вновь, что я заинтересован таким анализом.
Я объяснил лидии, что бесполезно нападать на меня таким образом. Она
все же не хотела остановиться. Она кричала, что Сильвио Мануэль мой хозяин
и именно в этом причина того, что я не являюсь частью их всех. Роза
добавила, что Сильвио Мануэль дал мне все, чем я сейчас являюсь.
Я попросил розу выбирать слова. Я сказал ей, что следовало бы
говорить, что сильвио Мануэль дал мне все, что я имею. Она отстаивала свой
выбор слов. Сильвио Мануэль дал мне то, чем я являюсь.
Даже Горда поддержала ее, сказав, что она помнит такое время, когда я
так был болен, что у меня больше не осталось сил для жизни. Все во мне
было истрачено, и тогда именно Сильвио Мануэль взял все в свои руки и
накачал новую жизнь в мое тело. Горда сказала, что мне лучше было бы знать
свое происхождение, чем продолжать, как я делал до сих пор, утверждать,
что мне помог нагваль Хуан Матус. Она настаивала на том, что я фиксирован
на нагвале из-за того, что последний был предрасположен (выбран) все
говорить словами. Сильвио Мануэль, с другой стороны, был молчаливой
темнотой. Она объяснила, что для того, чтобы за ним следовать, мне было бы
нужно пересечь параллельные линии. Ну а чтобы следовать за нагвалем Хуаном
Матусом, все, что мне надо было делать, так это говорить о нем.
Все, что они говорили, было ни чем иным для меня, как бессмыслицей. Я
уже собирался сделать то, что считал, будет уместным в отношении подобной
чепухи, когда линия моего мышления была буквально смята.
Я не мог уже вспомнить, о чем только что думал, хотя лишь за секунду
решение было самой ясностью.
Вместо этого на меня нахлынуло крайне любопытное воспоминание. Это
было не сгущение чего-то, а ясная, чистая память о событии. Я вспомнил,
что однажды был с доном Хуаном и еще одним человеком, лицо которого
вспомнить не мог. Мы все трое разговаривали о чем-то, что я воспринимал,
как одну из черт мира. Это было в 5-7 метрах справа от меня и выглядело,
как неосязаемая стена тумана желтоватого цвета, которая, насколько я мог
судить, разделяла весь мир надвое.
Она шла от земли и до неба до бесконечности. Пока я разговаривал с
этими двумя людьми, та половина, которая была слева от меня, была в
целости, а все, что справа, было скрыто этим туманом. Я помню, что
ориентировался по ландшафтным признакам и понял, что здесь ось стены
тумана идет с востока на запад. Все к северу от этой оси было тем миром,
который я знал. Помню, что я спросил дона Хуана, что случилось с миром к
югу от этой линии. Дон Хуан заставил меня немного подвинуться вправо, и я
увидел, что стена тумана передвигалась по мере того, как я поворачивал
голову. Мир был разделен надвое на таком уровне, который моему интеллекту
был недоступен. Разделение казалось реальным, но граница проходила не на
физическом плане. Она была как-то связана со мной самим. Или это не так?
Был и еще один осколок этого воспоминания. Тот, другой человек
сказал, что разделить мир надвое - очень большое достижение, но еще
большим достижением бывает, когда воин имеет невозмутимость и контроль для
того, чтобы остановить вращение этой стены. Он сказал, что эта стена не
находится внутри нас. Она определенно снаружи, в мире, разделяя его на две
части и вращаясь, когда мы поворачиваем голову, как если бы она была
прикреплена к нашим вискам. Великое достижение удержания стены от поворота
позволяет воину повернуться к ней лицом и дает ему силу проходить сквозь
нее в любое время, когда он только пожелает.
Когда я рассказал ученикам, что я только что вспомнил, женщины были
убеждены, что этот другой человек был Сильвио Мануэль. Жозефина, как
знаток стены тумана, сказала, что преимущество Элихио перед всеми - в его
умении останавливать стену тумана так, что по желанию он мог проходить
сквозь нее.
Она добавила, что стену тумана легче проходить в сновидении, потому
что тогда она не движется.
Горду, казалось, затронула целая серия почти болезненных
воспоминаний. Ее тело непроизвольно подскакивало, пока в конце концов она
не разразилась словами.
Она сказала, что больше не имеет возможности отрицать тот факт, что я
был помощником Сильвио Мануэля. Сам нагваль предупреждал, что я порабощу
ее, если она не будет очень осторожна. Даже Соледад предупреждала ее
следить за мной, потому что мой дух берет пленников и делает их своими
рабами. На такое был способен лишь один Сильвио Мануэль. Он поработил
меня, и теперь я буду порабощать любого, кто приблизится ко мне. Она
призналась, что находилась под действием моих чар вплоть до того момента,
когда она уселась в комнате Сильвио Мануэля и что-то свалилось вдруг с ее
плеч.
Я поднялся и буквально зашатался под тяжестью слов Горды. В животе у
меня был какой-то вакуум. Я был убежден, что могу рассчитывать на ее
поддержку при любых обстоятельствах. Я почувствовал себя преданным. Я
подумал, что для них было бы нелишним знать мои чувства, но на помощь мне
пришло чувство трезвости. Я сказал им вместо этого, что моим бесстрастным
заключением, как воина, является следующее: дон Хуан изменил ход моей
жизни в лучшую сторону. Я оценивал и переоценивал то, что он для меня
сделал, и вывод всегда оставался тем же. Он принес мне свободу. Свобода -
это все, что я знаю, и это все, что я могу принести кому-либо, кто придет
ко мне.
Нестор сделал мне знак солидарности со мной. Он убеждал женщин
бросить свою враждебность по отношению ко мне. Он смотрел на меня глазами
того, кто не понимает, но очень хочет понять. Он сказал, что я не
принадлежу к ним, потому что я действительно одинокая птица. Они нуждались
во мне на короткий момент, чтобы порвать свои границы привязанности и
рутины. Теперь, когда они свободны, только небо является их границей.
Оставаться со мной было бы, без сомнения, приятно для них, но убийственно.
Он, казалось, был глубоко тронут. Он подошел ко мне и положил мне
руку на плечо. Он сказал, что, судя по его ощущениям, мы никогда не увидим
больше друг друга на этой земле.
Он очень сожалеет, что мы расстаемся, как мелочные людишки,
подкалывая друг друга, жалуясь и обвиняя. Он сказал, что, говоря от имени
остальных, а не от себя, он просит меня уехать, так как у нас больше нет
возможности оставаться вместе. Он добавил, что посмеялся над Гордой по
поводу ее слов о змее, которую мы образуем. Он изменил свое мнение и
больше не находит эту идею смешной. Это была наша последняя возможность
добиться успеха как цельная группа.
Дон Хуан учил меня принимать свою судьбу со смирением.
- Ход жизни воина изменяем, - сказал он мне. - вопрос лишь в том,
насколько далеко он уйдет по этой узкой дороге, каким неуязвимым он будет
в этих узких границах. Если на его пути встречаются препятствия, то воин
непоколебимо стремится преодолеть их. Если на своей тропе он встречает
невыносимые трудности и боль, то он плачет, но все его слезы, вместе
взятые, не могут сдвинуть линию его судьбы и на ширину волоса.
Мое первоначальное решение: позволить силе этого места решить, куда
нам сделать следующий шаг, - было правильным. Я поднялся. Остальные
отвернули лица. Горда подошла ко мне и сказала так, как если бы ничего не
случилось, что мне следует уехать и что она свяжется со мной потом,
позднее. Я хотел бросить, что не вижу причины, почему она должна ко мне
присоединиться. Она решила примкнуть к другим. Она, казалось, прочла мои
чувства покинутого и преданного. Она спокойно заверила меня, что мы должны
выполнить нашу судьбу вместе, как воины, а не как мелочные людишки,
которыми мы были.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ИСКУССТВО СНОВИДЕНИЯ
6. ПОТЕРЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ФОРМЫ
Несколько месяцев спустя Горда поселилась в аризоне после того, как
помогла всем остальным осесть в разных частях мексики. После этого мы
начали развертывать самую странную и самую поглощающую часть нашего
ученичества. Сначала наши отношения были довольно натянутыми. Мне было
очень трудно преодолеть свои чувства по поводу того, каким образом мы
расстались в парке Аламеда. Хотя Горда и знала о местонахождении всех
остальных, мне она ни разу ничего не говорила. Она чувствовала, что для
меня было бы излишним знать об их деятельности.
Внешне между мной и Гордой все было в порядке, но я чувствовал
горький осадок из-за того, что в тот раз она встала на сторону всех
остальных против меня. Я не выражал этого, но осадок все равно остался. Я
помогал ей и делал для нее все, как если бы ничего не произошло, но это
входило в требования неуязвимости. Это был мой долг. Чтобы его выполнить,
я с радостью пошел бы на смерть. Я намеренно ушел в руководство ею и
устройство ее во все тонкости современной городской жизни; она даже
изучала английский язык. Ее успехи были феноменальными.
Три месяца прошли почти незаметно, но однажды, когда я находился в
Лос-анжелесе, я проснулся в ранний утренний час с невыносимой тяжестью в
голове. Это не было головной болью. Скорее это походило на сильную тяжесть
в ушах. Я ощущал эту тяжесть также на своих веках и на небе. Я сделал
слабую попытку подняться и сесть. Мелькнула мысль, что у меня, вероятно,
удар. Первой моей реакцией было позвать на помощь, но я все же как-то
успокоился и попытался отделаться от страха. Через некоторое время
давление в голове стало спадать, но оно стало расти в горле. Я задыхался,
хрипел и кашлял некоторое время, затем давление постепенно переместилось
ко мне на грудь, потом на живот, на таз, на ноги, на ступни и, наконец,
оставило мое тело. То, что со мной происходило, чем бы оно ни было, заняло
примерно два часа. В течение этих мучительных двух часов казалось, будто
что-то внутри моего тела действительно движется вниз, выходя из меня. Мне
казалось, что это что-то сворачивается наподобие ковра. Другое сравнение
которое пришло мне в голову, - что это было шарообразной массой,
передвигающейся внутри моего тела. Я отбросил эту картину в пользу первой,
так как чувство больше напоминало что-то, сворачивающееся внутри самого
себя, совсем как скатывают ковер. Оно становилось все тяжелее и тяжелее, а
отсюда нарастала и боль, сделавшись совсем нестерпимой к коленям и
ступням, особенно правой ступне, которая оставалась очень горячей еще 35
минут после того, как вся боль и давление исчезли. Горда сказала, услышав
мой рассказ, что на этот раз я наверняка потерял свою человеческую форму,
что я бросил все свои щиты или по крайней мере большинство из них. Оно
была права. Не зная, как и даже не соображая, что произошло, я оказался в
крайне незнакомом состоянии. Я чувствовал себя отрешенным, не ощущающим
воздействий со стороны не имело больше значения, что сделала Горда. Это не
означало, что я простил ее за недостойное отношение ко мне; просто чувство
было таким, будто никогда и не было никакого предательства. Во мне не
осталось никакой - ни открытой, ни скрытой - неприязни ни к Горде, ни к
кому бы то ни было другому. То, что я ощущал, не было волевым безразличием
или нежеланием действовать; не было это также устранением или желанием
быть одному. Это скорее было чуждым чувством отстраненности, способности
погрузиться в момент и не иметь никаких мыслей ни о чем другом вообще.
Действия людей больше не воздействовали на меня, потому что я больше не
имел никаких ожиданий вообще. Странный покой стал руководящей силой в моей
жизни. Я чувствовал, что каким-то образом воспринял все-таки одну из
