняла ему Анна.
- Так и называйте... Для всех, в общем-то, я отец Владимир.
- Отец Владимир... А вы женаты, есть у вас супруга, то есть матушка? Где вы
живете? И куда вы едете - в город? - засыпала его вопросами Анна.
- В городе и живу. Там у меня временная квартира. Назначен сюда недавно,
всего месяц как будет. Квартиру при храме для меня еще не приготовили...
Матушки нет, я иеромонах. Пострижен, согласно данному обету, не должен иметь
жену, - словно отчитался отец Владимир, усмехаясь, бегло глянув на Анну, на
Валентина, затем уставясь темными глазами в глубину белой березовой рощи,
насквозь пронзенной сверкающими стрелами солнечных лучей.
- Как же так? Ведь вы такой молодой, - заволновался теперь и Валентин. -
Извините меня, но я знаю... Не очень-то радостно жить так...
- Вы знаете, как надо жить, чтобы было радостно? - все так же непонятно
усмехаясь и глядя в сторону, молвил иеромонах.
- Ну, что вам сказать...
- Нет, не знаете, - решительно перебил отец Владимир; пригнув голову и обе
руки возложив на рукояти руля, он принялся ногою гонять дрыгающий рычаг
стартера. - И никто не знает, пока не обратимся к Господу.
Двигатель схватился, затарахтел, и сквозь его шум лихой мотороллист в
длинной рясе, из-под полы которой выставлялись синие джинсы и нога, обутая в
новую кроссовку, прокричал напоследок:
- Придите послезавтра оба! Поговорим. Я вас научу...
С этим он и отбыл, поехал, видимо, на свою временную квартиру, а мы остались
в осиянном лесу, чтобы продолжить день самого большого счастья, какое только
могло быть отпущено нам. Однако прерванное внезапным появлением
священнослужителя, высокое мгновение прошло безвозвратно, хотя мы еще
довольно долго разгуливали по березовой роще, взявшись за руки, и даже нашли
несколько хороших грибов, не отходя далеко от машины. Видимо, иеромонах увез
на своем мотороллере секрет того, как надо сохранять веселье и радость
земного бытия. Он обещал, правда, научить нас этому, но к назначенному
времени мы к нему не поехали, а потом и вовсе забыли про уговор с отцом
Владимиром.
Может быть, именно этому человеку удалось бы спасти нас и решительно
повлиять на благополучный исход нашей общей судьбы. Как знать. Однако что
надо разуметь под благополучием судьбы? Встречу ли на этом свете двух людей,
которые, полюбив друг друга, сделались от этого несчастливы, - или лучше
было бы для них совсем не встретиться? И как говорила Анна, вотще надеяться
на наших мужичков, которые сами-то боятся жить и вот-вот помрут от своего
непобедимого страха.
Чем бы смог помочь священнослужитель, отец Владимир, окончательно
сброшенному в книге земного бытия со счетов дохода в графу убытков
Валентину, давным-давно потерявшему всяческую цель в жизни? Я понимал это и
примирился со своей невидимостью в истории славной родины - и, признаться,
мне даже нравилось собственное ничтожество. Так было даже удобнее -
невидимки истории не отвечают за ее пакости... А отец Владимир, в джинсах,
верхом на мотороллере, - о Господи, для чего Ты присылал его к нам туда, в
белый березовый лес?
После венчания мы поехали в Москву и организовали великое переселение
почтенного экс-доцента из первопрестольной девяностых годов в провинциальный
захудаленький городишко на реке Гусь. И вскоре после этого наступила осень,
которую помолодевший, свежекрашеный кандидат филологических наук встретил в
качестве учителя истории городской средней школы, где учащихся было не более
сотни. Он втайне гордился тем, что сумел стать выше предрассудков и
всяческой конформистской дребедени - единственно по зову любви да из-за
желания быть счастливым рядом с любимой женщиной, не моргнув глазом
перечеркнул всю свою карьеру.
Но втайне он разумно предполагал, что с Москвой у него отнюдь не все
порвано, ведь квартира московская оставалась за ним (в провинциальную школу
его взяли безо всякой волокиты выписки-прописки, с руками, с ногами, ибо за
всю историю школы никогда в ней не работал учитель с научной степенью) -
Москва не терялась окончательно, поэтому не исключалась возможность, что
Анна когда-нибудь захочет переселиться в столицу. От такой чести она
почему-то сразу же и решительно отказалась - Анна не могла бы тогда и самой
