Он вовсе не собирался спрашивать ее об этом. Что-то,
очевидно, развязало ему язык.
Клеф улыбнулась еще обаятельнее. Она коснулась губами
края чашки и как-то снисходительно произнесла:
- Что вы имеете в виду под вашим "так"?
Он неопределенно махнул рукой и с некоторым удивлением
отметил, что у него на руке вроде бы выросли один или два
лишних пальца.
- Не знаю. Ну, скажем, слишком точно и тщательно
выговариваете слова. Почему, например, вы никогда не
скажете "не знаю", а обязательно "я не знаю"?
- У нас в стране всех учат говорить точно, - объяснила
Клеф. - Нас приучают двигаться, одеваться и думать с такой
же точностью, с детства отучают от любых проявлений
несобранности. В вашей стране, разумеется... - Она была
вежлива. - У вас это не приобрело характера фетиша. Что
касается нас, то у нас есть время для совершенствования. Мы
это любим.
Голос ее делался все нежнее и нежнее, и сейчас его почти
невозможно было отличить от тонкого букета напитка и нежного
запаха цветов, заполонившего разум Оливера.
- Откуда вы приехали? - спросил он, снова поднося чашку
ко рту и слегка недоумевая: напитка, казалось, нисколько не
убывало.
Теперь-то уж улыбка Клеф была определенно
снисходительной. Но это его не задело. Сейчас его не
смогло бы задеть ничто на свете. Комната плыла перед ним в
восхитительном розовом мареве, душистом, как сами цветы.
- Лучше не будем говорить об этом, мистер Вильсон.
- Но... - Оливер не закончил фразы. В конце концов, это
и вправду не его дело. - Вы здесь на отдыхе? -
неопределенно спросил он.
- Может быть, это лучше назвать паломничеством.
- Паломничеством? - Оливер так заинтересовался, что на
какую- то минуту его сознание прояснилось. - А... куда?
- Мне не следовало этого говорить, мистер Вильсон.
Пожалуйста, забудьте об этом. Вам нравится чай?
- Очень.
- Вы, очевидно, уже догадались, что это не простой чай, а
эйфориак?
Оливер не понял.
- Эйфориак?
Клеф рассмеялась и грациозным жестом пояснила ему, о чем
идет речь.
- Неужели вы еще не почувствовали его действия? Этого не
может быть!
- Я чувствую себя, - ответил Оливер, - как после четырех
порций виски.
Клеф подавила дрожь отвращения.
- Мы добиваемся эйфории не таким мучительным способом. И
не знаем тех последствий, которые вызывал обычно ваш
варварский алкоголь. - Она прикусила губу. - Простите. Я,
должно быть, сама злоупотребила напитком, иначе я не
позволила бы себе таких высказываний. Пожалуйста, извините
меня. Давайте послушаем музыку.
Клеф откинулась в шезлонге и потянулась к стене. Рукав
соскользнул с округлой руки, обнажив запястье, и Оливер
вздрогнул, увидев еле заметный длинный розоватый шрам.
Его светские манеры окончательно растворились в парах
душистого напитка, затаив дыхание, он подался вперед, чтобы
рассмотреть получше.
Быстрым движением Клеф вернула рукав на место. Она
покраснела сквозь нежный загар и отвела взгляд, точно ей
вдруг стало чего-то стыдно.
Он бестактно спросил.
- Что это? Откуда?
Она все еще прятала глаза. Много позже он узнал, в чем
дело, и понял, что у нее были все основания стыдиться. Но
сейчас он просто не слушал ее лепета.
- Это так ничего прививка Нам всем впрочем, это неважно.
Послушаем лучше музыку.
На этот раз она потянулась другой рукой, ни к чему не
прикоснулась, но, когда рука оказалась в нескольких
сантиметрах от стены, в воздухе возник еле слышный звук.
То был шум воды, шорохи волн на бесконечном отлогом
пляже.
Клеф устремила взгляд на картину с изображением моря, и
Оливер последовал ее примеру.
Картина жила, волны двигались. Больше того, перемещалась
сама точка наблюдения. Морской пейзаж медленно изменялся,
бег волн стремил зрителя к берегу Оливер не отрывал глаз от
картины, загипнотизированный мерным движением, и все
происходящее казалось ему в эту минуту вполне естественным.
Волны росли, разбивались и ажурной пеной с шипением
набегали на песок. Затем в звуках моря обозначилось легкое
дыхание музыки, и сквозь синеву волн начали проступать
очертания мужского лица Человек улыбался тепло, как добрый
знакомый. В руках он держал какой-то удивительный и очень
древний музыкальный инструмент в форме лютни, весь в темных
и светлых полосах, как арбуз, и с длинным загнутым грифом,
лежащим у него на плече Человек пел, и его песня слегка
удивила Оливера Она была очень знакомой и в то же время ни
на что не похожей. С трудом одолев непривычные ритмы, он
наконец нащупал мелодию - песенка "Понарошку" из спектакля
"Плавучий театр" Но как она отличалась от самой себя - не
меньше чем спектакль "Плавучий театр" от какого-нибудь
своего тезки, разводящего пары на Миссисипи (1).
- Что это он с ней вытворяет? - спросил Оливер после
нескольких минут напряженного внимания - В жизни не слышал
ничего похожего.
Клеф рассмеялась и снова потянулась к стене.
- Мы называем это горлированием, - загадочно ответила
она. - Впрочем, неважно. А как вам понравится вот это?
Певец-комик был в гриме клоуна, его лицо казалось рамкой
для чудовищно подведенных глаз Он стоял на фоне темного
занавеса у большой стеклянной колонны и в быстром темпе пел
веселую песенку, скороговоркой импровизируя что-то между
куплетами. В то же время ногтями левой руки он отбивал
какой-то замысловатый ритм на стекле колонны, вокруг которой
описывал круги все время, пока пел. Ритм то сливался с
музыкой, то убегал куда-то в сторону, сплетая собственный
рисунок, но затем вновь настигал музыку и сливался с ней.
Уразуметь, что к чему, было трудно. В самой песне было
еще меньше смысла, чем в импровизированном монологе о
каком-то пропавшем шлепанце. Монолог пестрел намеками,
которые смешили Клеф, но ничего не говорили Оливеру. Стиль
исполнения отличался не очень приятной суховатой
утонченностью, хотя Клеф, судя по всему, находила в нем свою
прелесть. Оливер с интересом отметил, что в манере певца
пусть по-другому, но сквозит все та же свойственная Санциско
крайняя и безмятежная самоуверенность. Национальная черта,
подумал он.
Последовали еще несколько номеров. Некоторые явно
представляли собой фрагменты, выдранные из чего-то целого.
Один такой отрывок был ему знаком. Он узнал эту
неповторимую, волнующую мелодию еще до того, как появилось
изображение: люди, марширующие сквозь марево, над ними в
клубах дыма вьется огромное знамя, а на первом плане
несколько человек скандируют в такт гигантскому шагу:
"Вперед, вперед, лилейные знамена!"
Звук дребезжал, изображение плыло, и краски оставляли
желать лучшего, но столько жизни было в этой сцене, что она
захватила Оливера Он смотрел во все глаза и вспоминал старый
фильм давно прошедших лет. Деннис Кинг и толпа оборванцев,
они поют "Песню бродяг" из... как же называлась картина?
"Король бродяг"?
- Седая древность, - извинилась Клеф. - Но мне она
нравится.
Дымок опьяняющего напитка вился между картиной и Оливером
Музыка ширилась и опадала, она была повсюду - и в комнате, и
в душистых парах, и в его собственном возбужденном сознании.
Все казалось ему вполне реальным Он открыл, как нужно пить
этот чай. Его действие, как у веселящего газа, не зависело
от количества. Человек достигал высшей точки возбуждения, и
за нее уже нельзя было перешагнуть. Поэтому лучше всего
подождать, пока действие напитка чуть-чуть ослабеет, и
только после этого выпить снова.
В остальном по действию чай напоминал алкоголь через
некоторое время предметы расплывались в блаженном тумане,
сквозь который все представлялось волшебным сном Оливер уже
ни о чем не спрашивал. После он и сам не мог отличить сна
от яви.
Так, например, получилось с живой куклой. Он запомнил ее
во всех подробностях маленькая стройная женщина с длинным
носом, темными глазами и острым подбородком едва доходила
ему до колена Она изящно кружилась по белому ковру, ее лицо
было таким же подвижным, как и тело, она танцевала легко, и
всякий раз, когда ножкой касалась пола, звук отдавался
звоном колокольчика. Это был какой-то сложный танец, кукла
не дышала, но, танцуя, пела в такт и забавляла зрителей
потешными ужимками. Конечно, она была точной копией живого
человека и в совершенстве передразнивала его голос и манеру
двигаться. После Оливер решил, что она ему привиделась.
Всего остального он уж и не мог припомнить. То есть он
знал, что Клеф рассказывала ему что-то очень любопытное и
тогда он понимал ее, но о чем шла речь, хоть убей, не
помнил. Еще в памяти всплывали блестящие карамельки на
прозрачном блюде, некоторые были восхитительны, две или три
- такие горькие, что даже на другой день при одном
воспоминании о них начинало сводить челюсти. А от одной
(Клеф с упоением набросилась на вторую такую же) его чуть не
вырвало.
Что касается самой Клеф, то он едва с ума не сошел,
пытаясь вспомнить, что, собственно, произошло между ними.
Ему казалось, будто он припоминает нежное прикосновение ее
рукавов, когда она обнимала его за шею, и ее смех, и
душистый аромат чая от ее дыхания на своем лице. Но дальше
в памяти был черный провал.
Впрочем, перед тем как окончательно забыться, он на
минутку очнулся и, помнится, увидел двух других Санциско,
которые стояли и глядели на него сверху вниз: мужчина -
сердито, а голубоглазая женщина - насмешливо-иронически.
За тридевять земель от него мужчина сказал: "Клеф, вы же
знаете, что это вопиющее нарушение всех правил". Возникнув
как тонкое гудение, его голос вдруг улетел куда-то
высоко-высоко, за пределы слышимости. Оливеру казалось, что
он помнит и брюнетку - с ее смехом, таким же далеким и
тоненьким, и жужжащим голосом, похожим на гудение пчел.
- Клеф, Клеф, глупышка, неужели вас нельзя и на минуту
оставить одну?
Голос Клеф произнес нечто совсем непонятное:
- Но какое значение это может иметь здесь?
Мужчина ответил, все так же гудя издалека:
- Очень большое значение, если учесть, что перед выездом
вы обязались не вмешиваться. Вы же дали подписку в
соблюдении правил...
Голос Клеф приблизился и стал более внятным:
- Но вся разница в том, что здесь... здесь это не имеет
значения. И вы оба прекрасно это знаете. Не имеет и не
может иметь!
Оливер почувствовал, как пуховый рукав ее платья задел
его по щеке, но ничего не увидел, кроме дымных клубов мрака,
которые, то опадая, то нарастая, лениво проплывали перед
глазами. Далекие голоса продолжали мелодично пререкаться
друг с другом, потом умолкли, и больше он ничего не слышал.
Он очнулся на следующее утро в своей постели. Вместе с
Оливером проснулось и воспоминание о Клеф: о ее милом лице,
что склонилось над ним с выражением щемящей жалости, о
душистых золотых прядях, упавших на тронутые загаром щеки, о
сострадании, которое он читал в ее глазах. Скорее всего,
это ему приснилось. Ведь не было ровным счетом никаких
причин смотреть на него с такой жалостью.
Днем позвонила Сью.
- Оливер, приехали те самые, что хотят купить дом!
Чокнутая со своим муженьком. Привести их к тебе?
У Оливера с утра голова была забита смутными и какими-то
бестолковыми воспоминаниями о вчерашнем. Вытесняя все
остальное, перед ним снова и снова возникало лицо Клеф.
- Что? - переспросил он. - Я... Ах, да. Ну, что ж,
приводи, если хочешь. Я лично не жду от этого никакого
проку.
- Оливер, что с тобой? Мы же договорились, что нам нужны
деньги, разве нет? Не понимаю, как ты можешь не пошевелив
пальцем упускать такую выгодную сделку! Мы могли бы сразу
пожениться и купить домик. Ты ведь знаешь, нам больше
никогда не дадут столько денег за эту груду старья. Да
проснись же ты наконец!
Оливер попытался.
- Знаю, Сью, я все это знаю. Но...
- Оливер, ты обязан что-то придумать!
Это был приказ. Он знал, что она права. Клеф - это
Клеф, но от сделки ни в коем случае не следовало
отказываться, если была хоть какая-то надежда выпроводить
жильцов. Интересно все-таки знать, почему это дом приобрел
вдруг такую ценность, да еще в глазах стольких людей. И
