избушке, сидя за колченогим некрашеным столом, оставленным в доме старой
хозяйкой. Это было мое писательское убежище, скромное, бедное и, как теперь
понимаю, самое прекрасное и счастливое для меня. Там были завершены мои
повести "Луковое поле", "Лотос", там же были написаны рассказы, вошедшие в
сборник "Вкус терна на рассвете". В маленькой избе, которую я купил у
старухи Верочки, были начаты и закончены мои первые романы: "Белка" и
"Отец-лес".
Можно сказать, Верочкина изба оказалась моей художнической кельей, а деревня
Немятово - писательской академией.
Душа моя с детства тяготела к жизни в деревне, и это прежде всего связано с
тем, что мое ощущение жизни вблизи растений, животных и на свободной, не
закатанной асфальтом земле было радостным... А жизнь в городе непременно
загоняла меня в тоску, пробуждала в душе некое темное предчувствие грядущей
катастрофы. И потому естественным и непринужденным был для меня творческий
настрой в деревне, а в городе творчество подступало через преодоление
чего-то тяжкого и гнетущего.
Самым трудным испытанием в деревенском отшельничестве осенью - зимою было
испытание одиночеством. К осени деревня как бы совсем пустела и по вечерам
погружалась в огромную единую тьму, над которой только в ясную ночь сверкали
крупнозернистые огненные звезды или в одиночестве светила бессонная луна.
Я выходил после рабочего дня на улицу, чтобы принести дров из сарая или воды
из колодца. Оглядывая темную деревню, в которой иногда мелькало несколько
случайных огоньков, я испытывал безмерную тяжесть одиночества. Вверху надо
мною мерцали неисчислимыми огоньками черная бездна и бесконечность -
необъятная небесная степь. Она была моей душой, и во всей звездной
совокупности Вселенной вопияла гласом моего одиночества. И мне хотелось
побежать к любому из светившихся огоньков этой ночи - постучаться в дверь
любой избы, где находится кто угодно, лишь бы такое же, как и я,
человеческое существо.
Одиночество скрашивали мои вечерние посещения дома учителя Николая
Васильевича Федина, куда я ходил, стараясь делать это не каждый день, чтобы
не надоедать людям. Жена хозяина, Тамара Михайловна, тоже была учительницей,
но уже на пенсии, у них жил-поживал внучок Пашка, которого подбросила им
старшая разведенная дочь. Учителя жили вполне по-деревенски, крестьянским
двором, держали скотину, птицу, откармливали поросенка, хозяин увлекался еще
разведением кроликов и нутрий, которых в деревне называли "внутриями". Сад и
огород у Федина были всегда в образцовом порядке, яблони плодоносили,
садовая малина, крыжовник, смородина были "усыпенными", то есть усыпанными
ягодами, картошки по осени накапывал он полный погреб. Учителя и их три
дочери, которые все уехали и жили в Москве, были большие любители леса,
грибники и ягодники, так что у Фединых всегда были на зиму большие припасы
вкусных солений и варений.
Я ходил к Фединым в основном по вечерам, чтобы посмотреть программу "Время",
которую смотрел и хозяин, и старался особенно долго не засиживаться, потому
что они по-деревенски ложились спать рано. Тамара Михайловна уходила за
перегородку и затихала там еще до окончания "Времени". Мы с Николаем
Васильевичем посиживали перед горящей печкой, разговаривали кое о чем, потом
я прощался и уходил. До моего дома надо было идти метров триста, не более,
но в ночной темноте путь этот казался бесконечным и, главное, не очень
желанным - возвращаться надо было в пустое и невеселое одиночество. Работа
писателя оказалась для меня неожиданно трудной в связи с преодолением именно
этого противоречия: необходимости уединения для благотворной
сосредоточенности и моей душевной нерасположенности к одиночеству.
Но шли годы, и постепенно я стал привыкать к своему положению. Золотая
цепочка моего творческого счастья благополучно продолжала коваться: деревня
- лес - работа - новая книга. Дети мои росли, полюбили деревню, каждое лето
были там со мною, и деревенская детвора приняла их как своих. У меня также
сложились добрые отношения с деревенскими жителями. Я стал известным
человеком в округе, мое деревенское прозвище было вначале Кореец, затем -
Писатель. Появились надежные друзья. Но не всегда было так.
На втором году летом я впервые привез свою семейку в деревню... По приезде
обнаружилось, что в доме нет такой необходимой вещи, как уборная. Надо было
в срочном порядке соорудить нужник, и я по совету соседей созвал так
называемую "помочь". То есть пригласил деревенских мужиков, чтобы они
по-быстрому сообща сделали мне то, что было необходимо, а за это я должен
был к окончанию работы выставить щедрое угощение. И вот пришли с топорами и
пилами человек пять-шесть и за пару часов подняли на краю огорода
классическое деревянное сооружение. Яму под него я предварительно вырыл сам.
Все произошло, на мой взгляд, славно и благополучно, водки я выставил в
достаточном количестве, от пуза, мужики расходились по домам пошатываясь, с
песнями. Но одному из них, Бурмистрову Ивану, угощение показалось
недостаточным, и, уходя, он предупредил меня, что это не окончательный
расчет и что я должен пригласить его еще. Мне такое заявление не
понравилось, и я не стал его приглашать. Чем и нажил в нем врага.
Мужик он был дурной, с густыми чернущими бровями, с тяжелым, разбойничьим
взглядом, жилистый, сутулый, как старый лось. По фронтовой инвалидности рот
у него был страшным образом скошен на сторону, за что и прозвище деревенское
было у него - Косоротый. Напиваясь, он устраивал в доме жуткие скандалы с
мордобоем и хриплый ор на всю деревню. Люди деревенские боялись его и, когда
он пьяным попадался навстречу, обходили стороной.
И вот сей молодец стал всякий раз, возвращаясь из магазина домой,
останавливаться возле моей избушки и выкрикивать какие-то невнятные
претензии и угрозы. Все бы ничего, если бы он не ругался страшно матом.
Несмотря на дефект речи из-за инвалидности, матюгался пьяный Иван Степанович
вполне внятно. А девочки мои были еще маленькими, и вместе с ними возле
нашего дома всегда возилось много соседских детей. Я однажды разъярился и
восстал, как говорится, на него - короче говоря, мы с ним чуть не
подрались... Пришлось по телефону, который имелся в доме Федина,
пожаловаться властям, и Бурмистрова вызвали в районную милицию. А у меня
власти попросили письменного заявления, чтобы можно было хулигана отдать под
суд.
Вся деревня молча следила за нашим конфликтом, не становясь открыто ни на
чью сторону. Бурмистрова люди боялись, к тому же он был своим, а я пока что
был непонятной фигурой - нерусский, черный, вся семья такая же, к тому же с
начальством имеет добрые отношения, из района к нему приезжают разные
уважаемые люди. Начальство я или нет, барин я или не барин?
Статус свободного художника, независимого от начальства и существующего сам
по себе, был неизвестен этим людям. Мое положение в социальной иерархии
оставалось для них невыясненным. Бояться меня или не надо бояться?
Никакого заявления в письменном виде я не стал подавать, и Бурмистрова,
кажется, просто оштрафовали на некоторую сумму. С тех пор мы жили в деревне,
как бы не замечая друг друга, и он больше не останавливался возле моего дома
и не орал. Прошло года два - и вдруг Иван Степанович заболел и стал умирать.
У него обнаружился рак. Умирал он зимою, долго и мучительно, весь высох,
говорят, и стал легким, как ребенок, жена на руках переносила его по дому.
Перед смертью он стал посылать жену то за одним, то за другим - к тем, кого
обидел,- приглашал к себе домой и просил у них прощения. Вспомнил и обо мне,
но так как я находился далеко, то велел принести какую-нибудь мою книгу.
Полистал, говорят, ее...
Не знаю, о чем он думал при этом, но знаю, что он простил мне и, может быть,
в чем-то попросил и у меня прощения. Когда следующей весной я вновь приехал
в деревню, люди рассказали мне про смерть Бурмистрова. И по тем чувствам
умиленности и распахнутой доброты, которые они невольно проявили в
разговоре, мне стало ясно, что я принят деревней, что я для них уже свой. И
это было чрезвычайно дорого мне.
Слово
Пора настала определиться, чей же я писатель - русский или корейский. То
есть мне хочется по-настоящему разобраться в самом себе, не имея в виду тех
нелестных для моего самолюбия, порою весьма обидных высказываний некоторых
литераторов, как русских, так и корейских, которые отказывались признавать
меня за своего.
Да, и такое бывало! Один русский писатель, который смело может быть
причислен к направлению "деревенщиков", так определил меня. Я отношусь к так
называемым "русскоязычным" писателям и в этом виде навсегда останусь среди
второстепенных, неродных.
Да что там деревенщик... Когда в 1989 году осенью я впервые попал на родину
своих предков, в газете была опубликована моя беседа с одним маститым
южнокорейским литературоведом, и он в лицо мне заявил, что Анатолий Ким
никакого отношения не имеет к корейской культуре. Я и сам знал, разумеется,
что пишу на русском языке, не на корейском, поэтому мои произведения
относятся именно к русской литературе, и это великая честь - принадлежать к
одной из самых значительных литератур мира. Однако царапнуло меня нечто
тайное - по самому сердцу, и я что-то ответил своему собеседнику... Теперь
уже совершенно неважно, как я там отвечал, однако стало ясным одно: меня и в
России некоторые господа не признают за своего, и на исторической родине
дают понять, что я чужой, посторонний... Так куда же мне деваться?
Смею уверенно предположить, что не только некоторые русские деревенщики и
корейские литературоведы, но и все прочие "русскоязычные" литераторы могли
бы назвать меня посторонним и на то имели бы убедительные аргументы. И вот я
сам спешу привести их, чтобы освободить интеллигентные сердца от некоторых
возможных уколов совести.
Я писатель не традиционный - и в смысле русской литературной традиции, и в
отношении ориентального эстетического подхода. В своих произведениях я не
старался выразить духовную сущность или русского человека, или корейского
человека, или какого-нибудь другого "национала", хотя персонажами моих книг
бывали и русские люди, и корейские, и немецкие, и американские, и японские,
и так далее. Признаюсь, что, рассказывая о человеке, я никогда не ставил
главной целью изобразить его национальную или социальную ментальность. Так
что же такое в человеке я отмечал, чтобы выразить это словами?
В начале было Слово... Я выражал то в человеке, что было в нем посеяно и
взращено через изначальное Слово. Имеется в виду слово не как фонетичес-
кая конструкция, принадлежность того или иного языка, а Слово в
первоначальном, библейском, смысле.
В этом смысле Слово - не звуковой набор, понятный и привычный для русского
или корейского уха, скорее что-то совершенно беззвучное. Слово такого
порядка есть понятийный символ, который может быть выражен человеком даже
через жест или пластическое изображение - иероглиф, а то и внушен взглядом.
Глухонемой человек, не слыша звуков, прекрасно различает и воспринимает
слова через систему знаков, по этой же системе он и "говорит". Одни и те же
предметы, явления мира, понятия звучат на разных языках по-разному. Но
изначальные слова, обозначающие это же самое, для всех одни и те же - и они
никак не окрашены, не озвучены.
Язык незвучащих изначальных слов известен и принадлежит всему человеческому
роду и не является прерогативой какого-либо отдельного национального
образования. Независимое от фонетической оболочки, изначальное слово
доступно для каждого. Им владеет всякий: и гордый внук славян, и финн, и
ныне дикий тунгус, и друг степей калмык. Здесь языкового барьера не
существует для тех, кто смог овладеть этим незвучащим изначальным Словом. Я
говорю о языке человеческой души, который для всех одинаков. На этом языке
каждая из живших на Земле душ выражала те чувства своего сердца, которые
могут быть названы добрыми.
Изначальное незвучащее Слово, Неслышимый Язык, является первичной духовной
основой всех на свете прекрасных книг, всех стихов. А прекрасное не может
