с действием напитка...
Голос Сенбе звучал ровно, успокаивающе, как будто он тоже
хотел отвлечь Оливера от тяжелых мыслей. Проще всего было
лежать так и спокойно слушать.
- Я композитор, - говорил Сенбе. - Переложение некоторых
форм бедствий на язык моего искусства - вот что меня
занимает. Поэтому я и остался. Все прочие - дилетанты.
Они приехали наслаждаться погодой и зрелищем. Последствия
катастрофы - к чему они им? Но я - другое дело. Я считаю
себя знатоком. И на мой взгляд, эти последствия не лишены
известного интереса. Больше того, они мне нужны. Мне
необходимо лично проследить их - на это у меня есть свои
основания.
На мгновение его острый взгляд задержался на Оливере с
тем безразлично-изучающим выражением, какое свойственно
врачам. Он рассеянно потянулся за пером и блокнотом, и на
внутренней стороне крепкого смуглого запястья Оливер увидел
знакомую отметину.
- У Клеф был такой же шрам, - услышал он собственный
шепот. - И у других - тоже.
Сенбе кивнул.
- Прививка. В данных обстоятельствах это было
необходимо. Мы не хотим, чтобы эпидемия распространилась на
наше время.
- Эпидемия?
Сенбе пожал плечами.
- Название вам ничего не скажет.
- Но раз вы можете предупреждать ее...
Оливер с усилием приподнялся на руках. У него
промелькнула догадка, и он уцепился за нее изо всех сил.
Напряжение как будто помогло мысли пробиться сквозь все
возрастающее помрачнение разума. С неимоверным трудом он
продолжал:
- Кажется, я начинаю понимать. Постойте! Я пытался
разобраться, что к чему. Вы можете изменять историю?
Конечно, можете! Я знаю, что можете. Клеф говорила, что
она дала обещание не вмешиваться. Вам всем пришлось обещать
то же самое. Значит, вы и в самом деле могли бы изменить
свое собственное прошлое - наше время?
Сенбе отложил блокнот в сторону. Он смотрел на Оливера
из-под тяжелых бровей - задумчиво, мрачно, пристально.
- Да, - сказал он. - Да, прошлое можно изменить, но это
нелегко. И будущее соответственно тоже изменится. Линии
вероятности переключаются в новое сочетание - только это
безумно сложно, и никому еще не позволяли сделать этого.
Пространственно-временной поток всегда стремится вернуться в
исходное русло. Вот почему так трудно произвести любое
изменение. - Он пожал плечами. - Теоретическая наука. Мы
не меняем истории, Вильсон. Если мы изменим свое прошлое,
то и наше настоящее также изменится. А мир, каков он в наше
время, нас вполне устраивает. Конечно, и у нас бывают
недовольные, но им не разрешены путешествия во времени.
Оливер повысил голос, чтобы его не заглушил шум за
окнами:
- Но у вас есть власть над временем! Если б вы только
захотели, вы смогли бы изменить историю - уничтожить всю
боль, страдания и трагедии...
- Все это давным-давно ушло в прошлое, - сказал Сенбе.
- Но не сейчас! Не это!
Некоторое время Сенбе загадочно смотрел на Оливера.
Затем произнес:
- И это тоже.
И вдруг Оливер понял, с какого огромного расстояния
наблюдал за ним Сенбе: расстояние это измеряется только
временем. Сенбе был композитором, гением, он неизбежно
должен был отличаться обостренной впечатлительностью, но его
душа принадлежала той, далекой, эпохе. Город, умирающий за
окнами, весь мир сейчас и здесь были для него не совсем
настоящими. В его глазах им не хватало реальности из-за
коренного расхождения во времени. Мир Оливера был всего
лишь одной из плит в фундаменте пьедестала, на котором
возвышалась цивилизация Сенбе - цивилизация туманного,
неведомого, ужасного будущего.
Да, теперь оно казалось Оливеру ужасным. Даже Клеф...
да что там Клеф - все они были заражены мелочностью, тем
особым даром, который позволил Холлайе самозабвенно
пускаться на подленькие, мелкие уловки, чтобы захватить
удобное местечко в "партере", в то время как метеор
неуклонно приближался к Земле. Все они были "дилетантами" -
и Клеф, и Омерайе, и остальные. Они путешествовали во
времени, но только как сторонние наблюдатели. Неужели они
устали от нормальной человеческой жизни, пресытились ею?
Пресытились... однако не так, чтобы желать перемен. В
их время мир превратился в воплощенное совершенство,
созданное для того, чтобы служить их потребностям. Они не
смели трогать прошлое - они боялись подпортить себе
настоящее.
Его передернуло от отвращения. Во рту появился вкус
тошнотворной кислятины: ему вспомнились губы Клеф. Она
умела завлечь человека - ему ли не знать об этом! Но
похмелье...
Раса из будущего, в них было что-то... Тогда он начал
было смутно догадываться, но близость Клеф усыпила чувство
опасности, притупила подозрения. Использовать путешествие
во времени, для того чтобы забыться в развлечениях, - это
отдавало святотатством. Раса, наделенная таким
могуществом...
Клеф бросила его, бросила ради варварской роскоши
коронации в Риме тысячелетней давности. Кем он был для нее?
Живым человеком с теплой кровью? Нет. Безусловно, нет.
Раса Клеф была расой зрителей.
Но сейчас он читал в глазах Сенбе нечто большее, чем
случайный интерес. В них было жадное внимание и ожидание,
они завороженно блестели. Сенбе снова надел наушники. Ну,
конечно, он - это другое дело. Он был знатоком. Лучшее
время года кончилось. Пришло похмелье - и вместе с ним
пришел Сенбе.
Он наблюдал и ждал. Перед ним мягко мерцала
полупрозрачная поверхность стола, пальцы застыли над
блокнотом. Знаток высшего класса, он готовился смаковать
редчайшее блюдо, оценить которое мог только истинный гурман.
Тонкие, приглушенные ритмы - звуки, похожие на музыку, -
снова пробились сквозь далекий треск пламени. Оливер слушал
и вспоминал. Он улавливал рисунок симфонии, какой запомнил
ее, - звуки, мгновенная смена лиц, вереницы умирающих...
Он лежал на кровати, закрыв глаза, а комната кружилась,
проваливаясь куда-то во тьму под раскаленными веками. Боль
завладела всем его существом, она превратилась в его второе
"я", могучее, настоящее "я", и по-хозяйски располагалась на
отвоеванных позициях.
И зачем, тупо подумал он, Клеф понадобилось его
обманывать. Она говорила, что напиток не оставляет
последствий. Не оставляет... Откуда же тогда это
мучительное наваждение, такое сильное, что оно вытеснило его
из самого себя?
Нет, Клеф не обманывала. Напиток был ни при чем. Он
понял это, но телом и умом уже овладело безразличие. Он
тихо лежал, отдавая себя во власть болезни - тяжкого
похмелья, вызванного чем-то куда более могущественным, чем
самый крепкий напиток. Болезни, для которой пока не было
даже названия.
Новая симфония Сенбе имела грандиозный успех. Первое
исполнение транслировалось из "Антарес-холла", и публика
устроила овацию. Главным солистом, разумеется, была сама
История; прелюдией - метеор, возвестивший начало великой
чумы в XIV веке, финалом - кризис, который Сенбе удалось
застать на пороге новейшего времени. Но никто, кроме Сенбе,
не смог бы передать это с такой тонкостью - и могучей силой.
Критики отмечали гениальность в выборе лейтмотива для
монтажа чувств, движений и звуков. Этим лейтмотивом было
лицо короля из династии Стюартов. Но были и другие лица.
Они появлялись и исчезали в рамках грандиозной композиции,
подготавливая приближение чудовищной развязки. Одно лицо на
миг приковало жадное внимание зрителей. Оно заполнило весь
экран - лицо человека, ясное до мельчайшей черточки.
Критики единодушно признали, что Сенбе еще никогда не
удавалось так удачно "схватить" агонию чувства. В этих
глазах было все.
После того как Сенбе ушел, он долго лежал неподвижно.
Мысль лихорадочно работала.
Нужно, чтобы люди как-то узнали. Если бы я узнал раньше,
может, еще успели бы что-нибудь сделать. Мы бы заставили их
рассказать, как изменить эти линии вероятности. Успели бы
эвакуировать город.
Если бы мне удалось предупредить...
Пусть даже и не нынешнее поколение, а другие. Они
путешествуют по всем временам. Если их где-нибудь,
когда-нибудь удастся опознать, схватить и заставить изменить
неизбежное...
Нелегко было подняться с постели. Комната раскачивалась
не переставая. Но он справился. Он нашел карандаш и бумагу
и, отстранив дергающиеся тени, написал все, что мог. Вполне
достаточно. Вполне достаточно, чтобы предупредить. Вполне
достаточно, чтобы спасти.
Он положил листки на стол, на видном месте, прижал их,
чтобы не сдуло, и только после этого дотащился до кровати.
Со всех сторон на него навалилась тьма.
Дом взорвали через шесть дней - одна из тщетных попыток
помешать неумолимому наступлению Синей Смерти.
---------------------------------------------------------
1) - По Миссисипи плавают старые пассажирские колесные
пароходы, превращенные в своеобразные "плавучие
театры", на каждом - своя труппа.
Генри Каттнер
Жилищный вопрос
Перевод Н. Евдокимовой
Джеклин говорила, что в клетке под чехлом - канарейка, а
я стоял на том, что там два попугайчика. Одной канарейке не
под силу поднять столько шума. Да и забавляла меня сама
мысль, будто старый, сварливый мистер Генчард держит
попугаев, - уж очень это с ним не вязалось. Но кто бы там
ни шумел в клетке у окна, наш жилец ревниво скрывал это от
нескромных глаз. Оставалось лишь гадать по звукам.
Звуки тоже было не так-то просто разгадать. Из-под
кретоновой скатерти доносились шорохи, шарканье, изредка
слабые, совершенно необъяснимые хлопки, раза два-три -
мягкий стук, после которого таинственная клетка ходуном
ходила на подставке красного дерева. Должно быть, мистер
Генчард знал, что нас разбирает любопытство. Но, когда
Джеки заметила, мол, как приятно, если в доме птицы, он
только и сказал:
- Пустое! Держитесь от клетки подальше, ясно?
Это нас, признаться, разозлило. Мы вообще никогда не
лезем в чужие дела, а после такого отпора зареклись даже
смотреть на клетку под кретоновым чехлом. Да и мистера
Генчарда не хотелось упускать. Заполучить жильца было на
удивление трудно. Наш домик стоял на береговом шоссе, весь
городишко - десятка два домов, бакалея, винная лавка, почта,
ресторанчик Терри. Вот, собственно, и все. Каждое утро мы
с Джеки прыгали в автобус и целый час ехали на завод. Домой
возвращались измотанные. Найти прислугу было немыслимо
(слишком высоко оплачивался труд на военных заводах),
поэтому мы оба засучивали рукава и принимались за уборку.
Что до стряпни, то у Терри не было клиентов более верных,
чем мы.
Зарабатывали мы прекрасно, но перед войной порядком
влезли в долги и теперь экономили, как могли. Вот почему мы
сдали комнату мистеру Генчарду. В медвежьем углу, где так
плохо с транспортом да еще каждый вечер затемнение, найти
жильца нелегко. Мистера Генчарда, казалось, сам бог послал.
Мы рассудили, что старый человек не будет безобразничать.
В один прекрасный день он зашел к нам, оставил задаток и
вскоре вернулся, притащив большой кожаный саквояж и
квадратный брезентовый баул с кожаными ручками. Это был
маленький сухонький старичок, по краям лысины у него торчал
колючий ежик жестких седых волос, а лицом он напоминал
папашу Лупоглаза - дюжего матроса, которого вечно рисуют в
комиксах Мистер Генчард был не злой, а просто
раздражительный. По-моему, он всю свою жизнь провел в
меблированных комнатах: старался не быть навязчивым и
попыхивал бесчисленными сигаретами, вставляя их в длинный
черный мундштук. Но он вовсе не принадлежал к числу тех
одиноких старичков, которых можно и нужно жалеть, - отнюдь
нет! Он не был беден и отличался независимым характером.
Мы полюбили его. Один раз, в приливе теплых чувств, я
назвал его дедом... и весь пошел пятнами, такую выслушал
отповедь.
Кое-кто рождается под счастливой звездой. Вот и мистер
Генчард тоже. Вечно он находил деньги на улице. Изредка мы
играли с ним в бридж или покер, и он, совершенно не желая,
объявлял малые шлемы и выкладывал флеши. Тут и речи не
могло быть о том, что он нечист на руку, - просто ему везло.
Помню, раз мы втроем спускались по длинной деревянной
