Между тем житейская сторона, семья и дом мой пришли в самое плачевное
состояние. Первая жена моя, кореянка, женщина послушная, нетребовательная,
не проявляла никакой инициативы в крутой жизненной борьбе и только как бы
молчаливо и выжидательно следила за моими действиями со стороны. Будучи
по-своему стойкой и терпеливой женщиной, в классическом восточном варианте,
она никогда не позволяла себе упрекнуть меня в чем-нибудь или хотя бы раз
пожаловаться на жутчайшую нужду и убогость нашего семейного быта. Много лет
она хозяйничала в двухкомнатной квартирке, где столик с тумбой, полки,
скамейка - вся кухонная меблировка была изготовлена из древесно-стружечной
плиты, которую мы с моим другом Валерием Костионовым унесли с ближайшей
стройки. Дома мы разметили ее и, порезав на куски, сколотили необходимую
кухонную мебель, книжную полку и письменный стол. Спали мы на пружинном
матраце, к которому я приделал самодельные деревянные ножки. От нашей
бедности и тоски, наверное, в щелях деревянной части матраца завелись клопы,
а на кухне забегали тараканы. О, эти твари немедленно заводятся там, где
влачит свое существование беднота мира! Я вел свирепую борьбу с супостатами,
но успехи у меня были переменные. Порой клопы доводили меня до отчаяния. Они
искусывали ночью мою маленькую дочь так, что бедное тельце ее, ножки, ручки
и даже лицо покрывались красными волдырями.
И вот наступило такое время, когда я вдруг почувствовал, что почти сломлен,
продолжать дальше подобную жизнь, стараясь не замечать всей ее страшной и
мелочной подлости, я не в силах. Однажды на зачетах, собираясь уже идти
отвечать профессору, я машинально полез в карман куртки достать носовой
платок, хотел вытереть лоб - и вдруг увидел, что достал из кармана вовсе не
платок, а красные штанцы своей дочки-малышки. И вспомнил, что утром, отведя
девочку в детский сад, я переодел ее в сухое, а мокрое сунул в карман куртки
и забыл об этом. Вечером в институте сие обнаружилось...
Мой друг Валерий Костионов в то время уехал из Москвы на заработки в далекую
сибирскую страну Туву. Приехав оттуда зимой 70-го года по каким-то делам в
Министерство строительства, он зашел к нам и увидел, до какой жизни я дошел,
сидя на шее своей жены, которая зарабатывала в ателье портнихой совсем
крохи, и мы иногда почти голодали. Я же, не обращая ни на что внимания,
учился и писал про жаркий воздух и текучее волнистое марево Сальских
степей... Валерий Костионов предложил мне поехать к нему в Туву, чтобы я там
поработал на башенном кране.
Доведенный до отчаяния, я был на все согласен. И вот в феврале, вскоре после
визита к нам Валерия, я заработал немного денег, выпустив плакатик в
медицинском издательском бюро, половину оставил жене, на другую половину
купил билет на самолет и отправился в далекую страну Туву.
Путь в никуда
Никаких денег я не заработал на строительных участках моего друга-начальника
в Туве. Уж больно было холодно на стройках, и друг пожалел меня, оставил у
себя в теплом доме, где я начал работать над повестью "Луковое поле" - часть
первая,- а также готовил обеды на всю его семью из замечательной телятины,
замороженной целыми тушами, замороженной же рыбы-хариуса, придумывал соусы к
мясу из заледеневших ягод облепихи. Этих экзотических продуктов заготовлено
было у друга достаточно, ими была набита вся серебристая от инея веранда,
которая в зимнее время использовалась как холодильник.
Друг дал мне заработать на обратную дорогу тем, что заказал для украшения
строительного участка нарисовать гигантский портрет Ленина - шесть метров в
высоту и четыре в ширину. И я такой портрет нарисовал на фанерных щитах и
получил за это несколько сотен рублей - немалые деньги для того времени. А
вернувшись в Москву после двухмесячного отсутствия, я узнал от жены, что
скоро второй раз стану отцом.
С рождением второго ребенка стало совсем худо. Жена в роддоме застудила
почки, и у нее начался туберкулезный процесс. Она стала подолгу пребывать в
больницах, в специальных санаториях, а я оставался дома с двумя дочерьми,
одна из которых только что пошла в школу, а вторая, младшая, едва научилась
ходить. Но она гораздо увереннее чувствовала себя не в стоячем положении, а
в ползучем, и часто бывало, что малышка моя вползала под письменный стол, за
которым я работал, и там засыпала, обняв мою ногу и прижавшись к ней
головою. А я в это время писал какие-то слова, которые почему-то имели для
меня большее значение, чем радость простой жизни, покой семьи и здоровье
скромной, терпеливой жены.
Я снова пытался заработать на телевидении, но как-то плохо это у меня
получалось. "Больничных" денег жены было явно маловато для выживания нашей
семейки. Однажды дошло до крайности - денег не оказалось даже на еду, и я
срочно собрал все бутылки из-под вина, накопленные на балконе за несколько
лет, набил ими рюкзак и понес в пункт приема стеклотары.
В ближайшем пункте оказался выходной, и я вынужден был поехать на
троллейбусе к дальнему продовольственному магазину, где также принимали
пустые бутылки. Никаких денег у меня в кармане не оказалось, так что
пришлось ехать "зайцем". Когда я подъехал к магазину, то еще издали, от
остановки, увидел, что у ларька приемки стеклотары хлопочет женщина в синем
халате - закрывает деревянным щитом окно и навешивает висячий замок. Я
понял, что опоздал,- приемный пункт закрывался, время уже было вечернее. Без
какой-либо надежды подошел к двери и, движимый одним лишь отчаянием и
крайним ожесточением (к себе, к одному только себе!), открыл ее и вошел
внутрь помещения. Там было полутемно, горела голая электрическая лампочка
под потолком, и приемщица, полная, не старая еще, склонившись над столом,
что-то писала. Подняв голову, она с молчаливым вопросом в глазах уставилась
на меня. И я неуверенным голосом, заикаясь, спросил, не может ли она принять
у меня посуду. На что приемщица вполне спокойно предложила мне пройти в
соседнее складское помещение и самому выложить на стол все мои бутылки... На
вырученные деньги я смог купить в том же продовольственном магазине хлеба,
молока и пачку черного китайского чая...
На другое утро я сидел на кухне один и смотрел в окно. Перед нашим длинным
пятиэтажным домом находился такой же длинный "хрущевский дом". Картина,
раскрывавшаяся перед глазами, была удручающе убогой и бездарной. На широкой
плоской стене - одинаковые квадратные окна. В них кое-где видны какие-то
люди... Но небо над прямой крышей соседнего дома было чудесной голубизны и
бездонности, как и всегда! Где-то в комнатах звучали голоса моих домашних -
девочки ссорились и пищали, мать увещевала их. Я вслушивался в эти привычные
мирные звуки, смотрел в пустое голубое небо и загадывал. Если появятся в
створе окна какие-нибудь птицы - вороны, голуби или воробьи - и пролетят
справа налево, то принятое вчера решение ни к чему не приведет, и я все же
погибну. А если в экране окна птицы пролетят слева направо, то все будет
хорошо, я добьюсь своего и спасу мою маленькую семейку... И птицы, надо
сказать, пролетели слева направо, слава Богу,- несколько молчаливых черных
ворон самого будничного вида.
В один из дней, когда я сидел с детьми дома, а жена находилась в больнице,
вдруг раздался телефонный звонок... Звонил мне грузин Ш., который заканчивал
Литинститут. Я раньше видел его, но почти не был знаком, никогда с ним не
общался - длинный белобрысый грузин с платиновыми зубами, про которого
говорили, что его дядя - крупнейший правительственный деятель в Кремле.
Ш. изложил мне по телефону деловое предложение: чтобы я по подстрочнику
сделал художественный перевод его дипломной работы - повесть и рассказы...
За что он обещал "лично из мой карман" заплатить мне по двести рублей за
авторский лист... Тогда это были неслыханные деньги для меня. Я спокойным
голосом, чтобы не спугнуть его, попросил приехать ко мне и привезти
рукопись.
Так появился в моем доме этот плоский и длинный, как фитиль, Ш., мой первый
литературный работодатель, благодетель и слегка жуликоватый, но вполне
добрый ангел, в то самое драматическое для нас время выручивший меня.
Возникнув на пороге, он торжественно протянул мне скатанную в трубочку
рукопись. Но она оказалась написанной по-грузински! Я удивился: а где же
русский подстрочный перевод? На что Ш. объявил мне, что подстрочник не
понадобится, потому что: "Я сам буду читать по-грузински, говорить
по-русски, а ты слушай и быстро-быстро переводи. На грузинском это
великолепный текст, дорогой Анатолий! Слушай, я великий писатель Аджарии".
Пришлось записывать за ним кое-как передаваемый на ломаном русском, порой
едва понятный по смыслу "великолепный текст" великого писателя Аджарии. Я
потом обрабатывал и, чего там скрывать, порой писал что-то от себя, потому
что в произведениях Ш. было много несуразностей (или устный перевод был
таким?), и я, чтобы добросовестно отработать деньги, исправлял как мог все
эти места.
Правда, он не сразу хотел отдать честно заработанные мною деньги! Когда я
сделал и передал ему свою работу, грузин Ш. стал бегать от меня, прятаться и
хотел, видимо, как-нибудь увильнуть. Но я узнал его домашний адрес и послал
ему длинную телеграмму, в которой пригрозил, что если он не соблаговолит мне
заплатить, то я пойду на кафедру творчества, заберу свой перевод и таким
образом не дам ему защитить дипломную работу. И буквально на следующий день
Ш. принес мне домой деньги. Я тогда не стал их считать при нем, а он как раз
и надул меня на сотню рублей - этот рыжий грузин никак не мог, очевидно,
обойтись без того, чтобы не сжульничать.
Он мне рассказывал, что у него в Аджарии имеется двухэтажный дом и гектар
мандариновой рощи, доход с которой каждый год составляет примерно два
чемодана денег... Когда с моей помощью Ш. успешно защитил свою дипломную
работу, то на радостях устроил банкет в дорогом ресторане "Минск", куда
пригласил всех, кто только попался ему в Литинституте,- студентов,
канцелярских работников, преподавателей, аспирантов, самого ректора
института Пименова, руководителей семинаров. Дело происходило летом, было
время каникул, и поэтому народу набралось на пиршество всего человек
семьдесят. Кажется, Ш. был несколько огорчен этим обстоятельством. Потратил
он на банкет столько, что этого хватило бы мне, наверное, года на три или
даже четыре.
А затраты на мои переводы Ш. возместил с лихвой: он напечатал рассказы в
еженедельнике "Литературная Россия" и в журнале "Огонек", повесть
опубликовал в журнале "Молодая гвардия", затем издал ее миллионным тиражом в
"Роман-газете". Очевидно, мои переводы и "редактура" не очень испортили их,
раз они были напечатаны в таких престижных изданиях... А мои собственные
рассказы и повести, увы, по-прежнему нигде не хотели печатать!
Постепенно мне стало представляться, что какие-то могущественные тайные силы
стоят на моем пути и злонамеренно не допускают меня к публикациям в
журналах. Я даже стал как будто бы ощущать на себе чье-то пристальное
незримое внимание, улавливать чью-то насмешливую ухмылку... Словом, я с
тоски начал по-настоящему сходить с ума. Мне все труднее становилось просто
зайти в какой-нибудь журнал или даже позвонить туда. Бедные редакторы и
редактрисы! Если бы знали они, какие только проклятия не посылал я на их
головы! Много лет спустя, когда меня стали печатать и я даже обрел какую-то
известность, с этими же редакторами мне пришлось иметь дела, и с некоторыми
из них я подружился. И узнал, что ничего сверхъестественно чудовищного,
дьявольского нет в существе по имени "редактор", что он более обездолен, чем
даже плохонький писателишка...
Выход из подполья
И все же что-то начало помаленьку изменяться в отношении меня со стороны
внешнего мира. Как бы прошла его абсолютная глухота и неотзывчивость к моим
литературным воплениям. В редакциях некоторых журналов, таких, как "Дружба
народов" и "Москва", со мною стали разговаривать более внимательно, чем
раньше. И рукописи стали возвращать не сразу - с полным и окончательным
