быть злым, оно выражается только на языке добра. И художественное сочинение
- метафизически - появляется вначале на этом языке, а потом как бы
формируется на тот или иной национальный язык. Этот процесс происходит в
душевной тишине, в глубине и тайне каждой творческой личности.
У каждой такой личности - как и у любого человека на свете - есть в его
душевных качествах то, что содержит все главные выразительные признаки
национального характера. Разумеется, каждый китаец несет в себе довольно
много китайского, каждый еврей - еврейского, во всяком русском достаточно
вовек неистребимых русских черт. Кроме характерных национальных признаков, у
каждого человека имеются еще и социальные черты и метины, присущие общему
психосознанию данного исторического и политического момента. Помимо всего
перечисленного, личность может принадлежать и к какой-нибудь политической
партии, например, к коммунистам, или к религиозной общине, скажем, к
Свидетелям Иеговы - тогда непременно прибавятся к этнопсихологическим
свойствам натуры еще и признаки партийного ригоризма, и налет сектантского
эзотеризма.
Но у любого русского, еврея, корейца или у коммуниста, свидетеля Иеговы - у
каждого из нас, кем бы мы ни были, есть в физическом теле и в невидимой душе
что-то такое, чего нет ни у кого другого на всем белом свете. Нигде, ни в
ком, никогда не повторяющееся нечто. Существующее во веки веков только раз,
один-единственный раз - в каждом из нас содержащееся, вместе с каждым из нас
и уходящее из этого мира.
Всего один раз... В единственном экземпляре...
Вот это единственное и неповторимое, содержащееся в каждом из живущих на
Земле, является причиной и предметом печали - главной печали бытия для
всякого человеческого существования. Наверное, когда Бог замышлял сотворение
человека, сей печальный компонент уже присутствовал с самого начала -
называется это абсолютной уникальностью человеческой личности, которая
никогда не повторяется.
Что это? Благо или проклятие? Может быть, когда в Библии говорится о том,
что Господь создал человека по образу Своему и подобию, имелась в виду эта
мучительно осознаваемая уникальность, это абсолютное одиночество, которое
властвует над судьбою человека с того дня, когда он вкусил от плодов древа
познания добра и зла?
Эта экзистенциальная отчаянная печаль и является тем источником, тем
незвучащим Словом для всей человеческой цивилизации, который понятен
каждому. И я овладел этим Словом прежде, чем впитал в себя русское
художественное слово.
Русский ли язык или любой другой - для меня он прежде всего был необходим
как способ перевода на него с языка изначального.
Тон моих произведений окрашен печалью вселенского одиночества. И это не
потому, что я отщепенец мира сего, а потому, что каждый из людей есть
вселенский отщепенец. И я пишу об этом - это и есть, видимо, моя судьба.
Если у меня спрашивают, о чем мои книги, я честно отвечаю, что в них главным
содержанием является все то, что происходит во мне и только во мне - и
больше никогда ни в ком и нигде не повторится. И я ловлю вопрошающие взгляды
моих собеседников: а кому будет интересно все то, что происходит с тобой и
только с тобой? Ну кто ты такой и что в тебе такого уж интересного и
поучительного?
Ничего во мне особенно такого уж интересного и поучительного нет. Ни о чем
таком я не написал в своих книгах, чего бы мой читатель сам не знал и не
видел. Просто в самом начале своего литературного пути я сделал следующее
открытие: ЧЕЛОВЕК ИНТЕРЕСЕН. Он несет в себе тайну своего сотворения. В нем
содержится и тайна его уникальных переживаний. Далеко не все в них подчинено
ментальному стереотипу - есть море жизненных ощущений и переживаний, которые
становятся известными только данному человеческому субъекту, который
приходит и уходит всего один раз. Я открыл, что следить за уникальными,
единственными в своем роде переживаниями, впечатлениями, мимолетными
реакциями и фиксациями душевных уколов человека захватывающе интересно.
Как и всякий художник, я стал сочинять, придерживаясь правдоподобия,
использовал поэтическое воображение, но только сочинительство мое активнее
всего действовало в пределах воображаемых переживаний моих персонажей. Я
сочинял для них ярчайшие впечатления, невольно делая своих героев
приверженцами эстетической школы импрессионизма.
Я старался угадывать и в литературной форме запечатлевать все то, что
приходит вместе с отдельным человеком, вместе с ним и уходит - и никогда
больше не повторится. Я хотел разгадать закон неповторимости.
Моей целью стало выражение уникального, а не отражение типического. Все мои
герои похожи только на самих себя и никоим образом не приближаются к
"собирательным образам" или "типическим персонажам в типической обстановке".
И я могу наконец обрести окончательное самоопределение. Я писатель
человеческой уникальности. В эстетике меня влечет не яркий символ вечного, а
трепетный нюанс мимолетного.
Ибо я нашел, что национальность у человечества одна, и она называется -
человек. И я стал его национальным писателем. Моим письменным и звучащим
языком стал русский, на нем осуществлены все оригиналы моих книг. Моим
дописьменным незвучащим языком стал всеобщий язык человеческого сердца,
известный и понятный каждому, кто когда-нибудь появлялся жить на этом свете.
И этот каждый, брат мой и товарищ по мгновению существования, читает мои
книги на нашем общем родном языке.
Путешествия
Эта правдивая повесть о моей писательской судьбе будет неполной, если я не
расскажу о своих путешествиях по стране и по миру.
По натуре я не путешественник, а домосед, для которого спокойное и подробное
созерцание малой родины милее экзотических впечатлений далеких путешествий.
Однако я был рожден, очевидно, скитаться по земле и должен был повидать
многие края нашей большой страны, а также разные континенты и страны.
Я всюду побывал в бывшем СССР: от Камчатки до Белоруссии, от Мурманска до
Киргизии, в Сибири и Средней Азии, в Крыму и на Кавказе.
В зарубежных поездках повидал я Америку и Японию, был во многих странах
Европы, съездил в далекое Марокко на севере Африки.
Я особенно ценил в этих поездках совершенно свободное от программы и
протокола время, когда мне выпадала счастливая возможность одному бродить по
незнакомым местам, улицам и площадям городов, где никогда раньше не ступала
моя нога - да и не только моя, но и всех моих предков. Особенное чувство,
густое и хмельное, охватывало мою душу, когда я не спеша прогуливался по
родине, где еще ни разу не приходилось мне бывать. Ибо откровение, великое,
волнительное, было в том, что вся планета есть моя родина, что всюду я иду
по родной земле, где бы я ни оказывался: в Европе ли, в Африке или в
Японии...
Впервые это чувство, что я у себя дома, находясь Бог весть в какой дали от
отмеченной в паспорте родины,- чувство всемирности, планетарного
космополитизма, обдающее сердце жаром безнадежной любви ко всему
человеческому миру, ко всем джунглям, сахарам и европам, охватило меня в
Финляндии, на том безвестном мосту в Хельсинки, через который я перешел и
углубился в незнакомый город. Я переходил через мост с тяжестью величайшей
печали, навалившейся мне на сердце, ибо я-то этот мир узнал, почувствовал и
полюбил, но он-то меня и знать не хотел. Встречная финская девушка,
белокурая, голубоглазая, в пестрой вязаной шапочке-колпаке, даже и глазом не
повела в мою сторону, проходя мимо, и это было не наигранным чувством
полного безразличия с ее стороны.
Был серый вечер, смеркающийся, весенний, с черными корявыми силуэтами дубов
бульвара, вставшего на моем пути. Шли навстречу еще какие-то финны, они
также миновали меня, как и блондинка на мосту, и воистину им никакого дела
не было до того, что я в их туманной стране узрел еще один лик нашей общей
родины, а в них вдруг ощутил свою тягучую тоску по какому-то искрящемуся и
многоцветному, как радуга, счастью, которого нет и не может быть среди
угрюмых финских лесов и болот...
А в каком-то городе, ближе к Полярному кругу, меня встретил один писатель из
местного Союза финских писателей, парень этак лет тридцати пяти на вид,
жилистый, веснушчатый, с невыразительным мужицким лицом. Был ли он молчалив
или разговорчив, я не знаю, потому что мы с ним совсем не разговаривали - ни
он по-русски, ни я по-фински не понимали. Но вместе ходили и ездили по
разным местам, обедали, пили пиво, и мне было легко и приятно с ним... Так
вот, слияние моей души с его медлительной северной душою было настолько
убедительным, что я совершенно не запомнил себя в той нашей встрече. Я эту
встречу увидел его глазами и запомнил его памятью.
О, как скучно ему было утром с похмелюги подниматься и переться в отель,
чтобы везти меня, российского гостя, на машине в далекий лесной дом
знаменитого финского художника-отшельника. Но когда мы приехали к этому
дому, вернее, подъехали к незаметному съезду с асфальтированной дороги на
узкий лесной проселок, там оставили машину и долго шли лесом, затем через
дикое поле и наконец подошли к великолепному новому бревенчатому дворцу,
который был, оказывается, возведен на месте старой хижины, где жил и творил
когда-то художник - в моем веснушчатом бесцветном спутнике произошли
разительные перемены.
Я почти перестал узнавать его! Вернее, я уже не видел его - я ощущал и видел
себя в этом человеке. Наши чувства слились, а сердца застучали в едином
ритме от волнения, восторга, зависти и внезапно навалившейся пронзительной
тоски. Ибо мой вожатый, финский писатель из провинциального городка, и я,
приехавший из России писатель, вдруг в одно и то же время сильно
разволновались по одной и той же причине. Быстро переглянувшись, мы
понимающе и сочувственно улыбнулись друг другу.
Мне стало ясно там, что величайшее счастье человека-художника заключается в
том, чтобы жить и работать в лесу, в таком великолепном большом и красивом
дворце со всеми удобствами, с отлакированным белым полом... И чтобы можно
было такой дом построить на те деньги, которые удастся заработать своими
руками,- кистью ли, карандашом или пером... Но я понимаю, как для меня это
труднодостижимо, если я всего лишь провинциальный писатель местного значения
и живу на стипендию, которую назначил мне Союз финских писателей нашего
территориального округа. Скорее всего мне никогда не построить подобного
дома и не жить в лесу в этаком комфортабельном отшельничестве. И я
переглядываюсь с этим симпатичным гостем из России, с Анатолием Кимом, и
вижу в его глазах, что и он не прочь бы заиметь такой дом в лесу.
Любил я ходить один по чужой стране, свободно шагать куда глаза глядят,
раздвигая таинственные завесы незнакомого мира. И что же? В причудливой
череде самых неожиданных картин, ландшафтов и жанровых сцен не было ничего,
ничего такого, что не отзывалось бы родством и знакомством в ответном
чувстве моего сердца.
Я однажды целый месяц разъезжал по Западной Германии, следуя из одного
университета в другой с лекциями на тему: "Особенности моего литературного
творчества". Сколько же раз я встречался тогда с самим собой, причудливым
образом запрятанным в немцах - вмонтированным, так сказать, в самых разных
представителей этой расы. И то, что я по истинному своему рождению кореец,
ничуть не мешало тому, что моя душевная суть самым замечательным образом
проявлялась в каком-нибудь пруссаке, который горд тем, что ни разу в жизни
не нарушил общепринятых правил и законов, честно держал данное слово и на
все сто процентов выполнял свои обещания.
Я ехал на теплоходике по Рейну, забрался на верхнюю палубу, сел за столик и
заказал себе "цвай вюрстен унд айн бир". Был замечательный летний голубой
день на реке, по скалистым берегам которой величаво высились средневековые
замки, и я чувствовал себя совершенно удовлетворенным жизнью, и самим собой,
и своими замечательными человеческими качествами. Тем более что мог
непосредственно обозревать это за соседним столиком - в виде лысоватого,
рыжеватого немецкого дядьки лет сорока. Он был одет в светлый бежевый
