Валеру, того самого, который когда-то небольно стукнул меня кулаком по
скуле. Теперь он равнодушно мельком посмотрел на меня и, видимо, не узнал.
Сахалин-2
Этим же летом наша семья уехала из Ильинска - мы перебрались поближе к южной
оконечности острова, в город Горнозаводск, при японцах называвшийся
Найхоро-Танзан. Он мало чем отличался от предыдущего нашего места
проживания: все такие же длинные унылые бараки пыльного цвета, все те же
немощеные грязные улочки, покрытые черным прахом угольного шлака,
выбрасываемого жителями прямо на дорогу. Городок этот располагался не вдоль
морского берега, как прежний, а как бы впритык к морю - протянувшись на
несколько километров по речной долине в глубину острова, между высокими
крутобокими сопками, часть которых была покрыта темной зеленью лесов, а
часть - яркой травой безлесья, среди которого торчали, словно причудливые
скульптурные изделия, серебристые останки давно сгоревших деревьев. Здесь,
на лысых сопках, когда-то были хорошие леса, но японцы их вырубили, а что не
успели взять, то сгорело в лесных пожарах.
Если посмотреть со стороны моря, проезжая мимо Горнозаводска на пароходе, то
можно увидеть лишь серую полоску песка и несколько длинных бараков точно
такого же цвета, как и песок, да еще черную высокую трубу кочегарки, из
которой выдавливался в небо лохматый угольный дым.
На пароходе я никогда не проезжал вдоль этих берегов, следовательно, ожившую
сейчас в моей памяти картину я видел лишь с поверхности волны, покачиваясь
на ней, когда заплывал вместе с ватагой товарищей далеко от берега. Людей на
нем уже нельзя было различить, никаких звуков с пляжа тоже не долетало - и
мы плыли, время от времени оглядываясь на безлюдную тишину вдали
видневшегося города, который представал перед нами, парящими над бездной
морской пловцами, совершенно незнакомым и таинственным.
Этот небольшой шахтерский городок, протянувшийся в глубину речной долины,
стал для меня тем местом на земле, где вызрела моя юность, словно птенец под
надежным родительским крылом. С четырнадцати и до семнадцати лет я
благополучно и счастливо прожил в Горнозаводске. И в этом заурядном уголке
глубочайшей сахалинской провинции и суждено было мне впервые прикоснуться к
сокровищам, дороже которых нет ничего в человеческом мире. Там я впервые
прочитал "Войну и мир" Толстого и проникся высшим духовным трепетом поэзии
Лермонтова. В это же время я написал и свои первые лирические исповедальные
стихи и сделал первые рисунки с натуры и этюды масляными красками.
Выходя из моря на берег ярким летним днем, подталкиваемый в спину дружескими
крепкими ударами волны, я однажды ощутил себя ловким и сильным мускулистым
парнем - так я незаметно и радостно проделал переход из детства в юность. И
если все пронизанное светом детство мое было целиком связано со стихиями и
чудесными откровениями природы, то юность моя оказалась благословенной
встречами с людьми, которые бескорыстно несли мне дары уже другой,
человеческой, духовной стихии и красоты, "творчества и чудотворства".
Когда я перешел в девятый класс, в нашу школу приехала работать довольно
многочисленная группа молодых учителей из Москвы, выпускников известного
педагогического института. Это был энергичный, веселый народ, исполненный
желания немедленно сеять вечное и доброе по самым передовым методам
педагогической науки. В сравнении с нашими прежними учителями, дремучими
представителями старорежимной провинциальной педагогики, блистательная
столичная молодежь выглядела соколами рядом с воронами. И хотя мы уже
сжились со своими грозно каркающими педелями до состояния теплой, чуть
попахивающей лицемерием, привычной домашности, новые порядки и веяния,
пришедшие вместе с молодыми учителями, были встречены нами всей душой.
Хотя надо сказать, что сразу обнаружились вопиющие недостатки в прежнем
обучении по разным дисциплинам: мы оказались неучами по математике и химии,
невеждами по астрономии и географии, полуграмотными в русском языке и
дураками по литературе. Но сразу же всей дружной компанией, "без уныния и
лени", столичная плеяда молодых учителей принялась вытаскивать нас из болота
невежества и безграмотности.
Начались дополнительные занятия в школе - занимались после уроков допоздна.
Иногда ходили мы и в общежитие для учителей, куда некоторых из нас
приглашали на индивидуальные занятия. Времени и сил молодые учителя для нас
не жалели, никакой личной корысти для них не было да и не могло быть. То был
порыв чистого энтузиазма новой интеллигенции, продолжающей классические
традиции старинной русской педагогики. Видимо, в знаменитом московском
институте профессора хорошо обучили своих студентов правилам педагогического
благородства и сумели внушить им высокое чувство ответственности за свое
дело.
В сущности, они были бедным классом в существовавшей тогда табели о рангах
государственных служащих: учительская зарплата была одной из самых низких,
пожалуй. Жили они в обычном и типичном для нашего городка длинном бараке с
общим коридором, в маленьких комнатках с печным отоплением. За водой ходили
с ведрами к колодцам или к водопроводным колонкам на улицу, готовили еду и
стирали в своих клетушках - часто приходилось видеть, как на веревке,
протянутой через всю комнату, висело сохнущее целомудренное учительское
белье. И как ни прискорбно об этом упоминать, но нашим милым,
интеллигентным, благоухающим хорошими духами учительницам приходилось бегать
по нужде в классическое дощатое сооружение во дворе, грубо вымазанное для
красоты и гигиены белой известкой.
Бедность не порок, как говорится, и с бедностью наша интеллигенция давно
научилась справляться, и даже настолько успешно, что бедности этой порою и
вовсе не было заметно. Однако в привычной борьбе с нею более умелыми
оказывались все же наши молодые учительницы, а вот с мужской половиной
московской педагогической плеяды обстояло дело похуже. Помнится, Юрий
Петрович, замечательный и любимый наш физик и математик, чернобровый
красавец, приходил в начале нового учебного года в замечательном костюме
цвета кедровых орешков, в наглаженных брюках, в ослепительно белой сорочке и
при галстуке. К концу же учебного года он являлся на урок в том же костюме,
но с дыркой на локте и с такими пузырями на коленях измызганных неглаженых
штанов, что просто неудобно было на него смотреть. О галстуке и белой
сорочке и он, и мы постепенно забыли и старались не вспоминать.
Но именно он, наш добрейший Юрий Петрович, ни разу ни на кого не повысивший
голоса, со всеми учениками обращавшийся неизменно на "вы", приучил нас
слушать классическую музыку. Оказалось, что физик наш к тому же и неплохой
пианист, профессионально игравший Чайковского, Рахманинова. По заведенному
порядку ученики старших классов с кем-нибудь из учителей должны были в
большие праздники и под Новый год всю ночь дежурить в школе, и всегда
дежурить доставалось безотказному Юрию Петровичу, и он в те ночи часами
играл нам на ободранном школьном пианино. С тех пор и стала мне близкой, как
бы моей собственной, светлая печаль "Времен года" Чайковского. Чудно играл
наш физик, он оживил для многих из нас, впервые слышавших настоящее
исполнение (а не хриплое клокотание по радио), дотоле непонятную и мертвую
для нашей души классическую музыку.
В группе новых учителей, в большинстве состоявшей из девушек, был еще один
мужчина, Виталий Титович Коржиков. Этому человеку я обязан прежде всего тем,
что в свое время принял решение пойти на все и стать писателем. Виталий
Титович тогда казался мне настоящим гигантом, Геркулесом. Когда приходилось
видеть его в общественной бане, куда ходили мыться все рядовые граждане
города, потому как в бараках и горнозаводских многоквартирных домах тогда
еще не было ванных, я поражался красоте и мощи его внушительной фигуры.
Поистине это был русский богатырь, с необъятными плечами, с выпуклыми
полушариями мускулов на волосатой груди, с толстыми, как бревна, ногами и
спиной, как скала. Но этот богатырь, кудрявый, синеглазый, с широким
улыбчивым ртом, говорил на уроках таким тихим, тонким голосом, столь кротко
и смущенно улыбался, что его никто не боялся, и ученики на занятиях
откровенно занимались кто чем хотел и разговаривали между собою. Гул стоял
на уроках Виталия Титовича, как на вокзале, и услышать его объяснения по
литературе было невозможно.
Но он был, оказывается, поэт, настоящий поэт, и у него даже были книжки!
Вещь поразительная для меня - я впервые видел живого поэта. На праздничных
вечерах в школе Виталий Титович Коржиков читал свои стихи со сцены, но, как
и на уроках, тихим, тонким голосом, столь противоречащим его внушительной
фигуре, и так же пошумливала и разговаривала публика, и ничего из того, что
он декламировал, разобрать было невозможно. А он бормотал себе, глядя синими
глазами куда-то в пространство, и даже время от времени делал какие-то
выразительные жесты, потрясал сжатым кулаком - наш добрейший Виталий
Титович... Впоследствии я читал его книжки - это были добротные стихи о
матросской жизни, о мужественной романтике Севера, о любви, о Родине, о
мужской дружбе - такие же сдержанные, мужественные и нежные, каким был и сам
наш школьный учитель.
Это были молодые люди, старше нас всего лет на семь - десять: Мария
Григорьевна Шевырева, математик, Тамара Петровна Вагина, преподавательница
русского языка и литературы... И, как я теперь понимаю, это были
представители той советской интеллигенции, которая несла в себе все лучшее,
что было в нашем многомиллионном обществе. Детьми пережившие страшную войну,
уже вполне взрослые для того, чтобы осознать все зло сталинского сатанизма,
наши молодые учителя и учительницы давали нам то единственное противоядие и
ту духовную пищу, которая только и могла спасти для добра наши юные души:
знания и культуру России.
В этой великой стране, что бы с нею ни происходило в продолжении XX века,
всегда оставалось в запасе огромное наследие отечественной культуры. И это
наследие, это богатство не удастся разграбить и разбазарить никаким
политическим бандам, никаким разбойничьим шайкам государственных жуликов.
То, что оставили потомкам Пушкин, Лев Толстой и Достоевский, не подлежит
ограблению и никогда не перестанет быть ценностью русского народа.
Время было невнятное, мутное. Недавно умер Сталин, расстреляли Берию,
главного политического палача режима,- два грузина правили, казнили и
миловали на Руси. После них страной стал управлять украинец Хрущев. Он
пообещал, что скоро наступит коммунистический рай. Народы стальной империи
покорно несли свой повседневный труд. Дети росли, учились в школах, пели
патриотические песни.
Заканчивая школу, мы, сахалинские юнцы и девушки, мечтали вырваться за
пределы нашего голубого острова, разлететься по Большой земле и там искать
свое счастье. Я решил поехать учиться в Москву. Такое смелое решение
подсказала мне сама судьба - никто ничего не советовал, заранее я ничего не
обдумывал, а просто однажды мне стало совершенно ясно, что я должен
отправиться в Москву. И моя мать сразу же согласилась со мной, отец тоже не
стал возражать.
А до Москвы было далеко! Никаких близких или родных там не было, и никто из
всего нашего корейского рода Кимов никогда там раньше не бывал. Я
отправлялся туда самым первым. Москва сияла вдали своими волшебными лучами -
о, как манили они меня, как замирало мое сердце!
В Москву!
Мое детство было связано с духами стихий - степей, гор и океанов. Моя юность
определилась встречей с Москвой, с которой окажется связанной вся остальная
моя жизнь. Есть какая-то магическая притягательность этого города для тех,
кто когда-нибудь жил в нем или просто побывал там однажды. Понравилось ли в
столице или нет, но даже случайный гость Москвы будет потом долго вспоминать
ее с особенным, ни на что другое не похожим, беспокойным чувством. И, вполне
возможно, чувство это еще не раз призовет человека в Москву, и он будет
стараться приехать туда, словно обещано было ему там какое-то счастье,
