понежиться в кровати. Вместе с тем вопрос о постройке помещения для
просителей близился к благоприятному разрешению, хотя -- и над этим немного
посмеивались -- для хозяйки это превратилось в сплошное наказание, потому
что именно дело о постройке такого помещения вызвало огромный приток
посетителей и коридоры в гостинице никогда не пустовали.
Обо всем этом вполголоса беседовали ожидающие. К. обратил внимание на
то, что, несмотря на значительное недовольство, никто не возражал против
того, что Эрлангер вызвал к себе людей среди ночи. Он спросил почему, и ему
объяснили, что, скорее, нужно поблагодарить Эрлангера за это. Исключительно
его добрая воля и высокое понимание своего служебного долга подвигли его на
приезд в Деревню; ведь он мог бы, если бы захотел -- и возможно, что это
даже больше соответствовало бы предписаниям, -- он мог бы послать
кого-нибудь из второстепенных секретарей, чтобы тот составил протоколы. Но
Эрлангер по большей части отказывался от этого, он желал сам все слышать и
видеть, для чего и жертвовал своим ночным временем, потому что в его
служебном расписании время для поездок в Деревню предусмотрено не было. К.
возразил, что ведь даже Кламм приезжает в Деревню днем и проводит тут по
нескольку дней; неужто Эрлангер, будучи только секретарем, более незаменим
там, наверху, чем Кламм? Кто-то добродушно засмеялся на это, другие
растерянно молчали, таких было большинство, и потому К. едва дождался
ответа. Только один нерешительно сказал, что, конечно, Кламм незаменим, как
в Замке, так и в Деревне.
Тут отворилась дверь, и между двумя слугами, несущими фонари, появился
Мом. "Первыми к господину секретарю Эрлангеру будут пропущены Герстекер и К.
Оба здесь?" Оба откликнулись, но перед ними в дом проскользнул Иеремия,
бросив на ходу: "Я тут коридорный", на что Мом улыбнулся и хлопнул его по
плечу. "Надо будет поостеречься Иеремии", -- подумал К., сознавая при этом,
что Иеремия, по всей вероятности, куда безвреднее, чем Артур, работающий
против него в Замке. Возможно, что было бы даже разумнее терпеть от них
мучения как от помощников, чем дать им расхаживать беспрепятственно и плести
без помех свои интриги, к чему у них имеется явная склонность.
Когда К. подошел к Мому, тот сделал вид, что только сейчас узнал в нем
землемера. "Ага, господин землемер! -- сказал он. -- Тот, что так не любит
допросов, а сам рвется на допрос. Со мной в тот раз дело обстояло бы проще.
Ну конечно, трудно выбрать, какой допрос лучше". И когда К. при его словах
остановился, Мом сказал: "Идите, идите! Тогда мне ваши ответы были нужны, а
теперь нет". И все же К., взволнованный поведением Мома, сказал: "Вы только
о себе и думаете. Только из-за того, что человек занимает какое-то служебное
положение, я отвечать не собираюсь и не собирался". Мом на это сказал: "А о
ком же нам думать, как не о себе? Кто тут еще есть? Ну, идите!" В прихожей
их встретил слуга и повел по уже знакомой К. дороге через двор, потом в
ворота, а оттуда в низкий, слегка покатый коридор. Очевидно, в верхних
этажах жили только высшие чиновники, секретари же помещались в этом
коридоре, и Эрлан-гер тоже, хотя он был одним из главных секретарей. Слуга
потушил фонарь -- тут было яркое электрическое освещение. Все вокруг было
маленькое, но изящное. Помещение использовали полностью. В коридоре едва
можно было встать во весь рост. По бокам -- двери, одна почти рядом с
другой. Боковые перегородки не доходили до потолка, очевидно из соображений
вентиляции, потому что в комнатках, размещенных тут, в подвале, вероятно, не
было окон. Главный недостаток этих неполных перегородок был в том, что в
коридоре, а вследствие этого и в комнатках, было очень неспокойно. Многие
комнаты как будто были заняты, там по большей части еще не спали, слышались
голоса, стук молотков, звон стаканов. Но впечатления особой веселости это не
производило. Голоса звучали приглушенно, только изредка можно было разобрать
слово-другое, да там, как видно, не беседовали, должно быть, кто-то диктовал
или читал вслух, и как раз из тех комнат, откуда доносился звон стаканов и
тарелок, не слышно было ни слова, а удары молотка напомнили К., что ему
кто-то рассказывал, будто некоторые чиновники, чтобы отдохнуть от
постоянного умственного напряжения, иногда столярничали, мастерили какие-то
механизмы или что-нибудь в этом роде. В коридоре было пусто, лишь у одной из
дверей сидел бледный, узкоплечий, высокий человек в шубе, из-под которой
выглядывало ночное белье; очевидно, ему стало душно в комнате, и он сел
снаружи и стал читать газету, но читал невнимательно, позевывал, то и дело
опускал газету и, подавшись вперед, смотрел в глубь коридора: может быть, он
ждал запоздавшего посетителя, вызванного к нему. Проходя мимо него, слуга
сказал Герстекеру про этого господина: "Вон Пинцгауэр". Герстекер кивнул.
"Давно он не бывал тут, внизу", -- сказал он. "Да, очень уж давно", --
подтвердил слуга.
Наконец они подошли к двери, ничем не отличавшейся от всех остальных,
но за которой, однако, как сказал слуга, жил сам Эрлангер. Слуга попросил К.
поднять его на плечи и сквозь просвет над перегородкой заглянул в комнату.
"Лежит, -- сказал слуга, спустившись. -- На постели лежит; правда, одетый,
но мне кажется, что он дремлет. Тут, в Деревне, от перемены обстановки его
иногда одолевает усталость. Придется нам подождать. Когда проснется, он
позвонит. Конечно, случается и так, что все время своего пребывания в
Деревне он спит, а проснувшись, должен тотчас же уезжать в Замок. Ведь он
сюда приезжает работать по доброй воле". "Лучше бы ему и сейчас проспать до
отъезда, -- сказал Герстекер, -- а то, если у него после сна остается мало
времени для работы, он бывает очень недоволен, что заспался, и уж тут
старается все доделать как можно скорее, так что с ним и поговорить не
удается". "А вы пришли насчет перевозок для стройки?" -- спросил слуга.
Герстекер кивнул, отвел слугу в сторону и что-то тихо стал ему говорить, но
слуга почти не слышал, смотрел поверх Герстекера -- он был больше чем на
голову выше его -- и медленно поглаживал себя по волосам.
--------
22.
Бесцельно озираясь вокруг, К. внезапно увидал в конце коридора Фриду;
она сделала вид, что не узнает его, и только тупо уставилась ему в лицо: в
руках у нее был поднос с пустой посудой. К. сказал слуге, не обращавшему на
него внимания -- чем больше с ним говорили, тем рассеяннее он становился, --
что сейчас же вернется, и побежал к Фриде. Добежав до нее, он схватил ее за
плечи, словно утверждая свою власть над ней, и задал ей какой-то пустячный
вопрос, настойчиво заглядывая ей в глаза, словно ища ответа. Но она
оставалась все в том же напряженном состоянии, только рассеянно переставила
посуду на подносе и сказала: "Чего ты от меня хочешь? Уходи к ним, к тем --
ну ты сам знаешь, как их звать. Ты же только что от них, я по тебе вижу". К.
сразу перевел разговор, он не хотел так, сразу пускаться в объяснения и
начинать с самой неприятной, самой невыгодной для него темы. "А я думал, ты
в буфете", -- сказал он. Фрида посмотрела на него с удивлением и вдруг мягко
провела свободной рукой по его лбу и щеке. Казалось, она забыла, как он
выглядит, и снова хотела ощутить его присутствие, да и в ее затуманенном
взгляде чувствовалось напряженное старание припомнить его. "Меня снова
приняли на работу в буфет, -- медленно сказала она, словно то, что она
говорила, никакого значения не имело, а за этими словами она вела какой-то
другой разговор с К. о самом важном. -- Тут работа для меня неподходящая, ее
любая может выполнять: если девушка умеет заправлять постели да делать
любезное лицо, не чураться приставаний гостей, а, напротив, получать от
этого удовольствие -- такая всегда может стать горничной. А вот в буфете
работать -- другое дело. Да меня теперь сразу приняли на работу в буфет,
хотя я в тот раз и не совсем достойно ушла оттуда, правда, за меня
попросили. Но хозяин обрадовался, что за меня просили, и ему легко было
принять меня снова. Вышло даже так, что ему пришлось уговаривать меня
вернуться, и, если ты вспомнишь, о чем оно мне напоминает, ты все поймешь. В
конце концов я это место приняла. А здесь я пока что только помогаю. Пепи
очень просила не опозорить ее, не заставлять сразу уходить из буфета, и, так
как она работала усердно и делала все, на что хватало ее способностей, мы
дали ей двадцать четыре часа отсрочки". "Хорошо же вы все устроили, --
сказал К. -- Сначала ты из-за меня ушла из буфета, а теперь, перед самой
нашей свадьбой, ты опять туда возвращаешься". "Свадьбы не будет", -- сказала
Фрида. "Из-за того, что я тебе изменил? -- спросил К., и Фрида кивнула. --
Послушай, Фрида, -- сказал К., -- об этой предполагаемой измене мы уже
говорили не раз, и тебе всегда приходилось в конце концов соглашаться, что
это несправедливое подозрение. Но ведь до сих пор с моей стороны ничего не
изменилось, все осталось таким же безобидным, как и было, и никогда ничего
измениться не может. Значит, изменилось что-то с твоей стороны, то ли кто-то
тебе наклепал на меня, то ли еще из-за чего-то. Во всяком случае, ты ко мне
несправедлива. Сама подумай: как обстоит дело с этими двумя девушками? Та,
смуглая, -- право, мне стыдно, что приходится их так выгораживать
поодиночке, -- так вот, эта смуглая мне, наверно, так же неприятна, как и
тебе. Я стараюсь держаться с ней построже, впрочем, она в этом идет мне
навстречу, трудно быть скромнее, чем она". "Ну да! -- воскликнула Фрида,
казалось, что слова вырвались у нее против воли, и К. обрадовался, что она
не сдержалась и вела себя не так, как хотела. -- Можешь считать ее скромной,
самую бесстыжую из всех называть скромной, и ты так и думаешь на самом деле,
я знаю, ты не притворяешься. Хозяйка трактира "У моста" так про тебя и
сказала: ``Терпеть его не могу, но и оставить на произвол судьбы не могу,
ведь, когда видишь ребенка, который еще почти ходить не умеет, а сам
бросается вперед, нельзя удержаться, непременно вмешаешься!''" "На этот раз
послушайся ее, -- сказал К., улыбнувшись, -- но что касается той девушки --
скромная она или бесстыжая, -- давай забудем про нее, не будем думать, я ее
и знать не хочу". "Но зачем же ты называешь ее скромной? -- упрямо спросила
Фрида, и К. счел этот интерес благоприятным для себя. -- Ты на себе это
испробовал или хочешь, чтобы другие опустились до этого?" "Ни то ни другое,
-- сказал К., -- я называю ее так из благодарности, потому что она мне
облегчает задачу не замечать ее, и еще оттого, что, если бы она со мной
заигрывала, мне трудно было бы заставить себя еще раз пойти к ним, а это
было бы для меня большой потерей, потому что бывать там мне необходимо ради
нашего с тобой будущего, и ты это сама знаешь. Потому мне приходится
разговаривать и с другой сестрой, и хотя я ее очень уважаю за ее усердие,
чуткость и бескорыстие, но сказать, что она соблазнительна, никто не
скажет". "А вот слуги другого мнения, чем ты", -- сказала Фрида. "И в этом,
и, наверное, во многом другом, -- сказал К. -- Так неужели похотливость этих
слуг наводит тебя на мысль о моей неверности?" Фрида промолчала и позволила,
чтобы К. взял поднос у нее из рук, поставил на пол и, подхватив ее под руку,
медленно зашагал с ней взад и вперед по тесному помещению. "Ты не знаешь,
что такое верность, -- сказала она, слегка отстраняясь от него, -- твое
отношение к этим девушкам вовсе не самое важное, но то, что ты вообще
бываешь в этой семье и возвращаешься оттуда весь пропахший запахом их жилья,
