озера. По бездорожью я завез туда на нанятых тракторах и грузовиках многие
тысячи кирпичей, тонны цемента...
Однако и в ту крутую пору, когда денег совсем не было, я вовсе не стремился
их зарабатывать, об это не думал. Угощать в ресторанах редакторов я не мог,
делать дорогие подарки, как было уже сказано, было мне не по карману.
Единственное, что я мог позволить себе в качестве подарка,- белые грибы,
которые сам собрал в лесу и сушил своим способом, научившись у одной
деревенской старушки.
Когда постепенно выяснилось, что с меня взять нечего и что я отношусь всего
лишь к не очень влиятельному кругу старого Лидина (который лет двадцать
назад был, может быть, весьма влиятельным), начались проволочки. Мне никак
не давали договора, и книгу не включали в план издательства. А я уже
чувствовал, что дошел до предела и нет никакого дальше резерва душевных сил.
Мутным облаком застилала мне глаза тоска погибели.
С этим я и пошел на прием к В. М. В. Я плохо помню, что и как я говорил ей,
неплохому, в сущности, редактору, но мне удалось убедить ее в том, чтобы она
заключила со мной договор, выплатила аванс и поставила рукопись в план
следующего года выпуска... Не помню, как все это решилось, помню только, что
бедняжка В. М. В. страшно перепугалась, налила из графина воды и подала мне
стакан, произнося тонким, дрожащим голосом: "Успокойся, Толя! Пожалуйста,
успокойся! Ну зачем же так волноваться!" На что я ответил: "Если книга не
выйдет, мы погибнем, я и моя семья... Вы теперь знаете об этом".
И книга сдвинулась с мертвой точки и пошла дальше. Начались встречи и беседы
с редактором. Николай Сарафанников был человеком с неординарной судьбой, но
об этом я узнал позже. А в том далеком семьдесят четвертом году я впервые
увидел этого человека в старом здании "Советского писателя" в Гнездниковском
переулке еще совсем заурядным, благопристойным, манерным юношей, с ясными,
невинными глазами, с мягкой, интеллигентной улыбкой на румяных устах...
Этими глазами и улыбкой он обращался к близко стоящей перед ним накрашенной
даме. Руки при этом Николай Иванович держал сложенными вместе на своей
груди, как оперный тенор, и это выглядело также весьма пристойно и
благообразно...
Первый редактор - как первая любовь, и она не забывается. Коля Сарафанников
был по образованию специалистом по датскому языку. Каким образом он стал
редактором в "Совписе", мне неведомо. Он познакомил меня с другим своим
автором, будущим известным писателем Маканиным, с которым у меня сохранились
добрые отношения до сих пор. Коля Сарафанников стал бывать у меня дома,
приглашал я его и на первую в своей жизни дачу, которую снимал в
подмосковной деревне.
Очень скоро отношения наши стали настолько доверительными, что он признался
мне: редактура его не привлекает, он чувствует себя не очень уверенным на
этой работе. "Ну какой я редактор, Толя?" - это его слова. Тем не менее я
считаю, что он-то и являлся хорошим редактором. Ни разу он не вмешался в мои
тексты, не "улучшал" их, не навязывал свои вкусы. И впоследствии, когда я в
том же издательстве запускал свою вторую книгу, Коля доверил мне написать
положительную редакторскую рецензию на мою же собственную рукопись... Что
было, разумеется, делом недопустимым. Однако он честно признался, что у него
нет времени да и большого желания читать рукопись и сочинять редакторское
заключение - пусть за него это сделаю я сам, он мне полностью доверяет.
Первая же книга, несмотря на благополучно преодоленные препятствия,
проходила в дальнейшем препятствия новые, не менее опасные. Об одном,
беспрецедентном, расскажу сейчас. Книга была уже на стадии "сверки", второго
типографского набора, когда к главному редактору издательства пришел донос,
что они в "Совписе" собираются выпустить чуждую по идеологии книгу, то бишь
мою. И главный редактор тотчас назначил так называемое "контрольное чтение".
То есть в отделе "главной редакции" (еще одна инстанция, стоявшая надо всеми
отделами издательства) был назначен редактор, чтобы он просмотрел всю книгу
заново и сделал свое заключение.
Признаться, я снова заволновался. Кто мог донести на меня (до сих пор не
знаю этого)? Позвонил и все рассказал Владимиру Германовичу Лидину. Он
поначалу и верить не хотел: не бывало такого никогда. Но затем попросил меня
узнать, кому конкретно поручено осуществить "контрольное чтение". Когда я
узнал и сообщил Лидину, он обрадовался: мол, хорошо знает человека, это
тонкий критик и литературовед. И мой старый профессор обещал позвонить ему.
Через некоторое время раздался и у меня звонок - звонил мой "контролер". Он
поздравил меня с хорошей первой книгой и добавил, что читал ее внимательно,
с карандашом в руке, и нигде ни разу его редакторский карандаш не поднялся
для исправления. Однако по содержанию самой большой моей вещи, повести
"Собиратели трав", у него были сомнения: пройдет ли цензуру? Осторожности
ради он предложил мне изъять повесть из сборника.
Но я ответил ему, что не вижу книги без повести. Она была самым лучшим, к
чему я пришел к тому времени в прозе. Я сказал, что, если он позволит мне, я
готов рискнуть и оставить в книге "Собирателей трав" без всяких изменений.
На что критик, вздохнув и выдержав осторожную паузу, ответил: "Ну что же...
Смотрите сами. Я подпишу книгу..."
Я рискнул - и книга вышла целиком. О, я помню, какое у меня было волнение,
когда я получал на книжном складе издательства пачки с экземплярами первого
моего сборника. Как потом вез их в такси домой и на радостях подарил
таксисту книгу с первой в моей жизни авторской надписью на титульном
листе...
Каждая книга - это приключение. Хочется рассказать еще об одном большом
приключении - о моем первом романе "Белка", который переведен теперь на
разные языки в пятнадцати странах.
Однажды Николай Сарафанников вдруг сказал мне нечто необычное: "Напиши, что
тебе захочется. А я это сумею издать". Как раз к тому времени у меня уже
вышли три книги, и последняя была толстенной книгой переизданий, вышедшей
тиражом в 150 000 экземпляров. У меня были средства, чтобы рискнуть: можно
было год писать, ничего не зарабатывая. И ровно год я писал "Белку".
Когда я принес рукопись в издательство, мой редактор быстро и умело провел
ее через все стадии внутреннего рецензирования, написал свое заключение,
вставил в план, сдал в набор. Одного только он не сделал - не прочел
рукописи. Вернее, он честно, как и всегда, признался мне, что прочитал
примерно страниц сто, дальше времени не было... Что ж, я не стал обижаться,
но мне было беспокойно. Потому как знал, что написал почти невозможную для
издания книгу. Я полагал, что редактор увидит все сомнительные в цензурном
отношении места и посоветует мне, как с ними быть. Я-то писал эти места
только с одной целью, с одним желанием - хотел испытать себя на полную
творческую свободу. Я старался писать без оглядки на будущую цензуру и
посмотреть, на что я окажусь способным... Но вот незадача - редактор все
пропустил, даже не прочитав рукопись до конца...
Причина подобного его поведения вскоре выяснилась. Коля задумал эмигрировать
из Союза, женился на француженке - и вскоре оказался в Париже. Но перед этим
он почти все исполнил так, как обещал. Однако, когда верстка пришла, мне
назначили нового редактора. Он прочел, пришел в ужас и тотчас доложил
начальству. В результате набор рассыпали.
Но я не хотел сдаваться и переработал роман. В нем уже не было явных
цензурных "непроходимостей", однако и в этом виде "Белка" выглядела
достаточно чужеродной, скажем, для отечественной романной прозы - и по
форме, и по содержанию.
В то время главным редактором "Советского писателя" стал Игорь Бузылев,
светлая ему память. Он умер молодым, вскоре после выхода моего первого
романа. Бузылев был одним из редких редакторов в нашей системе книжного
издательства, который имел свои личные убеждения и придерживался их в жизни.
Будучи уже смертельно больным, он принимал меня в своем кабинете, в новом
здании "Советского писателя" на улице Воровского, и перекрестил новый
вариант рукописи "Белки", прежде чем подписать ее для набора.
Но и на этом приключения "Белки" не закончились. Кто-то опять донес на меня,
и на этот раз не в главную редакцию, а сразу в Госкомитет по делам печати.
Оттуда пришел запрос на рукопись, ее отправили, а потом вернули в
издательство в сопровождении двух документов. Одним из них была весьма злая
отрицательная рецензия на роман с предложением не издавать его, пока он не
будет вновь переписан и исправлен. Второй документ был письмом заместителя
председателя Госкомитета директору издательства "Советский писатель" с
советом прислушаться к мнению рецензента и допустить рукопись к изданию
только после всех соответствующих исправлений.
Но дело это происходило в летнее время, когда работники издательства уходили
в отпуск, и папка с рукописью и с грозными документами не попала на стол к
директору. Эта папка была вторым экземпляром - первый уже находился в
типографии. Возвращенную из Госкомпечати папку секретарша издательства
положила, даже не раскрыв, на полку рукописей второго экземпляра, откуда я
ее забрал и унес домой... Я ничего не знал об этом контрольном чтении и был
потрясен, увидев дома опасные для меня документы. Подумав немного, я решил
не спешить с возвращением документов в дирекцию издательства. И, мне
кажется, правильно решил: книга вышла, имела большой успех в стране, была
потом переведена на многие языки мира.
Союз писателей
Надо было вступать в Союз писателей СССР, потому что свободная профессия в
стране была немыслима вне профессиональных союзов. Не состоящие в них
художники, композиторы, писатели и поэты считались безработными, а точнее,
"нигде не работающими", и могли быть причислены к "тунеядцам" и даже
преследоваться по закону, если на то была воля властей предержащих.
Итак, надо было собирать рекомендации от двух-трех членов СП, подавать
заявление и ждать решения своей участи. И в 1979 году я был наконец принят
туда, вся процедура длилась около двух лет. Отныне я мог: а) нигде на службе
не состоять; б) пользоваться льготными путевками в дома творчества; в)
встать на очередь для улучшения жилищных условий; г) встать на очередь для
приобретения автомобиля; д) посещать Центральный дом литераторов в Москве.
Словом, привилегий было много, и я не преминул ими воспользоваться.
"Союзписательское" существование вывело мою жизнь на новый уровень и придало
ей совершенно другой характер. Я перестал быть одиноким волком, приобщился к
привычкам литературного социума своего времени. Я начал обретать вкус и
стремление к благополучному существованию. Незаметным образом происходило в
моей душе некое значительное изменение, суть и смысл которого откроется мне
намного позднее - именно в эти дни, когда я пишу повесть о себе.
Я уже рассказывал, что в молодости под влиянием Льва Толстого задумал
прожить свою жизнь, не заедая чужого века, что подлинным трудом человеческим
надо считать труд физический, а всякую умственную деятельность, в том числе
и писательство, обеспечивать за счет именно подлинной работы. Меня
привлекала возможность большей внутренней свободы при подобном подходе к
писательской деятельности. Но чтобы писать в высшей степени внутренней
свободы, нужно было принять одно условие: никогда не пытаться напечататься.
Я не выдержал этого условия. Я захотел печататься и стал это делать -
потерял ли я творческую свободу из-за этого? И наконец удалось ли мне в
действительности написать такие книги, какие я хотел написать в одинокие
годы своей молодости?
Бог весть. Иногда мне кажется, что я написал действительно хорошие, честные
книги. А в другой раз холодею при мысли, что я слукавил, пойдя на компромисс
с суровой действительностью. И самым правильным, может быть, было бы то, что
когда-то порешил мой юношеский максимализм: писать только в стол, никогда не
пытаться получить признания - и так до самой смерти. Когда же она
приблизится, надежно захоронить рукописи или сжечь их на костре, развеяв
