посыльного, каким тот должен быть, по его представлениям. И хотя теперь у
него и возросла надежда получить форму, мне пришлось за два часа так ушить
ему брюки, чтобы они хоть немного походили на форменные штаны в обтяжку, в
них он хотел покрасоваться перед тобой -- в этом отношении тебя нетрудно
было обмануть. Это -- про Варнаву. А про Амалию скажу, что она действительно
презирает службу посыльного, и теперь, когда Варнава достиг какого-то успеха
-- она легко могла бы об этом догадаться и по мне, и по Варнаве, и по нашим
переживаниям в уголке, -- теперь она презирает Варнаву еще больше прежнего.
Значит, она тебе говорит правду, и ты не поддавайся заблуждению, тут
сомневаться не надо. А вот если я, К., иногда при тебе пренебрежительно
говорила про службу посыльного, так вовсе не для того, чтобы тебя обмануть,
а только из страха. Ведь те два письма, что прошли до сих пор через руки
Варнавы, и были за три года первым, хоть и очень сомнительным указанием
того, что над нашим семейством смилостивились. Эта перемена -- если только
это и на самом деле перемена, а не ошибка, потому что ошибки бывают чаще,
чем перемены, -- связана с твоим появлением здесь, наша судьба попала в
некоторую зависимость от тебя, быть может, эти два письма -- только начало,
и работа Варнавы выйдет далеко за пределы должности посыльного,
обслуживающего одного тебя, пока можно будет на это надеяться, но сейчас все
сосредоточивается только на тебе. Там, наверху, мы должны удовлетворяться
тем, что нам дают, но тут, внизу, мы, может быть, и сами можем что-то
сделать, а именно: обеспечить себе твое доброе отношение, или по крайней
мере защититься от твоего недоброжелательства, или же, что самое важное,
оберегать тебя, насколько хватит наших сил и возможностей, чтобы твоя связь
с Замком, которая, быть может, и нас вернет к жизни, не пропала зря. Но как
же все это выполнить получше? Главное, чтобы ты не относился с подозрением,
когда мы к тебе подходим, ведь ты тут чужой, а потому, конечно, тебя
одолевают подозрения, и вполне оправданные подозрения. Кроме того, нас все
презирают, а на тебя влияет мнение других, особенно мнение твоей невесты, --
как же нам к тебе приблизиться без того, чтобы, например, не пойти, хоть и
непреднамеренно, против твоей невесты и этим тебя не обидеть. А эти письма,
которые я прочитывала до того, как ты их получал, -- Варнава их не читал, он
как посыльный себе этого не мог позволить, -- эти письма на первый взгляд
казались мне совсем неважными, устаревшими, они, собственно говоря, сами
себя опровергали тем, что направляли тебя к старосте. Как же нам надо было
держаться с тобой при таких обстоятельствах? Если подчеркивать важность этих
писем, мы вызвали бы подозрение -- зачем мы преувеличиваем такие пустяки и
что, расхваливая тебе письма, мы, их передатчики, преследуем не твои цели, а
свои, больше того, мы этим могли обесценить письма в твоих глазах и тем
самым разочаровать тебя без всякого намерения. Если же мы не придали бы
письмам никакой цены, мы тоже вызвали бы подозрение -- зачем же тогда мы
хлопочем о передаче этих ненужных посланий, почему наши дела противоречат
нашим словам, зачем мы так обманываем не только тебя, адресата писем, но и
тех, кто нам дал это поручение, а ведь не для того же они поручили нам
передать письма, чтобы мы их при этом обесценили в глазах адресата. А найти
середину между этими крайностями, то есть правильно оценить письма, вообще
невозможно, они же непрестанно меняют свое значение, они дают повод для
бесконечных размышлений, и на чем остановиться -- неизвестно, все зависит от
случайностей, значит, и мнение о них составляется случайно. А если тут еще
станешь бояться за тебя, все запутывается окончательно, только ты не суди
меня слишком строго за эти разговоры. Когда, к примеру, как это уже один раз
случилось, Варнава приходит и сообщает, что ты недоволен его работой
посыльного, а он, с перепугу и, к сожалению, не без оскорбленного самолюбия,
предлагает, чтобы его освободили от этой должности, тут я, конечно, способна
обманывать, лгать, передергивать -- словом, поступать очень скверно, лишь бы
помогло. Но тогда я поступаю так не только ради нас, но, по моему убеждению,
и ради тебя".
С улицы постучали. Ольга пошла к двери и отперла ее. Темноту прорезала
полоса света от карманного фонаря. Поздний гость что-то спрашивал шепотом, и
ему шепотом же отвечали, но он этим не удовлетворился и попытался было
проникнуть в комнату. Очевидно, Ольга больше не могла его удерживать и
позвала Амалию, должно быть надеясь, что та, защищая покой родителей, пойдет
на все, чтобы удалить посетителя. Да Амалия и сама уже спешила к выходу,
отстранила Ольгу, вышла на улицу и захлопнула за собой дверь. Все это
длилось один миг, она тотчас же вернулась, настолько быстро ей удалось
добиться того, чего никак не могла сделать Ольга.
Тут К. узнал от Ольги, что посетитель приходил к нему, это был один из
его помощников, который искал его по поручению Фриды. Ольга хотела скрыть от
помощника, что К. у них: если К. захочет потом признаться Фриде, что побывал
тут, пусть признается, но не надо, чтобы его тут застал помощник. К. одобрил
ее. Но от предложения Ольги остаться у них ночевать и дождаться Варнаву К.
отказался; вообще-то он бы и принял это предложение, уже стояла глубокая
ночь, и ему казалось, что теперь он волей-неволей настолько связан с этой
семьей, что ночевка тут хоть и тягостна во многих отношениях, но при такой
тесной связи была бы в Деревне самой подходящей для него, однако он
отказался, его спугнул приход помощника; ему было непонятно, как это Фрида,
знавшая, чего он хочет, и помощники, привыкшие его бояться, теперь снова
стакнулись настолько, что Фрида не постеснялась послать за ним одного из
помощников, очевидно оставшись с другим. К. спросил Ольгу, нет ли у нее
кнута, но кнута у нее не было, зато нашлась хорошая розга, он взял ее, потом
спросил, нет ли другого выхода из дома; в доме оказался второй выход со
двора, только надо было потом перелезать через забор соседнего сада и через
этот сад выйти на улицу. К. так и решил сделать. И пока Ольга провожала его
через двор к забору, он торопливо пытался успокоить ее, объяснил, что вовсе
на нее не сердится за все мелкие подтасовки и очень хорошо ее понимает,
поблагодарил за доверие, проявленное к нему, -- она это доказала своим
рассказом, поручил ей, как только вернется Варнава, будь это хоть поздней
ночью, сразу прислать его в школу. И хотя сообщения, переданные Варнавой,
далеко не единственная его надежда -- иначе ему пришлось бы туго, -- но он
ни в коем случае не хочет от них отказываться, но будет за них держаться и
при этом не забудет и Ольгу, потому что важнее всех сообщений для него сама
Ольга, ее храбрость и осмотрительность, ее ум, ее жертвенность по отношению
к семье. И если бы ему пришлось выбирать между Ольгой и Амалией, он ни на
миг не задумался бы. И К. еще раз сердечно пожал ей руку, перед тем как
перемахнуть через соседский забор.
Очутившись наконец на улице, он увидел, насколько позволяла пасмурная
ночь, что неподалеку от дома Варнавы помощник все еще расхаживал взад и
вперед, иногда он останавливался и пытался осветить фонарем комнату сквозь
занавешенное окно. К. окликнул его, тот, по-видимому, не испугался, перестал
подсматривать и подошел к К. "Ты кого ищешь?" -- спросил К. и стегнул розгой
по своей ноге, пробуя, хорошо ли она гнется. "Тебя", -- ответил помощник,
подходя ближе. "А ты кто такой?" -- вдруг спросил К., ему показалось, что
это вовсе не его помощник. Этот человек казался старше, утомленнее, лицо
морщинистое, но более полное, да и походка совсем не похожа на быструю,
словно наэлектризованную походку помощников, у этого походка была
медлительна, и он слегка прихрамывал с благородно-расслабленным видом.
"Разве ты меня не узнаешь? -- сказал этот человек. -- Я Иеремия, твой старый
помощник". "Вот как? -- сказал К. и немного вытянул из-за спины спрятанную
было розгу. -- Но у тебя совсем другой вид". "Это из-за того, что я остался
один, -- сказал Иеремия. -- Когда я один, тогда прощай и молодость и
радость". "А где же Артур?" -- спросил К. "Артур? -- повторил Иеремия. --
Наш любимчик? А он бросил службу. Ты ведь был довольно груб и жесток с нами.
Его нежная душа не вынесла этого. Он вернулся в Замок и подал на тебя
жалобу". "А ты?" -- спросил К. "Я смог остаться, -- сказал Иеремия. -- Артур
подал жалобу и за меня". "На что же вы жалуетесь?" -- спросил К. "На то, --
сказал Иеремия, -- что ты шуток не понимаешь. А что мы сделали? Немножко
шутили, немножко смеялись, немножко дразнили твою невесту. А вообще-то все
делалось, как было велено. Когда Галатер послал нас к тебе..." "Галатер?" --
переспросил К. "Да, Галатер, -- сказал Иеремия. -- Тогда он как раз замещал
Кламма. Когда он нас к тебе посылал, он -- и я это хорошо запомнил, потому
что мы именно на это и ссылаемся, -- он сказал: ``Вы отправитесь туда в
качестве помощников землемера''. Мы сказали: ``Но мы ничего не смыслим в
этой работе''. Он в ответ: ``Это не самое важное, если понадобится, он вас
натаскает. А самое важное, чтобы вы его немного развеселили. Как мне
доложили, он все принимает слишком близко к сердцу. Он только недавно попал
в Деревню и сразу решил, что это большое событие, хотя на самом деле все это
ничего не значит. Вот что вы ему и должны внушить''". "Ну и что же? --
сказал К. -- Прав ли Галатер и выполнили ли вы его поручение?" "Этого я не
знаю, -- сказал Иеремия. -- За такое короткое время это вряд ли было
возможно. Знаю только, что ты был очень груб, на что мы и жалуемся. Не
понимаю, как ты, тоже человек служащий, и притом даже не служащий Замка, не
можешь понять, что такая служба, как наша, -- трудная работа и что очень
нехорошо с таким своеволием, почти по-мальчишески, затруднять людям работу,
как ты ее затруднял нам. Как безжалостно ты заставил нас мерзнуть у ограды,
а как ты Артура, человека, у которого от злого слова весь день болит душа,
чуть не убил кулаком тогда, на матраце, или как ты в сумерках гонял меня по
снегу взад и вперед, так что я потом целый час не мог отдышаться. Я ведь не
так уж молод". "Дорогой Иеремия, -- сказал К., -- ты во всем прав, только
излагать все это надо не мне, а Галатеру. Он вас послал по своей воле, я вас
у него не выпрашивал. А раз я вас не требовал, значит, я мог отправить вас
обратно и охотнее сделал бы это мирным путем, чем силой, но вы явно на это
не шли. Кстати, почему вы с самого начала, когда вы ко мне только что
пришли, не поговорили со мной так же откровенно, как сейчас?" "Потому что я
был на службе, -- сказал Иеремия. -- Это же само собой понятно". "А теперь
ты больше не на службе?" "Теперь уже нет, -- сказал Иеремия. -- Артур
оформил в Замке наш уход со службы, или по крайней мере там сейчас идет
оформление, чтобы нас от этой должности освободили". "Но ты меня
разыскиваешь, как будто ты еще у меня служишь?" -- сказал К. "Нет, -- сказал
Иеремия. -- Разыскиваю я тебя, только чтобы успокоить Фриду. Ведь, когда ты
ее оставил ради сестры Варнавы, она почувствовала себя очень несчастной, не
столько из-за потери, сколько из-за твоего предательства; правда, она уже
давно предвидела, что так случится, и очень из-за этого страдала. А я как
раз подошел к окну школы посмотреть, не образумился ли ты наконец. Но тебя
там не было, только Фрида сидела на парте и плакала. Тогда я зашел к ней, и
мы договорились. Все уже сделано. Я теперь служу коридорным в гостинице, а
Фрида опять там, в буфете. Для Фриды так лучше. Ей не было никакого смысла
