"Если б я рос благодаря страданию, я уже был бы ростом с этот дом".
В деревенском магазинчике, куда я ходил за хлебом и молоком, меня
встречали заседающие среди бамбуковых шестов и бочек с патокой местные
дядьки и интересовались: "Чего это ты в лес повадился?"
- Да так, изучаю кое-что.
- Для студента вроде староват.
- Да нет, на самом деле просто спать туда хожу.
Но я-то видел, как они целыми днями слоняются по полям, ищут, чем бы
заняться, чтобы жены не считали их бездельниками, и меня им было не
провести. Я-то знал, что втайне им хочется ходить в лес спать, или просто
сидеть и ничего не делать, как поступал я, ничуть не стыдясь. Они не
докучали мне. Разве мог я сказать им о своем знании, о том, что мои кости,
их кости и кости умерших, лежащие в ночной земле под дождем - общее
индивидуальное вещество, вечно покойное и благословенное? И какая разница,
поверят они мне или нет? Как-то ночью я сидел в плаще под настоящим ливнем,
и со стуком капель по капюшону пришла ко мне песенка: "Капли дождя - экстаз,
капли дождя неотличимы от экстаза, и экстаз неотличим от капель дождя, о да,
экстаз - это капли дождя, дожди же, о туча!" Не все ли равно, что скажут
старые жевальщики табака, строгальщики палочек в магазинчике у дороги о моих
смертных чудачествах, ведь все мы когда-нибудь сгнием в могилах. С одним из
них я даже однажды слегка напился, мы вместе поехали кататься по проселкам,
тут-то я и поведал ему, как медитирую в лесу, и он вроде бы даже понял и
сказал, что и сам бы не прочь попробовать, было бы время и терпение, и в
голосе его слышалась некоторая зависть. Все все знают.
21
За ливнями, умывшими все, пришла весна, в раскисших полях стояли рыжие
лужи. Сильный теплый ветер гнал в сухом солнечном воздухе белоснежные
облака. Золотые дни, по ночам роскошная луна, тепло, в одиннадцать вечера
расхрабрившаяся лягушка запевает в "Источнике Будды", где я устроил себе
новую соломенную подстилку под двойным искривленным деревом, на полянке
среди сосен, у крохотного ручейка. Однажды со мной пошел малыш Лу, мой
племянник; сидя под деревом, я поднял что-то с земли, молча, Лу спросил:
"Что это?", а я ответил: "Это..." и сделал уравнивающий жест, повторяя:
"Это... это это," - и только когда я сказал, что это сосновая шишка, сумел
он вынести воображаемое суждение о словах "сосновая шишка", ибо воистину
гласит сутра: "Пустота есть различение", и он сказал: "Моя голова выскочила,
и мозги скривились, и глаза стали как огурцы, и на голове был вихор до
подбородка". А потом: "Сочиню-ка я стихи!" Он хотел запечатлеть момент.
- Валяй, только сразу, не раздумывай.
- Ага... "Сосны машут, ветер шепчет, птички чик-чирик, ястреб
зырк-зырк-зырк" - ого, мы в опасности.
- Почему?
- Ястреб - зырк, зырк!
- Ну и что?
- Зырк! зырк! Ничего. - Я тихонько попыхивал трубкой, покой наполнял
мое сердце.
Свое новое место я назвал "Близнецы", из-за двух перевившихся
деревьев-близнецов, чья светлая кора издалека указывала мне путь в ночи,
впрочем, указывал путь и бежавший впереди по тропинке белый пес Боб. Как-то
ночью я обронил на этой тропинке четки-амулет, подарок Джефи, но на
следующий день нашел на том же месте, заключив: "Дхарму потерять нельзя,
ничего нельзя потерять на хорошо протоптанной тропе".
Наступили ранние весенние утра, радовались собаки, да и сам я просто
радовался, забывая о Тропе буддизма; появились новые птички, еще не
набравшие летнего жиру; собаки зевали, едва не проглатывая мою Дхарму;
колыхалась трава, квохтали куры. Весенние ночи, Дхьяна под заоблачной луной.
Я видел истину: "Вот, вот О н о. Мир как он есть, это и есть рай, Небеса, я
ищу их где-то вне, на самом же деле наш бедный, жалкий мир - это и есть
Небеса. Ах, если бы я только мог осознать, если б мог я забыть о себе и
посвятить медитации освобождению, пробуждению и благословению всех живых
существ на свете, я бы понял, что это и есть экстаз".
Долгими вечерами просиживал я на соломе, пока не уставал "ни о чем не
думать", тогда просто засыпал и видел короткие сны-вспышки, однажды,
например, приснилось: я на каком-то сером призрачном чердаке, вытаскиваю
чемоданчики с серым мясом, которые подает снизу моя мать, и капризничаю: "Не
хочу спускаться!" (выполнять работу этого мира). Я ощущал себя пустым
существом, призванным наслаждаться экстазом вечной истинности.
Дни катились за днями, я ходил в чем попало, не причесывался, брился
редко, общался только с собаками да с кошками, снова жил счастливой жизнью
детства. А тем временем написал письмо и получил на будущее лето должность
пожарного наблюдателя Службы леса США на пике Заброшенности в Верхних
Каскадах, штат Вашингтон. Так что я решил в марте отправиться к Джефи,
поближе к месту летней работы.
По воскресеньям семья пыталась вытащить меня на автомобильную прогулку,
я же предпочитал оставаться дома один, и они сердились, недоумевая: "Что же
с ним происходит?", я слышал, как они спорили на кухне о никчемности и
бесплодности моего "буддизма", потом садились в машину и уезжали, а я шел на
кухню и пел: "Столы пусты, все уехали кататься" на мотив Фрэнка Синатры
"You're Learning the Blues". Я был совершенно безумен и счастлив.
Воскресный день я проводил в лесу, с собаками, сидел, положив руки на
колени, ладонями вверх, принимая полные горсти кипящего солнца. "Нирвана -
движение лапы," - говорил я, когда выходил из медитации, открывал глаза и
первое, что видел, была движущаяся в траве лапа спящего Боба. Потом я
возвращался домой по своей четкой, чистой, хорошо утоптанной тропе и ждал
ночи, чтобы вновь увидать прячущихся в лунном воздухе бесчисленных Будд.
В конце концов мой покой был нарушен дурацкой ссорой с зятем; он стал
возмущаться, зачем я отвязываю Боба и беру его с собой в лес. "Слишком много
денег я вложил в эту собаку, чтоб ты ее теперь от цепи отучал".
Я спросил: "А тебе бы понравилось целыми днями сидеть на цепи и выть,
как собака?"
- Мне это все равно, - ответил он, и сестра поддакнула: "И мне тоже".
Я так разозлился, что ушел в лес, а дело было в воскресенье, и решил
сидеть там без еды до ночи, ночью вернуться, собрать вещи и уехать. Через
насколько часов мать звала меня с заднего крыльца ужинать, я не пошел;
наконец прибежал малыш Лу, умоляя меня вернуться.
В ручейке у меня водились лягушки, которые квакали в самые странные
моменты, будто нарочно прерывая мои медитации, так, однажды лягушка трижды
проквакала в полдень и потом весь день молчала, словно толкуя мне Три
состояния Будды. На этот раз лягушка квакнула один раз. Я почувствовал, что
это сигнал, означающий Совершенное Сострадание Будды, и пошел домой, решив
пересмотреть все сначала, даже свою жалость к собаке. Какой грустный,
бестолковый сон. Ночью, вернувшись в лес и перебирая четки-амулет, я
произносил странные молитвы: "Мое самолюбие задето, это пустота; я занимаюсь
Дхармой, это пустота; я горжусь своей добротой к животным, это пустота; мое
представление о цепи - это пустота; сострадание Ананды - даже это пустота".
Возможно, будь тут какой-нибудь старый дзенский мастер, он бы пошел и пнул
сидящего на цепи пса, чтобы всех постигло внезапное пробуждение. Моя боль
была вызвана попытками избавиться от представлений о людях и собаках, о
самом себе. Глубоко внутри я страдал от печальной необходимости отрицать
существующее. В любом случае, деревенское воскресенье омрачено нежной
маленькой драмой: "Раймонд не хочет, чтобы собака сидела на цепи". Но ночью
под деревом внезапная мысль поразила меня: "Все пусто, но все бодрствует!
Все вещи пусты во времени, в пространстве и в духе". Я все понял и на
следующий день, чрезвычайно обрадованный, решил, что пришло время объяснить
все моим домашним. Они страшно смеялись. "Да послушайте же! Нет! Смотрите!
Все просто, сейчас я объясню как можно проще и яснее. Все вещи пусты, так?"
- То есть как пусты, вот у меня в руке апельсин, разве нет?
- Он пуст, все пусто, все вещи приходят, чтобы уйти, все созданное
должно быть уничтожено, и уничтожено просто потому, что создано!
Никто не хотел принять даже этого.
- Что тебе этот Будда, почему не исповедовать религию, в которой ты
рожден? - спрашивали мать и сестра.
- Все прошло, все уже прошло, уже пришло и ушло, - кричал я. - Эх! -
побегал, вернулся, - и вещи пусты, потому что появляются, разве нет, вы их
видите, но они сделаны из атомов, которых нельзя ни измерить, ни взвесить,
ни пощупать, теперь даже тупые ученые это знают, невозможно ухватить
мельчайшую частицу, нет ее, вещи - лишь пустые расположения чего-то, что
кажется существующим в пространстве, нет ни большого, ни малого, ни
близкого, ни далекого, ни истинного, ни ложного, одни только призраки,
просто призраки, и все.
- Пиризраки! - изумленно ахнул малыш Лу. На самом деле он был согласен
со мной, но "пиризраков" испугался.
- Слушай, - сказал зять, - если бы вещи были пустыми, как бы я мог
держать этот апельсин и вообще съесть его, проглотить его, вот ответь,
пожалуйста.
- Ты сам создаешь апельсин с помощью своих чувств, видишь его, слышишь,
осязаешь, обоняешь, пробуешь, думаешь о нем, вот и получился апельсин, а
иначе, невидимый, неосязаемый, незамеченный, он и не существовал бы, то есть
его бытие зависит от тебя! Понимаешь? Сам по себе он ни-что, это чисто
ментальная штука и существует только в твоем восприятии. Иначе говоря,
пустая и бодрствующая вещь.
- Если даже и так, мне-то что. - Полон энтузиазма, вернулся я ночью в
лес и думал: "Что это значит, если я нахожусь в этой бесконечной вселенной и
думаю, что я человек, сидящий под звездами на лужайке земли, на самом же
деле - пустой и бодрствующий в пустоте и бодрствовании Всего? Это значит,
что я пуст и бодрствую, что я знаю, что пуст и бодрствую, и неотличим от
всего остального. Иными словами, это значит, что я слился со всем остальным.
Значит, я стал Буддой". Я действительно чувствовал это, верил в это и
ликовал, предвкушая, как по приезде в Калифорнию все расскажу Джефи. "Он-то,
по крайней мере, выслушает". Я глубоко сочувствовал деревьям, ибо мы с ними
были одно; я гладил собак, которые никогда со мной не спорили. Все собаки
любят Бога. Они умнее хозяев. Собакам я тоже поведал свою истину, и они
настораживали уши и лизали меня в лицо. Св. Раймонд Собачий, вот кем,
наверное, был я в тот год.
Иногда, сидя в лесу, я просто смотрел на предметы как они есть,
стараясь все же постичь тайну бытия. Я смотрел на священные желтые длинные
клонящиеся злаки вокруг моей соломенной подстилки, Трона Чистоты Татхагаты,
они кивали друг дружке, волосато перешептываясь под диктовку ветра: "та...
та... та...", тесные кучки сплетников и отдельные отщепенцы, здоровые,
больные, полумертвые и падающие, целое живое травяное сообщество, то звонит
под ветром, словно в колокола, то взволнованно встрепенется, все из желтого
вещества, торчащего из земли, и я думал: Вот оно. "Ну-ка, ну-ка," - говорил
я им, и они разворачивались по ветру, мотая умными усиками, пытаясь выразить
идею смятения, заложенную в цветущем воображении влажной земли, породившей
карму корня и стебля... Было отчего-то страшно. Я засыпал, и мне снились
слова: "С этим учением земля подошла к концу", снилась мать, медленно,
торжественно кивающая головой, глаза закрыты. Что мне до утомительных обид и
скучных неправд этого мира, человеческие кости - лишь тщетные, бесполезные
