Перенимать новые культурные навыки и избавляться от дурных, некультурных,
помогал мне один человек, которого моя учительница по-домашнему называла
дядей Витей (или дядей Митей?),- это был брат хозяйки дома, матери Тамары
Петровны. Тщедушный и маленький человечек, ростом даже меньше меня, со
скошенными к переносице глазами, с зачесанными на лысину жиденькими
волосами, этот дядя Витя-Митя обладал, однако, рокочущим низким голосом и
имел обыкновение разговаривать самым решительным, грозным, без-апелляционным
тоном. Можно было оробеть перед ним, только слушая его голос, но все
впечатление портили эти косые глаза и совершенно пустой рот, в котором
торчал всего один желтый зуб, да и тот заметно пошатывался при разговоре.
Ему, наверное, было лет шестьдесят, он был пенсионером, Тамара Петровна
как-то сказала мне, что дядя Митя-Витя алкоголик, и вообще в доме моей
учительницы все относились к нему не очень-то серьезно. Однако на меня он
произвел большое впечатление, и не только тем, что знал, как надо правильно
есть кильку, буженину, осетрину и все непривычные для меня деликатесы, но
главным образом жутковатыми рассказами из своего воинственного прошлого. Он
когда-то, по его словам, служил крупным чином "в органах".
- Был у меня подчиненный, эстонец Мага,- рассказывал он мне, округлив
скошенные к переносью глаза,- так он занимался только тем, что расстреливал
на Лубянке этих самых дармоедов, которых приговаривали к смер-р-рти... У
Маги был свой, специальный, маузер-р-р,- рыча, грозно оттопыривая нижнюю
губу, рассказывал дядя Витя-Митя.- Ему в глаза невозможно было смотреть,
такие они были у него стр-р-рашные.
И я тоже, будучи впечатлительным юношей, начинал испытывать страх перед
сатанинским взором этого Маги. Но, заметив во рту бывшего офицера органов
шатавшийся зуб, я невольно проникался беспокойством, как бы он тут же не
выпал на тарелку, где лежали останки килек, что и выводило меня из страха.
Это были новые для меня люди: жители столицы, обитатели той срединной
устоявшейся советской жизни, которая взошла, как я теперь понимаю, к
вершинам своего благополучия - высшей стадии коммунистического империализма.
Моя романтическая, мягкая, сверкающая лазурью дальневосточная юность
навсегда осталась позади. Я начинал новую жизнь. Отец моей учительницы,
какой-то крупный начальник, помог мне устроиться на работу, и вскоре я
переехал в общежитие строительных рабочих.
В Москве-1
Москва второй половины пятидесятых годов завершала созидание своего облика
имперского супергорода, мирового оплота социализма. Только что были
отстроены высотные дома, так называемые "сталинские небоскребы", и здание
Московского государственного университета на Ленинских горах -
величественные розовато-серые гиганты, упиравшиеся острыми тонкими шпилями в
самое небо. Завершалось строительство огромного спортивного комплекса в
Лужниках с Центральным стадионом на сто пятьдесят тысяч зрительских мест.
Были возведены новые многоэтажные районы, равные небольшим городам,- вдоль
Москвы-реки на Фрунзенской набережной и на юго-западе, в Черемушках.
Начиналась тогда и застройка жилыми кварталами многочисленных окраин
столицы, которые впоследствии по общей площади намного превысили размеры
старой Москвы.
Прошло чуть больше десяти лет после окончания Великой Отечественной войны, и
отстоявшая себя, укрепившаяся и невероятно повысившая мировой политический
престиж империя Советов желала продемонстрировать свое величие новым обликом
древней столицы. Москва пятидесятых-шестидесятых годов стала Москвой
строительной, и таковой она осталась еще на многие годы...
Идеей и пафосом грандиозных строек было охвачено все государство: именно в
те годы началась строительная гигантомания в стране. Возводились
колоссальные гидроэлектростанции на Волге и на сибирских реках:
Сталинградская, Братская, Красноярская. Прокладывались большие каналы в
Средней Азии. Тогда и родилось захватывающее воображение название: "стройка
коммунизма" или же - "стройка века". Так вот, строительство новой Москвы с
ее сталинскими небоскребами и громадными микрорайонами тоже относилось
непосредственно к "стройкам века".
Этот процесс строительной экспансии Москвы происходил на фоне широкой
миграции сельских жителей в города, особенно сильной в те годы. Тогда только
что стали выдавать колхозникам общегражданские паспорта и разрешили жить где
хочется, а не только в своем родном колхозе, где почти ничего не платили за
работу... И вышло так, что большую часть новоявленных московских строителей
составили недавние жители деревень, народ, привычный к тяжелому физическому
труду. И очень быстро вчерашний крестьянин из-под Тамбова или Пензы
становился в Москве каменщиком, штукатуром, бетонщиком, маляром.
Как правило, лимитчики поселялись в общежитиях, принадлежавших строительным
организациям, получали там в общей многоместной комнате свое койко-место:
кровать с постельными принадлежностями и индивидуальную фанерную тумбочку.
В комнате, куда меня вселили, моими соседями по койке были парни разной
национальности - поистине "семья братских народов". Там были татарин Витька
Бигбулатов, украинец Петро Черевко, чуваш Игорь, русский мужик Мишка со
своей женой Нюрой...
В той же комнате обрел я соседство и затем дружбу на долгие годы с Валерием
Костионовым, который был постарше и впоследствии, когда я уже давно покинул
общежитие и шел своим путем, пробиваясь в литературу, во многом помогал,
поддерживал меня... Он вскоре женился и переехал к жене. Но поскольку
невеста оказалась тоже "лимитчицей", то и жить им пришлось в общежитии,
притом женском, и жизненное пространство было точно таким же, как и прежде:
казенное койко-место жены. И у Валерия московская домашняя жизнь началась в
какой-то большой, похожей на больничную палату женской казарме. Правда, их
кровать, находившаяся где-то посередине этой неуютной комнаты, была со всех
сторон выгорожена ситцевыми занавесками, за которыми и принимали меня,
дорогого гостя, мои добрые друзья...
В одном из подобных "классических" общежитий поселился и я, устроившись
работать в тресте Мосстрой-2. Никакой строительной специальности я,
разумеется, не имел, и меня взяли в качестве разнорабочего. Мне еще не
исполнилось 18 лет, поэтому рабочий день мой по закону был шесть часов.
Общежитие находилось в пригороде Москвы, в поселке Кокошкино, куда надо было
добираться минут сорок на электричке. Жил я в четырехместной комнате в
двухэтажном бараке с длинными коридорами, в самом конце которых находились
умывальные комнаты и общие кухни...
Моя пролетарская жизнь началась осенью, когда уже рано темнело, а утренний
свет наступал поздно. Около шести утра громкий звон будильника поднимал меня
и моих соседей по койкам, и я, поспешно сбегав на двор в классическую
деревянную будку, а затем в умывалке поплескав холодной воды на лицо,
приносил с кухни чайник с кипятком и "пил чай" - обжигаясь, глотал горячую
воду с сахаром и съедал при этом кусок серого батона. Все эти процедуры
занимали минут двадцать после подъема, потом я одевался и выскакивал на
темную еще улицу.
Там уже шаркали по асфальту сотни пролетарских ног, ото всех общежитских
казарм тянулись темными цепочками косяки строителей новой Москвы, и утренние
колонны молчаливых трудяг стекались к платформе железной дороги, где и
скапливались в неподвижной молчаливой толпе, ждущей очередную электричку.
Подходила, тонко посвистывая, электричка, останавливалась, и в тесной давке
трудовой массы, устремленной к великим свершениям, я оказывался втянут в
вагон поезда. Места там бывали все заняты, но, привыкнув со временем не
завидовать сидящим, я почти не замечал их и сорок минут езды до Москвы мог
продремать стоя, стиснутый со всех сторон народом, уткнувшись лбом в
чью-нибудь спину.
В Москве, на Киевском вокзале, надо было бежать и нырять в метро, и снова
брать штурмом вагон, барахтаться в потоках и водоворотах целеустремленной
толпы - великой толпы трудового народа. Утренняя, семичасовая, в полном
молчании движущаяся масса московских трудящихся, в основном рабочих, чьи
смены начинались обычно в восемь часов,- это внушительное, захватывающее
зрелище. Мое сердце начинало трепетать, как воробышек, когда я вдруг
постигал всю безмерную мощь и живую мускульную силу этого всеобщего
устремления. Очевидно, я нешуточно испытывал тогда волнение, называемое
чувством единения с народом.
Потом я входил вместе с другими через широко распахнутые ворота на
территорию стройки, шел к раздевалке своей бригады, где уже копошились
рабочие, переодеваясь, разбирая испачканные в растворе спецовки и
комбинезоны. Начинал переодеваться и я, торопясь и вздрагивая от холода, и
тут уж покидало меня торжественное чувство единения с народом, испытанное
совсем недавно. Густая известковая пыль поднималась над грязной рабочей
одеждой, когда ее встряхивали, чтобы надеть. Тяжелый мат, уснащающий всякое
речение, звучал слышнее всего средь будничных утренних разговоров
строительных работяг... Мускулист, груб и слишком циничен, даже
весело-похабен был этот строительный пролетариат - и уже никакого чувства
слияния с ним не оставалось в моей душе.
В сущности, мои смутные первые вдохновения по тому поводу, что я ощущаю себя
частью великого трудового народа, как раз явились выражением чего-то
совершенно противоположного. И на работе, и в общежитии строителей в
Кокошкине я как был с самого начала одинокой, отчужденной фигурой, так и
оставался ею до конца пребывания там. В комплексной бригаде Бешменёва, куда
меня определили, были высокоразрядные плотники и каменщики, я же ничего не
умел делать и плохо управлялся даже с простейшим инструментом - совковой
лопатой.
В самый первый день я пришел на работу в своем парадном коричневом костюме,
не зная даже, что мне положено получить рабочую одежду. Бригадир Бешменёв,
маленький, шустрый, худощавый человек, чем-то похожий на моего отца, только
вздохнул, внимательно посмотрев на меня черными татарскими глазами. Он снял
со своих плеч и надел на меня брезентовую спецовку, а потом послал вместе с
каменщицей Катей в подвал, где я должен был помогать ей замазывать цементным
раствором какие-то дыры в стене.
В дальнейшем бригадир определил меня подручным плотника к дяде Феде,
пожилому добрейшему пьянице, который, показалось мне, почти не умел
разговаривать. Вместо этого он что-то невразумительно мычал, хрипел, кашлял
и смачно плевался, при этом сопровождая взглядом красных глаз далекий полет
своего плевка. Объяснять мне что-нибудь или приказывать он не считал нужным
- просто кивал головою и произносил: "Слышь-ка, Кима..." И я должен был сам
догадаться, что делать: придержать ли за конец доску, которую он собирался
перепилить, или принести бревнышко с другого этажа стройки... Если же я не
догадывался, то плотник и без моей помощи преспокойно отпиливал доску.
А однажды, когда понадобился столбик и я слишком долго ходил за ним, потому
что по рассеянности, задумавшись о чем-то, протащил его на плече двумя
этажами ниже и вынужден был потом возвращаться наверх, дядя Федя успел сам
принести откуда-то столбушек и установить его на площадке. Увидев меня,
согбенного под грузом, он ничего не выразил на своем красном морщинистом
лице, только откашлялся, сплюнул и молвил кротко: "Брось, Кима, слышь-ка...
Сядь покури..."
В зимние холода на этажах, в неотделанных еще квартирах, мы с дядей Федей
жгли костры, чтобы погреться возле огня. На месте кострищ всегда оставались
недогоревшие палки и куски древесного угля - это был превосходный материал
для рисования. А серые бетонные стены или гипсовые перегородки, еще не
оштукатуренные, оказались замечательными плоскостями для настенных рисунков.
И вот в обеденные перерывы, быстренько наведавшись в столовую, я стал сразу
же возвращаться на этажи и рисовать. Я сильно стосковался по рисованию,
которым не занимался с тех пор, как провалился на экзаменах в художественное
училище. Неожиданное и столь необычное возвращение к любимому занятию
взволновало меня, и я со страстью принялся мазать черным углем по серым
