пепел по ветру...
Примерно так и поступил, говорят, мой далекий предок Ким Си-Сып, великий
поэт и прозаик средневековой Кореи. Он замуровал свои рукописи в стену дома,
и лишь через сто лет нашли их. И это были абсолютно свободные произведения.
Но у меня ничего не вышло. Творческая свобода, которой я дорожил больше
всего, была заменена осторожной мудростью. И, о чем бы я ни писал, какую бы
привлекательную форму ни находил для своих писаний, я в них не достиг,
очевидно, всей глубины творческой свободы. Наверное, такое произошло бы в
случае, если бы душа моя сгорела во время работы и мозг мой умер от
непомерного напряжения.
Однако я захотел соединить стремление жить, просто жить достойным образом, с
желанием писать и издавать книги. Пройдя через искушение многих лет, мрачно
освещенных тусклым светом одиночества, мой художнический экстремизм
благополучно переродился во вполне легальную и приемлемую борьбу по
правилам. Отшельник покинул свою пустыню. Он вступил в Союз писателей.
Пожалуй, то было время полного расцвета этой государственной литературной
корпорации, сиречь министерства, и главные фигуры СП, его функционирующие и
почетные секретари, были всесильными литературными грандами, славными,
богатыми, очень влиятельными в обществе. Они были малодоступны для рядовых
членов писательского союза и вели совершенно обособленную жизнь, впрочем,
как и все номенклатурные работники государственной системы. Для них
существовали отдельные места отдыха, у них были дачи в Переделкине под
Москвой и в разных курортных местах по всем республикам СССР. Мы могли
лицезреть этих грандов только в дни съездов и пленумов, когда небожители
величаво восседали за красным столом президиума.
Я так и не изучил всех градаций и структурных соединений этой колоссальной
бюрократической махины, мне только стало ясным одно - Союз писателей в
точности повторяет все те общественно-государственные механизмы, которыми
обеспечивается жизнедеятельность величайшей имперской машины. И никакого
положительного влияния на то сокровенное, хрупкое, сугубо индивидуальное
начало, каким является художественное творчество, Союз писателей не имеет.
Наоборот - если и влиял Союз на творческий процесс, то самым пагубным и
тлетворным образом.
Молодой литератор, удостоенный быть принятым в эту организацию, получив
вожделенную членскую книжечку красного цвета, сразу начинал с активного
освоениях тех социальных привилегий, которые давало членство. Он принимался
азартно бегать по инстанциям канцелярий, добиваясь новой квартиры,
постановки в очередь на машину, поездки в интересную командировку, получения
путевки в Дом творчества в крымском Коктебеле или в прибалтийских Дубултах.
Скажем, удавалось молодому литератору в курортный сезон попасть в Дом
творчества на черноморском побережье. С волнением вступает он, таща в руке
дорожный чемодан, под своды фешенебельного (или желающего выглядеть таковым)
писательского пансионата. Вселяется в комнату. Идет на первый свой ужин в
общую столовую. И видит блистательную ассамблею дам и господ в курортных
нарядах. И все это, надо полагать, известные и даже очень известные
писатели, поэты, критики, драматурги многонациональной советской литературы.
Голова идет кругом у молодого и совсем еще малоизвестного писателя.
Начинаются знакомства, приятные беседы за бутылкой местного вина, совместные
выходы на пляж, купание, прогулки в горы. Вдруг какой-нибудь очень
знаменитый поэт обращает на тебя свое благосклонное внимание, удостаивает
беседой или даже приглашением в свой номер люкс на вечеринку. А то вдруг
какая-нибудь поэтесса, не столь знаменитая, но весьма пикантная и еще не
старая, предлагает совершить экскурсию в ближайший винный кабачок. И идет
кругом голова, и экскурсии все множатся, и творчество, ради которого молодой
литератор пересек полстраны, как-то не приходит на ум.
Зато он попал в респектабельную литературную среду, в которой отныне будет
благополучно обкатываться, обкатываться - и примет наконец ту правильную
округлую форму, которая поможет ему легко катиться по жизни. Появятся новые
привычки, пристрастится он к вечерним посещениям ЦДЛ, где постоянно стоит
дым коромыслом от табачного смрада, гул хмельных голосов, замечательные
дружеские застолья с объятиями, пьяными поцелуями вперемежку с громогласным
чтением стихов и внезапно возникающими драками.
Через все это и я проходил, и моя жизнь в профессиональной среде не была и
не могла быть иной. Как-то я читал у одного американского писателя, что
существование нью-йоркской художественной богемы сравнимо с трагическим
положением червей, заключенных в стеклянную банку, где им нечего есть и они
должны питаться друг другом. Мне не хочется быть столь же беспощадным и
жестким, однако, в сущности, мой американский коллега нарисовал похожую
картину, какую мог наблюдать и я. Я никак не предполагал, что
действительность за вратами рая, называемого Союзом писателей, окрашена в
инфернальные тона и явно отдает алкогольно-серным духом подпаленных
грешников. Нигде я не видел столь масштабной картины многолюдного пьянства,
как в буфетах и ресторане славного ЦДЛ где-нибудь после девяти часов вечера.
Почему литераторы безобразно и откровенно напивались в своем клубе? Должно
быть, от хорошей жизни. Слышал я, что раньше в ЦДЛ была совсем другая
обстановка, царил респектабельный клубный порядок, и классики советской
литературы не дебоширили в знаменитом дубовом зале ресторана. Но в мое
время, когда и я стал захаживать туда, пьяный гул уже стоял до небес и
картина вакханалии была постоянной. Почти непьющий человек, от природы
робкий и незагульный, я поначалу чувствовал себя довольно неуютно. Но
постепенно привык и время от времени стал посиживать за каким-нибудь бражным
столом, а однажды и сам уснул в кругу незнакомых корреспондентов
"Литературной газеты", привалившись к спинке стула и уронив голову на грудь.
А когда проснулся, некий грузинский литератор произнес следующий тост:
- А сейчас я хочу выпить за хорошего человека, за нашего дорогого гостя...
Только очень хороший человек может так сладко спать за столом среди
незнакомых людей...
Разумеется, не только пьянством занимались в Союзе писателей. Время от
времени проводились писательские съезды и пленумы правлений писательских
организаций. Меня довольно скоро включили в число членов как Всесоюзного
правления, так и Российского и в правление Московской организации. То есть я
был выделен из рядового уровня и вознесен на более высокую ступеньку союзной
иерархии. И меня уже стали вносить в списки делегатов писательских съездов.
Таким образом, мне даже пришлось бывать и в Кремле, где проводились в то
время съезды СП СССР.
Так продолжалось у меня до последнего, кажется, VIII съезда писателей. В том
году вышла "Белка", и, когда роман был уже оттиражирован и поступил в
магазины, вдруг мне сообщили в издательстве, что Государственный комитет по
печати назначил у себя ведомственное обсуждение моей книги, на которое
вызываются редакторы издательства и автор. В редакции поднялась паника -
ведь это означало, что в Госкомитете остались крайне недовольны изданием и
предстояло судилище.
Но тут мне опять повезло. В том году предстоял юбилей Союза писателей,
пятидесятилетие со дня его основания, и под это дело большое количество
писателей, около трехсот человек, было награждено правительственными
орденами разных степеней. В газетах обнародовали списки награжденных, среди
них был назван и я, удостоенный ордена "Знак Почета". Это был самый
"младший" из орденов, но награждение исходило от правительства - высшая
государственная инстанция отметила меня. И обсуждение моего романа
Госкомиздатом само собой отменилось. Вновь "Белке" удалось проскочить через
опасное препятствие.
Но и на этом ее приключения не закончились. Подступил тот самый исторический
VIII Съезд писателей СССР - потому исторический, что последний. Но об этом
еще никто не подозревал, и торжественное собрание в Кремле открылось с той
же помпезностью, что и всегда, и так же работал знаменитый, колоссальных
размеров кремлевский буфет, и был торжественный банкет... И я там был, и мед
пил... Но вот что произошло в самом начале съезда, когда Первый секретарь СП
СССР товарищ Марков зачитывал свой доклад...
Вначале Марков говорил обычные казенные торжественные слова, благодарил
партию и правительство. Потом стал говорить о выдающихся успехах
многонациональной советской литературы и зачитал длинный список особо
отличившихся писателей. Их было немало, оказывается! Справившись с этим,
докладчик перешел к отдельным неудачам, имеющим место быть в общем стройном,
правильном литературном процессе. Одной из первых неудач было названо
произведение уважаемого Виктора Астафьева - речь шла о повести "Печальный
детектив". Затем Марков глубоко вздохнул, помолчал и вдруг произнес мое имя
и назвал роман "Белка"... Но что-то мешало ему говорить дальше, и докладчик
опять замолчал. Были ясно слышны глубокие вздохи Первого секретаря. Но вот
он вроде справился с собою и снова стал докладывать, опять назвал мое имя -
и окончательно смолк. Тут к трибуне подбежали какие-то люди и бережно увели
под руки внезапно заболевшего докладчика...
К трибуне выскочил В. Карпов, бывший разведчик, Герой Советского Союза, и,
как говорится, подхватил знамя на лету - стал читать дальше доклад вместо
выбывшего из строя командира. И уже без всяких затруднений Карпов решительно
зачитал слова о том, что в "Белке" есть что-то чужое и наша действительность
освещена в романе как-то не по-нашему...
Маркова увезли прямо со съезда в Кремлевскую больницу, а я еще во время
чтения марковского доклада Карповым стал получать записки. Мои коллеги
поздравляли меня с прекрасной рекламой, которую сделал мне на весь мир
докладчик. А один шутник тут же пустил по кругу шутку: мол, Киму показали
желтую карточку, а Маркова унесли с поля. Надо сказать, что почти в те же
дни проходил чемпионат мира по футболу и у всех на устах были общеизвестные
футбольные словечки и выражения.
Но не только чемпионат по футболу был предметом мирового внимания.
Приближался тогда небывалый и неожиданный для всего мира и для нас самих
процесс в стране, который назовут впоследствии "перестройкой". Затрещали
скрепы и подпорки "русского коммунизма" - взошла к вершине власти странная и
загадочная фигура Горбачева.
Деревня
Впервые о Михаиле Горбачеве я задумался глубокой осенью восемьдесят
какого-то года, уже во второй половине десятилетия - и вот при каких
обстоятельствах. Я к тому времени уже давно освоил жизнь в русской деревне -
осенью 1976 года купил избушку в Мещерском краю, темную заколоченную
развалюху, и с годами постепенно довел ее до ума.
Все свои книги, кроме первой - "Голубой остров",- я написал там, в маленькой
деревушке Немятово. Как сейчас понимаю, это было самое благополучное и
счастливое время моей творческой жизни. Я со своим корейским семейством
впервые появился в тех лесных рязанских краях представителем чужедальнего
племени, какого еще не видывали местные люди. Когда я однажды зашел в
магазин, ко мне подошла маленькая сухонькая старушка, делегированная толпою
других старушек, и спросила: "Парень, а парень, ты яврей, что ли?" Я
отвечал, что я кореец,- о таковых старушка, очевидно, ничего не слыхала, это
было видно по ее глазам, светлым, выцветшим, с детским, безмятежным
выражением...
Однако глубокой осенью во время своей очередной добровольной отсидки в
деревне я зашел по какому-то делу к старухе Матрене. Это была довольно
крупная, равномерно округлая и морщинистая, словно моржиха, деревенская
бабка, обычно молчаливая и угрюмая, но иногда и шумная, оравшая зычным
трубным голосом. В этот вечер, еще ранний по времени, но уже совершенно
темный - ночь наступала где-то часов в пять - Матрена сидела одна за
маленьким кухонным столиком у окошка, завешенного белой занавеской.
Приземистая, сутулая - голова ушла в широкие плечи, бледное лицо обращено ко
