кладет на могилы. За то, что во сне все еще моет полы в аптеке Ваймана и не
говорит ему правды о том, что случилось. Тот, кто умер до войны, не должен о
ней знать.
Не сказав ни единого слова, Мария ушла и вскоре вернулась с двумя овчинами с
огромными проплешинами.
- Одну постелите, другой накроетесь, если озябнете,- сказала она. Голос у
нее был цвета ладана.- Сейчас принесу и подушки.
Она приволокла два холщовых мешка, набитых прошлогодним сеном, с едким, как
у махорки, запахом.
- Спокойной ночи,- попрощалась она.
И через минуту с печи донеслось ее безмятежное похрапывание.
В лампе догорал керосин. В доме снова сгустилась тьма, которая пружинила,
как накачанная велосипедная камера.
Прижавшись друг к другу, Ицхак и Эстер ждали рассвета. До детства было
ближе, чем до железнодорожной станции. Закроешь глаза - и вот оно перед
тобой. Он, Ицикл, один. Ему только три года. Комната бескрайняя, а он
маленький, меньше его - только муха.
На колодку насажен чей-то сапог; вокруг верстака рассыпаны деревянные
гвоздочки, очень похожие на муравьев. На стуле висит фартук. Из кармана
торчит молоток. В мире, кроме него, трехлетки, никого нет; ужас одиночества
леденит сердце.
- Дедушка! Бабушка! - кричит он.
В тишине еще громче стучит сердце. Если дед сейчас не войдет, если не
достанет из фартука молоток, если не застучит по ботинку, все кончится: все
сваленные в кучу башмаки с топотом бросятся к дверям; гвоздочки-муравьи
уползут в муравейник под липой; прирезанный бабушкой гусь вылетит в окно...
Но нет ни деда, ни бабушки, ни отца, ни мамы. Все человечество для него
погибло. Он один на целом свете. И вдруг входит дед, надевает фартук,
вытаскивает из кармана молоток и гулко и радостно бьет по насаженному на
колодку сапогу, и все звуки возвращаются, и сердце Ицика из ледяного комочка
превращается в птичку, долбящую клювом грудь, как оконное стекло. И муха на
подоконнике кружится над недоеденным пирожком. И все человечество в полном
составе.
До рассвета Ицхак только и делал, что в доме погребальной братии заносил над
тьмой дедовский молоток и стучал по ней, как по сапожничьей колодке, и в
мире все вставало на прежние места, все отстраивалось и восстанавливалось -
разрушенные дома и разоренные кладбища; дедушки чинили ботинки, бабушки
набивали гусиным пухом подушки, матери снова носили колодезную воду в ведрах
на коромыслах, старуха Мария жила у себя на хуторе, не с чужой кошкой и
тенями, а вместе со своими детьми и пчелами и ела не за ритуальным столом, а
за простым, крепко сколоченным детьми.
Молоток стучал иногда тихо, едва слышно, иногда мощно, словно колокол; от
его стука отступала тьма, и в оконце с треснувшими стеклами робко, а потом
осмелев, заструилась заря.
Когда Мария слезла с печки, за оконцем совсем рассвело. Эстер и Ицхак сидели
на овчине, по-прежнему прижавшись друг к другу. Ее волосы, как утренние
лучи, падали на его лицо и плечи; его руки переплетались с ее руками, как
водоросли в водяном царстве. Сон, сморивший их под утро, был слаще козьего
молока. Они улыбались во сне, и улыбка сглаживала угрюмость и усталость.
Посадив на плечо кошку, Мария выскользнула во двор. Спал петух, спала коза,
спали на пригорке мертвые.
- Перекур,- объявил Гирш Оленев-Померанц.
От его возгласа маятник качнулся от сна к яви. Ицхак продрал глаза и
уставился на музыканта, примостившегося на чьем-то надгробии, покрытом
лоскутами мха, как беличьими шкурками.
- Проклятые ноги! Проклятые зимы в Воркуте!.. Полгода до того, как попал в
ансамбль, вкалывал в шахте.
Гирш Оленев-Померанц привлекал Ицхака своей грубоватой прямотой, своими
фантазиями и необыденными затеями. В самом деле, придет ли в голову простому
смертному добиваться, чтобы ему разрешили лечь не тут, в Шешкине, на
кладбище, отведенном для всех послевоенных евреев, а в Понарах, историческом
месте, где полегли тысячи и тысячи евреев и среди них - все его родные?
Язвительный Моше Гершензон объяснял его затею с Понарами чрезмерным для
еврея употреблением алкоголя. Гирш Оленев-Померанц и впрямь закладывал за
воротник. Когда играешь до утра в ресторанах и на свадьбах, трудно прослыть
трезвенником. А еще воркутинские зимы... Ицхак не считал флейтиста
алкоголиком. Каждый в жизни свою грелку ищет: кто денежки, кто водку, кто
высокие посты.
- Хочешь? - Гирш Оленев-Померанц вытащил из кармана пачку сигарет и протянул
Малкину.
- Ты знаешь - я не курю. И кто же курит на кладбище?
- "Весь мир - кладбище",- сказал Шекспир. "Мальборо лайт". Их курят все
лучшие музыканты мира.
Ицхак не был на все сто процентов уверен, но, как ему казалось, Гирш
Оленев-Померанц к лучшим музыкантам мира не принадлежал. Он был похож на них
своими пристрастиями: носил огромный берет, ходил с потертой бабочкой на
шее, презирал наручные часы - пользовался только карманными с брелком,
церемонно раскланивался со всеми, словно отвечал на аплодисменты. Все свои
деньги он тратил на покупку диковинных вин и коньяков, а также на
грампластинки с записями знаменитостей. О его коллекции знали не только в
Литве, но, как он сам говаривал, и за границей.
На устраиваемых Гиршем Оленевым-Померанцем мальчишниках хозяин извлекал из
холодильника бутылку водки, доставал свою флейту, садился рядом с
магнитофоном, поправлял бабочку на шее, опрокидывал стопку и, сделав
глубокий выдох, начинал играть в тех местах, где вступали его невидимые
коллеги. Закатывая глаза, он вдохновенно перебирал пальцами "пуговки" своего
повидавшего виды инструмента и весь преображался. Лицо его горело, на лоб и
щеки ложился отсвет софитов лучших театров мира - Италии, России, Америки,
Англии, Франции.
- Карузо! - с молитвенным восторгом произносил он.- Тито Гоби! Казальс!
Тосканини! Хейфец!..
В такие минуты он чувствовал себя их ровней, в такие минуты не было ни
Понар, ни Воркуты, ни ночных ресторанов, не было его одиночества.
- В другой раз найдешь своего Бенциона Зайдиса,- утешил его Ицхак.
Гирш Оленев-Померанц по-прежнему сидел на беличьих шкурках и извлекал, как
фокусник из рукава, из бездонного кармана комбинезона одну сигарету за
другой.
- Да хрен с ним! - выругался он.- У меня их еще целых четыре.
- Четыре? - деланно удивился Малкин.
- Гастроль не кончена... Следующий: Рафаил Цукерман - Канада, потом Дора
Ривкина - Америка, потом Иеремия Ламм - Германия и замыкает список Ханан
Тростянецкий - Швеция.
Казалось, Гирш Оленев-Померанц объявляет имена участников международного
конкурса. Но то были не флейтисты, не скрипачи и не валторнисты, а уехавшие
из Литвы дети тех, кто навеки остался без присмотра на местном кладбище.
- Сто двадцать долларов в год с каждого - не шутки.- Как и многие евреи,
Гирш Оленев-Померанц считал лучше, чем говорил.
- Как же тебе так подфартило? - съязвил Малкин.
- Все очень просто,- ответил флейтист.- Уж такой мы народ - евреи. Когда
тебе хорошо, всегда найдутся охотники сделать тебе немножко плохо. А когда
тебе из рук вон плохо, всегда найдутся желающие сделать тебе немножко
хорошо. Старая дружба помогла. Мой адрес дали и другим. Нет на свете евреев
без могил.
Гирш Оленев-Померанц встал с беличьих шкурок, прочел на всякий случай
надпись на надгробии, с которого он встал: а вдруг именно тут высечено имя
запропастившегося Бенциона Зайдиса? - и в знак благодарности Ицхаку за
совместный поиск выдохнул:
- Поедем, Ицхак, в Израиль.
- Кто это поедет? - не сообразил Малкин.
- Зелененьких на дорогу хватит. Хоть один раз перед смертью надо... Десять
лет, бляха-муха, за свидание с ним отбухал.
- Вот ты и поезжай. Зачем тебе прицеп?
- Хочу выйти на свободу... из второго лагеря... Пусть хотя бы на две недели.
- Какой же Литва лагерь? Не сегодня-завтра снова независимой станет,-
удивленно сказал Ицхак.
- Лагерь... Гетто...
- Для нас с тобой уже нигде свободы не будет. Ибо что такое человек, как не
тюрьма, где он сам - вечный арестант и тюремщик?
- Скажи прямо: поедешь со мной или нет?
Ицхак промолчал. Гирш Оленев-Померанц принял его молчание за согласие. Как
ни говори, вдвоем веселее - в лагере ли, на свободе ли... А денег ему не
жалко: он их зарабатывает, слава Богу, не в забое, не стоя по пояс в ледяной
воде. Да и на гроб копить не стоит. Пусть его закопают в чем мать родила,
без всякой крышки, но только там - в Понарах. Он так и написал в своем
ходатайстве в Президиум Верховного Совета: "Прошу Вас... без обуви, без
одежды, без всякого покрывала, вместе со всеми... одиннадцатью моими
родичами. Привожу их фамилии в алфавитном порядке... Год и место
рождения..." До сих пор никакого ответа. Пока они ответят, он и в Израиль
успеет съездить и вернуться. Денег не жалко. Гирш Оленев-Померанц столько их
ухлопал на алкоголь, на подружек, кратковременных, как летняя гроза, на
гостиницы в Сочи и Ялте, на форель и люля-кебаб на озере Рица, на лобио и
хинкали в Тбилиси, на билеты в Большой (он туда ездил не реже двух раз в
месяц), ибо спешил все наверстать, но не мог вытравить барачную вонь - даже
от его жабо, даже от его изысканного берета, даже от его флейты разило
смрадом незаслуженной неволи.
- Махнем, Ицхак, на Красное море, где Моисей по воде, как по суху...
Гирш Оленев-Померанц пытался соблазнить Малкина, как женщину. Он обещал ему
райскую жизнь. Они будут лежать каждый день на пляже. Когда им надоест море,
они отправятся в путешествие по земле обетованной и найдут пальмовый парк,
где собираются ненужные евреи,- нет такого места на земле, где их, ненужных
евреев, не было бы. Сядут на скамейку под пальмой и заведут со своими
собратьями неторопливый разговор о Литве и Польше, о Венгрии и Румынии, о
том, что было, и о том, чего не было. Единственное, о чем они не заикнутся,-
это о том, что будет. Натан Гутионтов на этот мучивший евреев из поколения в
поколение вопрос уже ответил: "Будет лучше, но хорошо не будет".
- Ицхак, неужели тебе и впрямь не хочется к морю?
- Наше море тут,- тихо произнес Малкин и обвел рукой кладбище.- Скоро нырнем
- и все дела...
- Нет! - запротестовал флейтист.- Тут я лежать не буду...
- А там тебе не разрешат. В Понарах лежат только замученные и убитые.
- А нас... нас разве не замучили? Разве нас каждый день не убивали? -
выкрикнул Гирш Оленев-Померанц.
Малкин сердцем понимал, что у его друга есть полное право быть похороненным
вместе с его родней, но не сомневался, что косточки его дотлеют не в
Понарах, а на этом кладбище, и просил Бога, чтобы Он отдалил от
Оленева-Померанца тот день.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Больше всего Ицхак любил бывать в Бернардинском саду поздней осенью или
ранней, не взвихренной метелями зимой, когда от снега, как от праздника
Хануки, исходит миротворное сияние, когда каждое дерево напоминает шамаш-
главную свечу в ханукальном светильнике.
Правда, осень и зима - время похорон. Листопад заметает листьями, снегопад
накрывает хлопьями, как лоскутами савана, одногодков и однополчан.
Собственной смерти он, Ицхак, не боится. Он боится смерти тех, кто столько
лет был с ним рядом, кто кемарил вместе с ним на скамейке под липами. Еще
его отец говаривал: долгая жизнь - кара за жизнь.
До осени еще далеко, а уже ушла Лея Стависская, какая-никакая, а все-таки
своя. И вот сейчас попал в больницу грамотей Моше Гершензон - подозревают
самое страшное.
Малкин навестил его на прошлой неделе и спросил:
- Может, Исааку в Израиль написать?
- Нет,- оборвал его больной.- Я сам ему напишу.
Сам так сам. Не проходило и недели, чтобы Гершензон не получил письма от
своего Счастливчика Изи. Ах, какие письма! Дай Бог каждому еврею дождаться
таких слов от сына.
Гирш Оленев-Померанц шепнул однажды Ицхаку:
- Он эти письма сам пишет. Он их пишет самому себе. Мне чутье подсказывает.
- Чушь! - защищал грамотея Моше Гершензона Ицхак.- У него что, другого дела
нет? Он не Пушкин, он зубы делает, зубы...
До осени еще далеко, а дурные вести множатся.
Ицхак мерял шагами аллею Бернардинского сада и ждал, когда со стороны
Кафедрального собора появится необъятный берет Гирша Оленева-Померанца,
