И хотя Алвин пытался теперь держать себя в школе в руках и доставаться
ему стало поменьше, все же каждое воскресенье ему приходилось выдерживать
тяжелейшую борьбу с самим собой, потому что, сидя на жесткой скамье и слушая
Троуэра, ему половину урока хотелось хохотать до тех пор, пока он не
повалится на пол, а вторую половину встать и крикнуть: "Это самая большая
глупость, которую мне пришлось услышать от взрослого человека!" Ему даже
казалось, что, скажи он эти слова Троуэру, Папа выдрал бы его не очень
сильно, потому что Папа никогда не был высокого мнения об этом проповеднике.
Но Мама - она никогда не простила бы ему кощунства в храме Божием.
Воскресное утро, решил он, было, наверное, создано для того, чтобы дать
грешникам представление о первом дне адских мук.
Может быть, Мама сегодня не разрешит Сказителю рассказать какую-нибудь
историю, если это будет история не из Библии. И так как рассказывать
библейские истории было непохоже на Сказителя, Алвин понимал, что ничего
хорошего ему сегодня услышать не удастся.
Снизу до него донесся Мамин голос: "Алвин-младший, я так устала от
того, что в воскресное утро тебе нужно на одевание три часа, что почти
готова вести тебя в церковь голым!"
"Я не голый!" закричал вниз Алвин. Но на нем была лишь его пижама, а
это было еще хуже, чем быть голым. Он стянул фланелевую пижаму, повесил ее
на вешалку, и начал как можно быстрее одеваться.
Вот ведь забавно. В любой другой день стоило ему не задумываясь
протянуть руку к своей одежде, как в руке тотчас оказывалась та самая вещь,
которая была нужна. Рубашка, штаны, чулки, ботинки. Прямо в протянутой руке.
Но в воскресное утро веши убегали из его рук. Он шел за рубашкой и
возвращался со штанами. Он тянулся за чулком, а получал раз за разом
ботинок. Как будто веши тоже не хотели быть одетыми на него не менее, чем
сам он не желал видеть их на себе.
Так что Ал был ничуть не виновен в том, что когда Мама распахнула дверь
его комнаты, он не успел еще надеть даже штанов.
"Ты опоздал на завтрак! Ты все еще полуголый! И если ты считаешь, что я
позволю допустить, чтобы из-за тебя вся семья опоздала в церковь, то
тебе..."
"Лучше поразмыслить над этим еще", сказал Алвин.
Он не был виноват, что она всегда говорила одно и то же. Но Мама просто
вышла из себя, как будто он сказал, что ему это одно и то же надоело слышать
в девяностый раз за последний год. О, она уже была вполне готова устроить
ему порядочную порку или попросить сделать это Папу, что было гораздо хуже,
когда на помощь к нему неожиданно пришел Сказитель.
"Добрая Фэйт", сказал он. "Если вы хотели бы выйти пораньше, то я буду
рад помочь ему добраться до церкви".
Когда Сказитель заговорил, Мама повернулась к нему и попыталась скрыть
свой гнев. Алвин тотчас же принялся за знак умиротворения своей правой
рукой, которую Мама не могла видеть - потому что если бы она увидела, что он
пытается применить против нее заклятие, то сломала бы эту руку, в этом уж
Алвин не сомневался. Лучше всего умиротворение срабатывало при
прикосновении, но поскольку она изо всех сил пыталась выглядеть спокойной
перед лицом Сказителя, то на этот раз оно подействовало и на расстоянии.
"Мне бы не хотелось доставлять вам столько забот".
"Не беспокойтесь, добрая Фэйт", сказал Сказитель. "Я и так слишком
малым могу отплатить вам за вашу доброту".
"Слишком малым!", раздражение почти покинуло Мамин голос. "Мой муж
говорит, что вы выполняете работу двух взрослых работников. И когда вы
рассказываете младшим свои истории, в этом доме больше мира и тишины, чем
когда бы то ни было после... - чем обычно". Она повернулась к Алвину, но
теперь ее гнев был более показным, чем настоящим. "Я надеюсь, ты будешь
слушаться Сказителя и появишься в церкви без опоздания?".
"Да, Мама", сказал Алвин-младший. "Так быстро, как только смогу".
"Ну что ж, хорошо. Большое вам спасибо, Сказитель. Если вам удастся
заставить этого парня быть послушным, это будет достижение, которого не смог
еще добиться никто с тех пор, как он начал говорить".
"Он самый настоящий негодяй", сказала Мэри, стоя в дверях прихожей.
"Закрой свой рот, Мэри", сказала Мама. "или я натяну твою нижнюю губу
на нос и прибью ее там, чтобы он оставался закрытым".
Алвин вздохнул с облегчением. Когда Мама принималась за невыполнимые
угрозы, это означало, что она уже не сердится. Мэри задрала нос и выбежала
из прихожей, но Алвина это мало волновало. Он просто улыбнулся Сказителю,
получив от него в ответ такую же улыбку.
"Что, трудновато тебе дается одеться для церкви, парень?"
"Я бы предпочел надеть овечью шкуру и пройтись по берлоге голодных
медведей", сказал Алвин-младший.
"Обычно люди лучше переносят посещение церкви, чем стычку с медведями".
"Может и лучше, но, по-моему, ненамного".
Вскоре он закончил одеваться. И договорился со Сказителем о том, что
они пойдут коротким путем через холм вместо того, чтобы обходить его по
дороге. На улице было холодно, дожди уже давно не шли, а снега еще не было,
поэтому земля была сухой и чистой, и значит Мама скорее всего ни о чем не
догадается. А это было единственное, что волновало его.
"Я заметил", сказал Сказитель, когда они карабкались по засыпанному
листьями склону холма. "что твой отец не пошел с матерью, Калли и
девочками".
"Папа не ходит в эту церковь", сказал Алвин. "Он говорит, что
преподобный Троуэр - болван. Конечно, когда Мама этого не слышит".
"Еще бы", сказал Сказитель.
Они стояли на вершине холма и смотрели на церковь стоящую за пустынными
лугами. Церковь закрывала собой вид на Вигор-таун. Мороз лишь едва тронул
бурую осеннюю траву и церковь казалась самой белой из всех существующих в
мире вашей белого цвета и сверкала на солнце так, что сама казалась вторым
солнцем. Даже отсюда Алвину было видно, как к церкви съезжалось множество
фургонов и лошади привязывались к изгороди на лугу. Если они сейчас
поспешат, то окажутся на месте еще до того, как Троуэр начнет петь первый
псалом.
Но Сказитель не спешил спускаться вниз. Он уселся на бревно и начал
читать стих. Алвин внимательно слушал, потому что в своих стихах Сказитель
часто говорил важные веши.
Я однажды пришел в Сад Любви
Я глядел и не верил глазам:
На лугу, где играл столько раз,
Посредине поставили Храм.
Были двери его на замке -
Прочитал я над ними: "Не смей!"
И тогда заглянул в Сад Любви
Посмотреть на цветы юных дней.
Но увидел могилы кругом
И надгробия вместо цветов -
И священники с пеньем моим наслажденьям
Из вервий терновых крепили оковы
О, у Сказителя был настоящий дар, потому что во время его чтения весь
мир изменился перед глазами Алвина. Буйство десятков тысяч оттенков желтого
и зеленого, в которые были окрашены луга и леса, напомнило ему о весне, и
белизна церкви перестала казаться сияющей, а стала тусклой, известковой
белизной старых костей. "Моим наслажденьям из вервий терновых крепили
оковы", повторил Алвин. "Похоже, в религии ты находишь не так уж много
проку".
"Да я просто дышу религией с каждым моим вздохом", сказал Сказитель. "Я
жажду видений и повсюду ищу следы Руки Господней. Но в нашем мире я чаше
вижу следы иного. Следы блестящей слизи, которая при прикосновении обжигает.
Бог редко вмешивается в наши дела сегодня, Алвин-младший, но Сатана не
гнушается грязью дел человеческих".
"Троуэр говорит, что его церковь - это дом Бога".
Сказитель безучастно сидел, не говоря ничего. В конце концов Алвин
прямо спросил его: "Ты видел следы дьявола в церкви?". За все проведенное с
ними Сказителем время Алвин мог убедиться, что он никогда не лгал. Но когда
Сказитель не хотел давать правдивого ответа, он читал стих. Так было и на
этот раз.
О Роза, ты чахнешь! -
Окутанный тьмой
Червь, реющий в бездне,
Где буря и вой,
Пунцовое лоно
Твое разоряет
И черной любовью,
Незримый, терзает.
Алвин был недоволен таким уклончивым ответом. "Если бы я захотел
услышать что-нибудь непонятное, то почитал бы Исаию".
"Для моих ушей это настоящая музыка, парень, услышать, что меня
сравнивают с величайшим из пророков".
"Не такой уж он пророк, если никто не понимает, что он понаписал".
"Быть может он хотел, чтобы все мы стали пророками".
"Немного проку от этих пророков", сказал Алвин. "Насколько я знаю, все
они помирали так же как и любой из обычных людей". Он слышал, как отец
однажды говорил об этом.
"Все рано или поздно умирают", сказал Сказитель. "Но некоторые из
умерших продолжают жить в своих словах".
"Слова никогда не остаются неизменными", сказал Алвин. "Если я сделаю
какую-нибудь вещь, то эта вещь у меня останется. Вот например, если я сделаю
корзину. Тогда корзина есть. Когда она изнашивается, то становится старой
корзиной. Но когда я произношу слова, они могут быть кем-нибудь перевраны.
Тот же Троуэр может взять слова, которые говорю я, и заставить их значить
совершенно противоположное".
"Подумай об этом слегка по другому, Алвин. Когда ты делаешь корзину,
она никогда не станет чем-то большим, чем корзина. Но когда ты говоришь
слова, они могут повторяться снова и снова и волновать человеческие сердца
за многие тысячи миль от того места где ты произнес их. Слова могут
распространяться, а веши - не более чем веши".
Алвин попытался представить себе все это, и пока Сказитель говорил, у
него в голове возникла удивительная картина. Невидимые как воздух слова
вылетали изо рта Сказителя и расползались от человека к человеку. Они
становились раз от раза все больше, но оставались по-прежнему невидимыми.
Затем внезапно видение переменилось. Он увидел, как похожие на дрожащий
воздух слова выпархивают изо рта священника, проникают во все, что их
окружает, и внезапно становятся его кошмаром, страшным сном, приходящим к
нему ночью и днем и вбивающим его сердце в позвоночник до тех пор, пока он
сам не начинает желать смерти. Весь мир заполнялся невидимым дрожащим ничто,
всюду проникающим и все разрушающим. Алвин мог видеть, как оно, огромное как
шар, катится к нему, все увеличиваясь и увеличиваясь в размерах. Из своих
прежних кошмаров он знал, что даже если он сожмет кулаки, оно все равно
истончившись просочится сквозь его пальцы, и даже если он закроет рот и
глаза, оно будет давить на его лицо и сочиться в нос и уши и...
Сказитель тряс его. Тряс сильно. Алвин открыл глаза. Дрожащий воздух
ускользнул за пределы видимого. Алвин всегда чувствовал, что оно находится
там, едва-едва скрывшись за пределами зрения, чуткое как ласка, готовое
ускользнуть, стоит ему повернуть голову.
"Что с тобой случилось, парень?", спрашивал Сказитель.
"Ничего", сказал Алвин.
"Не говори ерунды", сказал Сказитель. "Я видел, как внезапно страх
охватил тебя, будто тебе явилось какое-то кошмарное видение".
"Это было не видение", сказал Алвин. "Однажды у меня было видение и я
знаю, что это такое".
"Да?", спросил Сказитель. "И что же это было за видение?"
"Сияющий Человек", сказал Алвин. "Я никому о нем не рассказывал и мне
не хотелось бы говорить об этом сейчас".
Сказитель не настаивал. "Ну хорошо, если то, что ты видел сейчас, не
видение, тогда что это такое?".
"Да ничего". Это был правдивый ответ и в то же время он знал, что это
не ответ вовсе. Но ему не хотелось отвечать. Обычно, что бы он не говорил
людям, они только смеялись над ним, говоря, что он еще совсем ребенок и
