сливами. Их в основном кто-то успевал собрать, но на ветках всегда
оставалось достаточно недосмотренных ягод, и они-то были моей добычей. Я
лазал в густых колючих зарослях, нагибал ветки, собирал с них ароматные
сливины - и однажды вдруг услышал шуршание и треск в соседней куще. Нет, это
был не медведь, это была небольшая симпатичная девчушка с синими глазами и
веселыми конопушками на носу - Галя Фатина, ученица седьмого класса.
Для пущей важности мне хочется сказать, что я испытал к ней свою первую
любовь, и, может быть, она была взаимной, потому что в ответ на мое любовное
письмо к Гале, переданное через ее подружку, я получил записку, в которой
значилось: "ЧТО ТЫ, ТОЛЯ, ЗАДАЕШЬСЯ, ВЫСОКО ВОЗНОСИШЬСЯ? ПО ПОХОДКЕ СРАЗУ
ВИДНО - СКОРО ОПОРОСИШЬСЯ". И все же по такому ответу мне трудно было решить
определенно, что я любим и дорог, и в неуверенности этой я пребываю до сих
пор.
Но вполне возможно, что с того случая во мне и шевельнулся затаенный во всех
человеческих душах вопрос вопросов: любят ли меня так же, как и я люблю?
Вопрос этот обращен ко всему, что составляет основу нашего бытия: к другому
человеку, к жене, к своей судьбе, к самой жизни, к Богу. Я не мог тогда
столь ясно определить это главное условие нашего существования, как
определил сейчас,- для этого понадобилась целая жизнь. Детское сердце
оказалось способным лишь прикоснуться к жгучей тайне.
Однажды ночью, когда приступ болезни был особенно сильным и, лишь
промучившись несколько часов, мне наконец удалось уснуть, я внезапно
проснулся от звука голосов моих родителей. Они полагали, наверное, что я
сплю, и негромко разговаривали в темноте. Речь шла о том, что предстоял
новый переезд - на Сахалин, но их беспокоило состояние моего здоровья.
Глубокая тревога слышалась в голосах моих дорогих родителей. Отец даже
поднялся с постели и, подойдя в темноте ко мне, осторожно приложился ухом к
моей груди, вслушиваясь в хриплое дыхание. Я не подал вида, что проснулся, и
лежал, не шевелясь.
И разговор продолжился такой:
- Ребенку становится все хуже и хуже...
- А что поделаешь?.. Никакие лекарства не помогают.
- На Сахалине, говорят, сырой климат.
- Если ему суждено умереть, то какая разница где...
- Конечно... Надо, наверное, ехать.
- Да, надо ехать... Неужели нам суждено потерять его?
Я не могу определенно сказать, что со мною произошло в ту минуту. Но что-то
очень важное, несомненно, открылось моей душе. Я ничуть не испугался того,
что услышал. И родительское отчаяние, в котором они уже готовились к самому
худшему, не встревожило меня. Наоборот, я как-то мгновенно успокоился. Мне
помнится, что я даже улыбнулся в темноте и вскоре уснул с легким сердцем. И
во сне продолжилось то же самое уверенное ликование: я знал уже, что не
умру, что напрасны тревоги моих родителей...
В конце августа мы уехали из Роскоши и отправились на Сахалин. А когда во
Владивостоке сели на пароход - буквально в тот же день началось мое чудесное
выздоровление. Кашель исчез и хрипы в груди прекратились, как будто всего
этого никогда у меня и не было. Я бегал по всему пароходу вместе с какими-то
ребятишками, с которыми успел познакомиться, и у меня было такое чудесное
настроение!
Погода на море стояла замечательная. День этот был в моей жизни одним из
самых значительных, отмеченных судьбою, и поэтому, наверное, я столь хорошо
его запомнил. Морской простор был ярко-синим, небо - безупречно голубым и
звонким. Ослепительное солнце заливало палубу парохода потоками теплых
лучей, припекало мою стриженую голову. Дышалось глубоко, радостно, легко - и
это ощущение доставляло мне неизъяснимое наслаждение: ведь столько лет самым
мучительным для меня было просто дышать. Любой глубокий, порывистый вздох
мог вызвать в моей груди хриплое клокотание и изнурительный кашель.
На Сахалине, в небольшом рыбачьем поселке, куда был направлен работать мой
отец директором корейской школы, болезнь совершенно оставила меня. Я не могу
объяснить себе этот редкий медицинский случай, да и не хочется мне ничего
объяснять. Сколько порошков, сладких, горьких и соленых микстур было выпито,
сколько проглочено рыбьего жира, от одного запаха которого меня
выворачивало, и съедено свиного жира, перемешанного со свежим медом, - все
было напрасным... А тут в один день и без всякого лекарства прошло, зажило,
прочистилось, свободно задышалось!
Тогда за одно лето я вырос на шесть сантиметров! Отец купил мне велосипед, и
я стал гонять на нем с утра до вечера, даже научился свободно ездить,
выпрямившись в седле и небрежно заложив руки за спину...
Однажды мать подозвала меня, усадила за стол и выложила небольшой тряпичный
сверток. Глаза у матери светились от какой-то большой сдержанной радости -
прекрасными были сияющее лицо и нежный материнский взгляд, направленный на
меня, но различающий, казалось, сквозь мою сущность и что-то другое.
Она бережно развернула узелок, словно там затаилось живое, хрупкое,
трепетное существо. И как же я был удивлен, когда увидел кусок обыкновенной
желтоватой бересты, свернутый корытцем и поверх обвязанный бечевкой.
Размотав ее, матушка развернула бересту, и под нею оказалась пригоршня
темной земли, из которой торчали какие-то лохматые корешки.
- Смотри, сынок... Ты знаешь, что это такое? - необычайно серьезным голосом
проговорила она.- Это настоящий горный женьшень. Один охотник нашел его и
выкопал в тайге, а я купила у него за большие деньги. Это старый, очень
ценный корень. Он лежит в той же земле, в которой вырос. Так надо выкапывать
лесной женьшень - чтобы ни один его волосок не пропал... Я это купила для
тебя, но до сих пор не могла тебе дать, потому что нельзя было,- говорила
дальше мать, светло улыбаясь.- Женьшень, сынок, не надо давать больному.
Говорится ведь, что женьшень добавит еще сто болезней тому, кто болен, а
того, кто здоров, сохранит от ста болезней. Я дождалась наконец, что ты
выздоровел, и теперь приготовлю его для тебя. И ты съешь женьшень, и больше
никогда не заболеешь, и будешь жить долго-долго.
Мать купила эти корни у какого-то старого охотника, который научился
искусству искать женьшень у корейцев, живших раньше на Дальнем Востоке.
Таким образом, этот чудодейственный корень жизни я получил не только
благодаря стараниям любящей меня матери, но и, считай, непосредственно из
невидимых рук моей далекой Прародины...
Моя матушка приготовила женьшень по старинному способу: сварила корень
вместе с цыпленком. Она велела мне съесть все мясо и разваренные кусочки
корешков, разжевать мягкие косточки и выпить бульон без остатка. Цыпленок
был большой, а порезанные кружочками корешки оказались горьковатыми, я весь
вспотел от усердия, но съел все, как мне было сказано. Матушка сидела
напротив и со счастливым видом смотрела на меня.
Я всю жизнь помнил это лицо матери - и сейчас, когда пишу, вижу его... Когда
через много лет матушка скончалась, я по памяти нарисовал именно это ее
лицо, и портрет был помещен на каменном надгробии. Теперь, когда я приезжаю
в небольшой русский город Боровск и иду навестить материнскую
могилу, именно эта сияющая улыбка и добрые глаза встречают меня еще
издали - поверх могильной ограды, среди березовых белых стволов
кладбищенского леса.
Поселок Ильинск, в котором мы оказались, весь состоял из серых дощатых
бараков и старых японских домов весьма невзрачного вида. Улицы были
непокрытые, пыльные, по их краям тянулись сточные канавы с вонючей грязной
водой. Громадные крысы преспокойно посиживали на берегах этих канавок.
Повсюду видны были следы убогой, беспорядочной и безрадостной жизни на
заброшенной окраине мира. И только воинский городок с аккуратными рядами
крашенных свежей краской казарм, стоявших на окраине поселка, придавал ему
некую цивилизованность и, можно сказать, даже нарядность. По крайней мере
аляповато раскрашенные ворота воинской части, зеленые пушки, всегда
зачехленные, и рядами стоящие грузовики с бронетранспортерами притягивали
мое детское внимание и отвлекали от унылой поселковой действительности.
Наша семья жила в длинном двухэтажном японском здании, где размещалась
корейская школа-семилетка,- отцу выделили там директорскую квартиру. Нам
рассказали, что в этом доме раньше, при японцах, было веселое заведение с
девками, и я услышал жутковатые рассказы о том, как некоторые из них были
убиты или замучены пьяными гостями и закопаны в подвалах дома. И теперь еще
по ночам, рассказывали нам, можно услышать женский плач, доносящийся из
каменных подвалов. А иногда и раскрывается темное окно, из него наружу
высовывается женская белая тень и нежным голосом заманивает припозднившегося
прохожего. От таких рассказов у меня замирало сердце.
Но днем здание школы и двор заполнялись корейской детворой, начиналась
беготня, гремел медный звонок, созывающий всех на уроки. Наша квартира
помещалась в дальнем конце школы, отгороженном невысоким палисадником, и
оттуда я часто наблюдал за шумной жизнью школьных перемен и занятиями по
физкультуре, проходившими на спортивной площадке. Я ходил в другую, русскую,
школу, и вначале у меня не было друзей среди корейских ребят, но постепенно
я стал знакомиться и с учениками отцовской школы. Они со мной хотели
разговаривать на русском языке, а я с ними старался говорить по-корейски -
так мы взаимно обучали друг друга языкам.
Сахалинские корейцы показались мне несколько другими, чем те, которых я
встречал на Камчатке. Там в общем-то были несколько забитые, робкие люди,
державшиеся в стороне от русских, жившие своей скрытой жизнью. А сахалинские
мои соплеменники, в особенности подростки и молодые парни, выглядели вполне
независимыми, мало чем отличались от русских парней, одевались щеголевато и
всегда по моде: широкие брюки-клеш, хлопавшие на ногах и подметавшие пыль
дорог, маленькие кепочки-"восьмиклинки" с узеньким козырьком... Иной щеголь
выставлял в распахнутом вороте рубахи полосатую морскую тельняшку. Словом,
не отставала корейская молодежь от моды тех лет.
Шли пятидесятые годы, жизнь при японцах давно прошла, и у моих
друзей-корейцев постепенно проходило угнетавшее их раньше чувство своей
второсортности и отсюда душевной угнетенности.
Сахалинским корейцам пришлось пройти сквозь сложный психический зигзаг -
уход в сторону от японского давления и поворот к русскому натиску - немного
раньше, чем их камчатским соотечественникам. И поэтому тот собственный
жизненный уклад и душевные качества, которые они обретали при новых
условиях, были уже выработаны и обретены: характер сахалинских корейцев уже
определился.
О, этот своеобразный летучий и туманный характер сахалинских корейцев! Я
хочу о нем рассказать подробнее и, вглядываясь в него пристальным взором,
найти сходство с ним и своего собственного характера. Ибо я со всей
серьезностью берусь утверждать, что в душевном устройстве людей имеют
значение как кровь, что бежит по их жилам, так и вода, которая течет по
руслам рек через земные долины, наполненные ровным гулом человеческой жизни.
Сахалин-1
Тогда я учился в выпускном классе семилетней школы. Возле нашей школы, за
широким пустырем, находилась лесопилка, и высокие штабеля бревен
громоздились рядом со школьным двором. На переменах да и после занятий я
часто играл там с друзьями.
Точно такие же штабеля были и в эпизоде нашумевшего "перестроечного"
кинофильма "Покаяние" Тенгиза Абуладзе. Там женщины увидели на круглых
торцах бревен написанные краской имена своих мужей, которых давно
арестовали, увезли и посадили в сталинские концлагеря. Огромная страна была
густо затянута паутиной небывалого еще на земле тоталитарного режима.
Миллионами гибли люди в северных лагерях, в тюремных казематах, под пулями
карателей НКВД.
А мы, мальчишки, ничего об этом не знали и бегали по бревнам, наваленным
высокой горою. И все, чем мы рисковали,- это нечаянно свалиться с бревна и
сломать себе ногу или руку. О глубоком неблагополучии народного
существования, частичками которого были и наши мальчишеские жизни, мы и не
догадывались. То, что жизнь наша убога, печальна и бедна и что она могла бы
