протягивал снизу руку и своими грязными длинными ногтями расцарапывал мне
лицо. Это было хуже всего. Это было уже не только насилие, грабеж и
мучительство...
Спустя почти полвека мне тяжело вспоминать об этом. Измученный и ослабленный
болезнью, я тогда не мог сопротивляться. Пока бандит обшаривал мою сумку и
затем избивал меня, мое хилое тельце сотрясалось от кашля и в груди страшно
хрипело, я задыхался. Ничего не стоило этому почти взрослому парню
расправиться со мной, как того душа его пожелает. Но зачем же он
расцарапывал ногтями мое лицо? Словно ставил на него кровавую печать своей
ненависти. Меня можно было ограбить и избить, но за что же ненавидеть?
Почему люди, делающие зло другим людям, еще и ненавидят их?
Алексей
За эту зиму и последующие весну и лето мы с сестрою переменили три квартиры.
Я не знаю, почему это происходило. У сестрицы моей был решительный,
независимый характер, и, несмотря на свои шестнадцать лет, она никогда не
мирилась с тем, что ей не нравилось. Маленькая ростом, но очень сильная,
крепконогая, подвижная, сестра хорошо танцевала, прекрасно плавала и
занималась спортивной гимнастикой. Одно время она даже хотела пойти в
цирковое училище, чтобы стать акробаткой. Но судьба у нее вышла другая, и
она впоследствии стала строительным инженером.
Вторую квартиру она нашла в городской слободке, похожей на деревню своими
одноэтажными домиками, палисадниками, огородами за кривыми заборами, и эта
слободка была расположена в низине на берегах гниловатой речки Плюснинки. В
приземистом неприглядном домике стояла огромная русская печь с лежанкой, и
была холодная пристройка с обмазанными глиной стенами. Эту пристройку и
заняли мы с сестрой.
В том доме жили три одиноких человека, находившиеся в каком-то родстве, но
не очень близком. Общего семейного уклада у них не было, питались они
отдельно, располагались по разным углам большой темной комнаты в
выгороженных закутках. Я не знаю, кому из них принадлежал дом и почему эти
люди жили вместе. Была там девушка Панна, полненькая, круглолицая, с
ямочками на щеках, с белокурыми кудрявыми волосами. В отдельном чуланчике
размещался молодой мужчина, уходивший на службу в синем мундире с золотыми
нашивками и в форменной фуражке,- не то летчик гражданской авиации, не то
юрист, как полагаю я теперь. А в закутке около русской печки располагался на
дощатом топчане слепой человек по имени Алексей. На табуретке возле его
постели всегда стоял старенький баян со стертыми перламутровыми
пуговками-клапанами.
Пять лет назад прошла самая страшная для России война, после которой многие
люди вдруг оказались в обстоятельствах одинокого существования. У одних
погибли или развалились семьи, у других они еще не образовались, а многие,
сорвавшись с родных мест, поуезжали в дальние края. С Панной, например, мы
познакомились еще на Камчатке, где девушка, чуть постарше моей сестры,
оказалась почему-то одна, без родителей. Ее дальний родственник, старший
брат третьего жильца нашего дома, был директором русской школы в том же
поселке, где мой отец работал директором корейской школы.
И вот к этим одиноким, но вместе живущим людям добавились мы с сестрой,
стали жить в холодной, безо всякого отопления, крошечной пристройке, похожей
на тюремный каземат. Там едва умещалась одна железная солдатская койка, на
которой мы с сестрой спали "валетом" - головами в разные стороны.
О, это была ужасная комната! Маленькая кособокая дверь, которая вела туда, с
трудом закрывалась, тяжело разбухшая от сырости. Крошечное окно с
прогнившими рамами было всегда наглухо затянуто ледяной коркой. В морозные
дни зимы грубая штукатурка на стене покрывалась лохматой шубой инея. По
утрам иней хрустел и на моих волосах, делая их жесткими, как сосульки,- всю
ночь, мучимый удушливым кашлем, накрытый тяжелым ватным одеялом и всей
теплой одеждой, какая только имелась у нас с сестрой, я отчаянно потел, и
волосы у меня были мокрыми. Лежа в постели головами в разные стороны, мы с
сестрой дыханием своим и руками грели друг другу ноги.
Но, несмотря на дикие условия, нам нравилось жить в этом доме. Любящая
независимость сестра была довольна, что комната теперь с отдельным входом,
не смежная и не проходная, как на предыдущей квартире. А мне было приятно
водить компанию с хозяевами дома - с миловидной Панной и со слепым баянистом
Алексеем. Придя из школы, я до самого вечера, до прихода из школы сестры,
находился в большой хозяйской половине с русской печью, делал там уроки и
потом дружески общался с хозяевами.
Панна была большая любительница читать книги, и это все были книги такие же
пухлые, как она сама, и, видимо, столь же приветливые и ласковые, как ее
нрав,- уютно устроившись на лежанке печки, засветив лампу, девушка на долгие
часы с умильной улыбкой на лице склонялась над шелестящими страницами. Я к
тому времени тоже пристрастился к чтению и был заядлый книгочей: еще на
Камчатке, учась в четвертом классе, открыл я для себя это чудо и в
поселковой библиотеке брал и перечел немало книг. В Хабаровске я также
записался в библиотеку и всегда заказывал книги не менее пухлые, чем те, что
читала Панночка. И, пристроившись где-нибудь неподалеку от нее, я столь же
безудержно отдавался запойному чтению.
Со слепым Алексеем у меня были другие дела. Этот высокий, с прямой осанкой,
крепкого телосложения человек с белыми неподвижными глазами был всегда добр
ко мне. Разговаривая, он неизменно улыбался - и всегда почему-то смущенно,
казалось мне, даже робко, словно это он был мальчишкой двенадцати лет, а я
перед ним - взрослым человеком. Улыбка его была широка, осклабиста, с
лукавым загибом углов рта вверх, отчего на худых щеках его образовывались
глубокие складки. Белые зрачки глаз при этом обращались куда-то вверх,
вдаль.
Он со мною и разговаривал как со взрослым. Впрочем, рассказы его были о том,
что понятно и взрослому, и ребенку: это были воспоминания о его деревенском
детстве. Оказалось, что Алексей в раннем детстве видел вполне нормально,
ослеп он уже подростком. И в его рассказах, самых простых и бесхитростных,
было столько света, простора, живого движения. Я уж и не помню точно, о чем
они были, эти рассказы: кажется, о каком-то деревенском попе, о драчливом
петухе, который жестоко клевался, о рыбной ловле... В сущности, он тогда
делал то, что пытаюсь делать сейчас и я,- прояснял в памяти увиденные
картинки мира, которые и являются прошедшей жизнью, бесценной и прекрасной.
Иногда по моей настойчивой просьбе Алексей брал в руки баян и пел
хрипловатым приятным голосом разные песни. Это были и известные в то время
песни, которые я слышал раньше, и некоторые неизвестные мне странные,
диковатые песенки из особенного народного репертуара, в которых изливается
тоска, жалоба русского человека с неудачной судьбой: бродяжьи и тюремные
саги, сиротские жалобы, воровские залихватские куплеты, мещанские баллады о
загубленной девичьей любви... Русский человек улицы, человек городской
площади, дорожно-вокзального бесприютства любит подобные песни...
Дело в том, что Алексей был традиционным слепым певцом, уличным музыкантом,
без которого не обходится русская жизнь на миру. Он пел на больших, шумных
хабаровских базарах, тем и зарабатывал себе на жизнь. Подаяние, которое он
собирал, не было гонораром нищего попрошайки, это были трудовые деньги, но
Алексей никогда не говорил дома о своем занятии и стыдился, очевидно, перед
знакомыми. Если кто-нибудь из них заговаривал на базаре с ним, он тут же
собирал баян и удалялся. Зная об этой его болезненной гордости и
стыдливости, знакомые Алексея подходили и клали ему деньги в шапку
втихомолку.
В Хабаровске среди простого народа, вынужденного в трудное послевоенное
время толкаться на барахолках и базарах, слепой Алексей-баянист был весьма
известен. Уже много лет спустя, взрослым человеком, я разговаривал с разными
людьми из Хабаровска, и они помнили его.
Этот слепой музыкант, принадлежавший уличному народному искусству,
независимому от всяческих институтов культуры, был в пределах своего мира
выдающимся человеком. Он не пристрастился к вину, что является обычным
явлением у русских людей, чья жизнь неблагополучна и беспросветно тяжела. Я
свидетель тому: никогда не видел его не то чтобы пьяным, но и попросту
выпившим. Несмотря на свое беспомощное состояние, он жил, никого не
утруждая, ухаживал за собой сам и выглядел вполне опрятным. Свою
немногочисленную одежду бедняка всегда содержал в порядке, ничего рваного,
грязного, с дырами или с оборванными пуговицами я не видел на нем. Когда он
бывал дома, то никому не мешал, передвигался бесшумно, никогда ничего не
задевая, или тихо сидел в своем закутке возле печки, размышляя о чем-то, с
кроткой улыбкою на лице, уставясь куда-то в пространство неподвижными
глазами.
Он ходил по улицам без палки - с высоко поднятой головою, с баяном,
завернутым в большой платок и подхваченным на плечо. Не имея поводыря, он
находил дорогу в этом огромном городе, в этом мире. Он рассказывал мне о
деревенском детстве, о своей жизни с чувством большой и чистой любви к ней.
Он ни разу не пожаловался и не высказал чего-нибудь, что явилось бы
проявлением хоть малейшего недовольства судьбой.
Мне за свою жизнь пришлось встретиться с некоторыми поистине значительными
людьми нашего мира, и слепой Алексей был одним из них. Он мог бы снять с
моего детского сердца печать несправедливости, чем был отмечен, как
открылось мне, к горести моей, человек в этой жизни. Мне надо было только
рассказать тогда Алексею о моем мучителе, который встречал меня на пути в
школу, и спросить, что же мне делать...
Но я ничего ему не рассказал и ни о чем не спросил. Со всем упорством своего
маленького, но непреклонного сердца я продолжал ходить в школу по той же
дороге, где меня ожидали позор, унижение и боль. Уже заранее, издали увидев
длинную, нескладную фигуру своего мучителя, я принимался рыдать от
бессильной ярости, но все равно шел ему навстречу... Ну что я хотел этим
доказать? И кому? А мучитель с нескрываемой радостью на лице поджидал меня и
с удовольствием принимался за свое дело.
Алексей был добр и что-то знал такое, чего не знал я. Впоследствии мне не
раз хотелось снова встретиться с ним и поговорить. Но это было невозможно -
я услышал от одного человека, который в те далекие годы тоже знал слепого
певца, что Алексей вскоре погиб. Он переходил улицу, со своим баяном на
плече, как всегда без палочки, высоко подняв голову и как бы доверчиво глядя
в небо, и его сбил мчавшийся по дороге грузовик.
Летом наши родители вернулись с Камчатки на материк, отработав свои
договорные три года. Встреча наша состоялась в доме лектора Пака, там отец
должен был пожить с семьей в ожидании назначения на новое место. Когда мы в
этот день подошли с сестрой к старому деревянному дому, на первом этаже
которого жили Паки, и с улицы увидели в раскрытое окно отца и мать, с нами
что-то случилось. Я помню только, что, отчаянно вскрикнув, кинулся с улицы
прямо к окну, вмиг перелетел через высокий подоконник и с громкими рыданиями
упал в объятия отца. Тот же путь через подоконник совершила и сестра, хотя
входная дверь в дом находилась рядом, в пяти шагах... Кажется, я впервые
тогда увидел слезы на глазах отца.
Вскоре он получил назначение преподавать русский язык и литературу в
сельской школе, в Вяземском районе. Место это было в глухом таежном углу,
недалеко от реки Уссури, и деревня, в которой нам предстояло жить, носила
необычное для российских деревень и весьма привлекательное название -
Роскошь.
Роскошь
Деревня с прелестным названием Роскошь была расположена в двух километрах от
станции железной дороги среди лесистых сопок Уссурийского края. Это была
обычная бедная русская деревня, бревенчатая, под тесовыми крышами, с убогими
сараями и крошечными банями. Чему обязана она столь великолепным названием -
неизвестно. Разве что тайга, роскошная уссурийская тайга, сохранившаяся к
тому времени во всей своей девственной красоте и силе, со всяким диким
