24
Если у бродяг Дхармы будут когда-нибудь братья в Америке, которые будут
жить в миру, нормальной домашней жизнью, с женой и детьми, - эти братья
будут такими, как Шон Монахан.
Шон, молодой плотник, жил в старом деревянном доме на отшибе от
столпившихся коттеджей Корте-Мадера, ездил на допотопном драндулете,
собственноручно пристроил к дому заднюю веранду под детскую для будущих
детей и выбрал себе жену, полностью разделявшую его взгляды на то, как
безбедно прожить в Америке без особых доходов. Шон любил брать отгулы просто
так, для того, чтобы подняться на холм в хижину, принадлежащую к арендуемой
им собственности, и там целый день медитировать, изучать буддистские сутры,
пить чай и дремать. Жена его, Кристина, юная красавица с медовыми волосами,
ходила по дому и двору босиком, развешивала белье, пекла домашний хлеб и
печенье. Она была мастерица готовить еду из ничего. В прошлом году Джефи
очень порадовал их, подарив им на годовщину десятифунтовый мешок муки. Шон
был настоящим патриархом, как в прежние времена, и, несмотря на свои
двадцать два, носил, как святой Иосиф, окладистую бороду, посверкивая оттуда
белозубой улыбкой и молодыми синими глазами. Две маленькие дочурки тоже
бегали везде босиком и росли весьма самостоятельными.
Пол устилали плетеные соломенные циновки - входя, здесь также
полагалось разуваться. Было много книг и единственная дорогая вещь -
отличный проигрыватель, чтобы слушать собранную Шоном богатую коллекцию
индейской музыки, фламенко и джаза. Даже китайские и японские пластинки у
него были. Обедали за низким черным лакированным столиком, в японском стиле,
причем сидеть, хочешь не хочешь, полагалось на циновках. Кристина
превосходно готовила супы и свежие бисквиты.
Прибыв в полдень на "Грейхаунде", я прошел еще около мили по гудроновой
дороге, и Кристина тут же усадила меня за горячий суп и горячий хлеб с
маслом. Какое, право, славное существо. "Шон и Джефи на работе в Сосалито.
Вернутся около пяти".
- Пойду посмотрю домик, подожду их там.
- Хочешь, посиди здесь, можешь музыку послушать.
- Да нет, не буду тебе мешать.
- Вовсе ты мне не мешаешь, я должна только развесить белье, испечь
хлеба на вечер и кое-что заштопать. - С такой женой Шон, не особо напрягаясь
на работе, сумел положить в банк несколько тысяч. Как истый патриарх, Шон
был щедр и гостеприимен, всегда уговаривал пообедать, а если в гостях
оказывалось человек двенадцать - накрывали во дворе, на огромной доске, обед
бывал простой, но вкусный, и всегда с большим кувшином красного вина. Вино,
однако, покупалось вcкладчину, насчет этого было строго, а если кто приезжал
на все выходные (как обычно и делали), полагалось привозить еду или деньги
на еду. Ночью во дворе, под звездами и деревьями, все сидели сытые,
довольные, пили красное вино, а Шон брал гитару и пел народные песни. Когда
я уставал от этого, то поднимался к себе на холм и ложился спать.
Наевшись и поболтав с Кристиной, я взобрался на холм. Крутой подъем
выводил прямо к заднему крыльцу. Вокруг гигантские пондерозы и другие сосны,
а на соседнем участке - залитый солнцем выгон с полевыми цветами и две
великолепные гнедые, склонивших изящные шеи к сочной траве. "Да, -
восхитился я, - это покруче, чем леса Северной Каролины!" На травянистом
склоне Шон и Джефи повалили три эвкалипта и распилили их бензопилой на
бревна. Я увидел, что они уже начали расщеплять их клиньями и колоть на
дрова. Тропинка поднималась на холм так круто, что приходилось передвигаться
чуть ли не на четырех, по-обезьяньи. Вдоль тропы шла кипарисовая аллея,
высаженная стариком, который умер несколько лет назад в этой хижине. Аллея
служила защитой от холодных ветров, несущих с моря туман. Подъем делился на
три части: задний двор Шона, затем забранный оградой маленький чистый
"олений парк", где я как-то ночью действительно видел оленей, пять штук
(вообще вся территория была заповедником); наконец, последняя ограда и
травянистый холм с внезапным обрывом справа, где домик был едва различим за
деревьями и цветущими кустами. Позади домика - хорошо сработанного
строеньица о трех комнатах (одна уже была занята Джефи) - запас отличных
дров, козлы, топоры, подальше - уборная, без крыши, просто дырка в земле и
доска. А на дворе - словно первое утро мира, солнце струится сквозь море
густой листвы, кругом птички-бабочки скачут, тепло, чудесно, аромат горного
вереска и цветов над проволочной изгородью, тянущейся до самой вершины,
откуда открывается великолепный вид на Марин-Каунти. Я вошел в домик.
На двери табличка с китайскими письменами: я так и не выяснил, что они
означают, вероятно, заклинание от Мары (Мара - Соблазн). Внутри - прекрасная
простота, свойственная всем жилищам Джефи: все аккуратно, целесообразно и,
как ни странно, красиво, хотя на украшение не потрачено ни цента. Старые
глиняные кувшины взрываются охапками цветов, собранных возле дома. Аккуратно
составлены в апельсиновых ящиках книги. На полу - недорогие соломенные
циновки. Стены, как я уже говорил, обшиты холстом - лучших обоев не
придумаешь, и вид хороший, и запах. Циновка, на которой Джефи спал, покрыта
тонким матрасом и пестрой шалью, в головах - опрятно скатанный с утра
спальный мешок. Рюкзак и прочее снаряжение убраны в чулан, за холщовую
занавеску. По стенам развешаны репродукции китайской живописи на шелке,
карты Марин-Каунти и северо-западного Вашингтона, а также разные стихи -
написав стихи, он попросту вешал их на гвоздь, чтобы кто хочет, мог
прочесть. Последний листок, перекрывающий прочие, гласил: "Началось с того,
что над крыльцом завис колибри, в двух ярдах отсюда, в дверях, затем
упорхнул; отложив книгу, увидел я старый столб, покосившийся в жесткой
земле, застрявший в огромном кусте желтых цветов выше моей головы, сквозь
которые я пробираюсь каждый раз, возвращаясь домой. Солнце словлено в сеть
их сплетенных теней. Хохлатые воробьи вовсю расчирикались в кронах, петух
кукарекает день напролет в долине внизу. За спиной моей Шон Монахан, греясь
на солнце, читает "Алмазную Сутру". Вчера я читал "Миграции птиц".
Золотистая ржанка, полярная крачка - большая абстракция, ставшая явью,
стучится ко мне: скоро дрозды и вьюрки улетят, скоро туманным апрельским
деньком солнце согреет мой холм, и узнаю без книги: птицы морские тянутся
вдоль побережья к северу, вслед за весной, чтоб через шесть недель на Аляске
гнездиться". И подпись: "Джефет М. Райдер, кипарисовая хижина, 18.III.56".
Нарушать порядок в отсутствие хозяина не хотелось, так что я прилег в
высокой траве и продремал там до вечера. Но потом сообразил: "Приготовлю-ка
славный ужин для Джефи," - спустился в магазин, накупил бобов, солонины,
разной бакалеи, вернулся, затопил плиту и приготовил целую кастрюлю бобов,
как у нас в Новой Англии, с мелиссой и луком. Я поразился тому, как Джефи
хранил еду: на полке у плиты - пара луковиц, апельсин, мешочек пророщенной
пшеницы, банки с карри и рисом, загадочные куски сушеных китайских
водорослей, бутылочка соевого соуса (для изготовления загадочных китайских
блюд). Соль и перец - в аккуратных целлофановых пакетиках, перетянутых
резинкой. Здесь ничего не пропадало и не тратилось впустую. А я учредил у
него посреди кухни мощную, внушительную кастрюлю свинины с бобами - вдруг
ему не понравится? Еще была большая краюха вкусного черного хлеба от
Кристины, а хлебным ножом служил кинжал, попросту воткнутый в доску.
Стемнело; я ждал во дворе, оставив кастрюлю с едой на плите, чтоб не
остыла. Наколол немного дров, подложил к тем, что лежали за плитой. С океана
подуло туманом; низко клонясь, зашумели деревья, С вершины холма были видны
одни лишь деревья, сплошные деревья, шумящее море деревьев. Рай, настоящий
рай. Похолодало, я пошел в дом, напевая, подбросил дров и закрыл окно.
Собственно, вместо окон были просто съемные пластиковые щиты, умное
изобретение кристининого брата Уайти Джонса; непрозрачные, они пропускали
свет и защищали от холодного вера. В уютном домике стало тепло. Вскоре
сквозь шум туманного моря деревьев донеслось ауканье: возвращался Джефи.
Я вышел навстречу. Усталый, топал он в своих бутсах по высокой траве,
закинув за спину куртку. "А, Смит, вот ты где".
- Я тебе ужин приготовил.
- Да ты что? - обрадовался он. - Эх, как приятно: приходишь с работы, а
ужин готов. Жрать хочу ужасно. - Он набросился на бобы, хлеб и горячий кофе
- кофе я сварил по-французски, размешивая ложечкой. Мы плотно поужинали,
закурили трубки и сели беседовать у гудящего очага. - Отличное лето тебе
предстоит, Рэй, там, на пике Заброшенности. Сейчас я тебе все расскажу.
- Мне и весна предстоит неплохая в этом домике.
- Это точно, первым делом пригласим на выходные моих новых подружек,
классные девчонки, Сайке и Полли Уитмор, хотя нет, постой, хмм... Обеих
сразу нельзя, обе в меня влюблены и будут ревновать. Ну ладно, в любом
случае будем веселиться, каждые выходные вечеринка, начинаем внизу у Шона, а
заканчиваем тут. Завтра я не работаю, пойдем рубить дрова для Шона. Больше
ничего не требуется. Хотя, если хочешь, на будущей неделе поехали с нами в
Сосалито, десять долларов в день.
- Неплохо... на свинину с бобами хватит, да и на вино.
Джефи показал мне изящный рисунок кистью.
- Вот эту гору будет видно с твоей вершины - Хозомин. Это я нарисовал
позапрошлым летом на Кратерном пике. В пятьдесят втором году первый раз я
оказался на Скэджите, от Фриско до Сиэтла ехал на попутных, борода только
начала отрастать, наголо бритый...
- Наголо бритый! Зачем это?
- Чтобы быть как бхикку, знаешь, как в сутрах сказано.
- А люди что думали, когда ты стопил в таком виде?
- Психом считали, но всех, кто подвозил, я врубал в Дхарму, и они
уезжали просветленные.
- Надо было мне тоже врубать, по дороге сюда... Слушай, я тебе должен
рассказать, как я ночевал под Эль Пасо.
- Подожди минутку, так вот, назначили меня наблюдателем на Кратерном, в
тот год в горах было столько снега, что вначале я целый месяц прокладывал
тропу в ущелье Гранитного ключа, увидишь все эти места, а потом уже мы с
вереницей мулов прошли последние семь миль по извилистой тибетской горной
тропе, над лесом, над снегами, к зазубренным вершинам, и сквозь метель я
вскарабкался по скалам и отпер свою сторожку, и приготовил свой первый обед,
а ветер выл, и на двух стенах на ветру нарос слой льда. Вот, погоди,
доберешься дотуда. В том году мой друг Джек Джозеф был как раз там, на пике
Заброшенности, куда ты едешь.
- Вообще название, конечно, да-а...
- Он первым из наблюдателей занял пост, он был первым, кого я поймал по
радио, и поздравил меня со вступлением в сообщество наблюдателей. Позже я и
с другими горами связался, понимаешь, тебе выдают рацию, и это такой почти
ритуал, все наблюдатели переговариваются, кто медведя встретил, кто
спрашивает, как печь оладьи, и так далее, сидим все там, в верхнем мире, и
беседуем по радио, а вокруг на сотни миль - ни души. Первобытные места,
брат. Ночью из моей сторожки виден был огонек на пике Заброшенности, где
Джек Джозеф читал свои книжки по геологии, а днем мы светили зеркальцем,
чтобы навести теодолиты точно по компасу.
- Батюшки, как же я всему этому научусь, я ведь простой поэт-бродяга.
- Да научишься, чего проще: магнитный полюс, Полярная звезда да
северное сияние. Каждый вечер мы с Джеком болтали: однажды у него случилось
