ничего не добьется.
- Придется одному,- грустно промолвил Гирш Оленев-Померанц и поплелся в ту
сторону, где воздвигали трибуну и откуда веяло решимостью и ненавистью. И
близкой победой.
Ицхак остался один. Прислушиваясь к гулу загорающегося, как костер, митинга,
он перебирал в памяти все, что связывало его с Моше Гершензоном.
Малкин сшил ему первый костюм, когда еще была жива Эстер. Моше Гершензон
принес ему домой отрез дорогой английской шерсти.
Ицхак долго снимал мерку, что-то записывал в замусоленную книжицу,
облизывал, как школьник, кончик карандаша, так же долго замерял материал,
потом аккуратно выдернул нитку, поджег ее, понюхал и сказал:
- Англией пахнет. Хватит и на жилетку, и даже на заплаты.
Верный своей привычке Малкин снова стал мять и комкать отрез, а пока его
комкал, притихший Моше Гершензон разглядывал комнату. В застекленной рамке
висела Почетная грамота с благодарностью от Командующего Первым Белорусским
фронтом маршала Рокоссовского, а чуть поодаль - вырезанный из популярного
журнала портрет полководца в парадном мундире.
- Тоже английский материал,- скромно, но не без гордости сказал Ицхак.
- Это вы ему шили?
- Приказали, вот я и сшил. А вы знаете, кто он такой?
- Они все для меня на одно лицо. Жуков?
Ицхак не стал ему объяснять - пусть для него он будет Жуковым, если уж он и
впрямь не узнал Рокоссовского.
- Когда примерка?
- Через три дня. Он,- Малкин ткнул в портрет,- меня тоже торопил, но я и к
нему только на третий день летал.
Моше Гершензон был ужасно доволен обновой. А ведь он с пятнадцатилетнего
возраста ходил к лучшим виленским портным. Сыновья Товия Гершензона,
владельца стекольной фабрики, могли позволить себе такую роскошь.
Подтянутый, опрятный, всегда чисто выбритый, с гладко зачесанными светлыми,
как у белобрысого немца, волосами, Моше Гершензон отличался от всех
послевоенных заказчиков Ицхака. Он и платил иначе. Вынимал из внутреннего
кармана старого пиджака пачку банкнот, перехваченных белой полоской бумаги с
цифровой пометкой, и небрежно бросал на стол.
- Не надо экономить, надо много зарабатывать.
Зарабатывал он и в самом деле много. Он работал зубным техником, делал
протезы для отставных майоров и полковников и их жен, для своего прямого
начальства, доставал по первому его требованию всевозможные дефицитные
товары, начиная от югославских обоев и кончая финскими мебельными
комплектами "Эдвард".
В те годы он был соломенным вдовцом. Сын его Исаак жил с матерью, бухарской
еврейкой, шумной, красивой женщиной, встретившейся Моше Гершензону в далеком
и унылом Ашхабаде. После ее смерти Исаак перешел к отцу, но вскоре они
рассорились, и сын оставил Моше, а через полгода и вовсе
уехал в Москву. Гершензон аккуратно посылал ему каждый месяц деньги, надеясь
на то, что сын опомнится и вернется.
Каждый год Моше Гершензон шил у Ицхака Малкина два костюма - один летний и
один зимний. Гершензону были по душе его молчаливость и даже суровость,
умение слушать и держать язык за зубами (самое трудное испытание для еврея).
Одинокий, подозрительный Гершензон нуждался в исповеднике. Не станешь же
изливать душу какому-нибудь дородному майору или полковнику с провалившимся
ртом!
Удивляли Малкина и проявлявшаяся порой широта его натуры, и непонятные
выходки, вызывавшие завистливые сплетни и кривотолки. Однажды Ицхак увидел
сшитый им для Гершензона костюм на вильнюсском дурачке Хаимке. Он щеголял в
обнове, как жених на свадьбе, высовывая из рукавов свои обмороженные в гетто
руки и громко, на всю улицу, выкрикивая:
- Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка!..
Встретившись через некоторое время с Моше Гершензоном, Малкин не удержался и
спросил:
- Вы что, недовольны моей работой?
- У сумасшедших тоже должны быть праздники... Стыдно - ходит оборванный
еврей на виду у всего города, а нам хоть бы хны.
Когда Ицхак возвращал ему лишние деньги, Моше с улыбкой успокаивал его:
- Берите, берите. Рот, Ицхак,- свалка миллионов, только успевай лопатой
грести.
- Рот - прихожая тюрьмы: ляпнешь лишнее и сядешь.
- И это правда. Святая правда.
Моше Гершензон был богатым человеком, пожалуй, самым богатым среди
заказчиков Малкина. У Ицхака возникали смутные подозрения, что не только на
протезах и на золотых коронках тот разбогател. Для таких подозрений было
основание.
В один из осенних дней - кажется, это было через год или через два после
смерти Эстер - Моше Гершензон ни с того ни с сего повел его, как он
выразился, в свое "родовое гнездовье" на Заречье. Они миновали костел Святой
Анны, перешли через мостик над Вилейкой и по узкой улочке поднялись на
пригорок, где стоял трехэтажный кирпичный дом с облупившимися стенами.
- В этом доме я родился,- сказал, странно волнуясь, Моше Гершензон.- Если бы
мне вернули то, что принадлежало моему отцу на земле и под землей, то и мои
правнуки были бы...
Ицхак был старше Моше Гершензона почти на десять лет. В молодости такая
разница в годах не так ощутима, а вот в старости... Тем не менее они именно
в старости неожиданно сдружились. Моше Гершензон уже не производил
впечатления богача; он был похож на всех стариков, чьи жены умерли, а дети
разлетелись кто куда. Деньги, правда, у него и сейчас водились, но, как
говорил Гирш Оленев-Померанц, кошелек его сильно обмелел по вине
Счастливчика Изи.
Счастливчик Изя не тратил своего драгоценного времени на лепку чужих зубов -
он занимался более прибыльным делом, приторговывал золотом, скупал его в
Литве за рубли и через посредников переправлял в Польшу, куда и сам
стремился при удобном случае уехать. Не брезговал он и валютой в чистом
виде, перепродавал американские доллары, французские франки и немецкие
марки. Не в пример отцу, щеголю и франту, Счастливчик Изя носил потертую
курточку, выцветшие джинсы, ботинки шяуляйской фабрики "Эльняс".
- Если ты не член Политбюро, то нечего и высовываться,- поучал он своего и
без того ученого отца.
Однако затрапезный вид не спас молодого Гершензона. Он попался, был отдан
под суд и получил восемь лет тюрьмы строгого режима. Моше Гершензон и
ухлопал половину своего состояния на то, чтобы его оттуда вытащить.
Счастливчик Изя отсидел три года, вышел из тюрьмы и через месяц укатил в
Израиль. Моше Гершензон тогда весь поседел. Да и как не поседеешь, если не
понаслышке знаешь, что такое тюрьма. Первый раз все для него кончилось
счастливо. Беженец из Литвы, он в сорок первом в казахском городе Аральске
получил повестку в военкомат. В то время он работал расфасовщиком в
погрузочном цеху солевого комбината. Солдатская каска, свист пуль не очень
прельщали молодого Моше. Он совершил кражу - вынес с комбината три кулечка
соли, чуть больше полутора килограммов, и, к своей радости, был задержан
охраной и препровожден в милицейский участок. Еще тогда, в кабинете
следователя-казаха, он отдавал себе отчет в том, что между моментальной
гибелью в штрафбате и смертью новобранца, отложенной, как недоигранная
шахматная партия, на день, на месяц, пусть даже на год, большой разницы нет.
Он понимал, что рискует головой, но вышел победителем: переждал за решеткой
четыре года. Не погиб, не потерял ногу, не закоченел от холода.
Выиграл он и с женитьбой. Жена его, Нона Кимягарова, происходила из богатого
рода бухарских евреев. И деньги ее помогли ему быстро встать на ноги после
отсидки. Второй раз Моше Гершензон мог сесть в сорок восьмом в Вильнюсе. Все
началось с обыкновенной семейной ссоры. Как польский гражданин Моше по
закону о реэмиграции имел право вместе с женой уехать в Польшу, а оттуда - в
любую другую страну.
Но Нона заартачилась - она и в Литву-то не хотела ехать.
- Я поеду рожать в Бухару, а не в Тель-Авив! - отрубила.
Моше ничего не оставалось, как ждать ее. Не бросать же на произвол судьбы
еще не родившегося ребенка. Застряв в Вильнюсе (закон о реэмиграции
действовал только в течение года), он решил выправить себе другие документы
- сменить год и место рождения: еще, не дай Бог, стекольную фабрику отца
припомнят. Сам, дурень, захлопнул перед собой дверь. А ведь как мечтал о
том, чтобы вырваться на свободу из этой огромной тюрьмы, хотя и без колючей
проволоки, но с надзирателями и ищейками на каждом шагу. Нона писала ему
письма, присылала фотографии сына, звала к себе в Бухару, но потом как
сквозь землю провалилась.
Постепенно Моше свыкся со своим двусмысленным положением, и, когда в
пятьдесят шестом снова открылась щель в железных воротах, он решил
предпринять последнюю попытку вырваться из Советского Союза. Он стал
подыскивать себе женщину - еврейку, нееврейку,- была бы только польской
подданной. Только одному Богу известно, почем тогда шли невесты в угоревшем
от венгерского восстания Вильнюсе. Моше Гершензон мог выбрать себе любую,
сколько бы это ему ни стоило.
Ицхак Малкин любил сватать. Сватовство в роду Малкиных почиталось так же
высоко, как и ремесло. Помочь еврею найти еврейку, сделать еще парочку
евреев - разве это не самим Богом нам заповедано?
Через некоторое время Ицхак свел вдову Брониславу с Моше Гершензоном. Они
встретились у него в доме и, пока хозяин, извинившись, демонстративно громко
строчил на своем "Зингере", в спальне о чем-то тихо, с глазу на глаз,
говорили.
- Я согласна,- сказала Бронислава,- только должна вас предупредить: я не
совсем здорова, у меня легкие...
- Не беда,- перебил ее Моше.- Там, за границей, вылечим.
Бронислава Жовтис понравилась зубному технику. Она выглядела моложе своих
лет, скромно, но красиво одевалась, была ненавязчивой, ее согласие
прозвучало бескорыстно и искренне. У Моше даже мелькнула тайная мысль:
может, их "подорожный" брак перейдет в настоящий и он, дамский угодник,
проживет мирно и счастливо с этой женщиной оставшуюся жизнь?
Расписались и собрались Гершензоны быстро. Перед отъездом Малкин сшил
молодожену новый костюм.
- Вы уж постарайтесь,- не в Бухару еду, а за границу,- торжественно произнес
Моше Гершензон, предвкушая свою победу над следователем-казахом в Аральске,
отправившим его на четыре года в тюрьму; над начальником охраны, возившим
мешками ворованную соль в обессоленный арбузный Андижан; над теми, кто в
сороковом году бессовестно отторг земельный надел его отца Товия, присвоил
стекольный завод; над теми, кто принудил его восемь лет прожить с поддельным
паспортом, где только фамилия соответствовала действительности.- И еще у
меня к вам просьба. Если мой сын Исаак когда-нибудь появится в Вильнюсе,
дайте ему адрес моих родственников в Тель-Авиве. Ваш я сообщу ему перед
отъездом. Вы должны мне сшить костюм за три дня... Максимум. Заплачу в три
раза больше. Если хотите, вдобавок двуспальную кровать оставлю, новенькую.
Моше Гершензон спохватился, что нечаянно обидел портного, и тут же
постарался загладить свою вину:
- Готов биться об заклад - вы все равно женитесь.
Когда костюм был сшит и пришло время прощания, зубной техник, по своему
обыкновению, выложил на стол пачку с белой бумажной полоской и сказал:
- Даст Бог, еще увидимся. Если не в Тель-Авиве, то в Бостоне. Если не в
Бостоне, то в Тель-Авиве.
Моше Гершензон и предположить не мог, как он был прав. Да только увиделись
они снова в Вильнюсе.
Поначалу Ицхак подумал: брехня, завистники болтают. Но, когда Моше
Гершензон, изменившийся до неузнаваемости, растерянный, появился у него в
доме, все сомнения рассеялись.
- Я остался без ничего,- прошептал зубной техник.- Без жены, без крыши, без
ничего...
- Крыша есть,- сказал Ицхак.- Вы можете остаться у меня.
И Моше Гершензон остался. Он ночами напролет рассказывал про свои
злоключения. В тридцати километрах от Гродно Брониславе Жовтис вдруг
сделалось плохо, из горла хлынула кровь; переполошившиеся попутчики сперва
застыли, как ледяные торосы, а потом отпрянули от нее, выбежали в коридор и
уставились в окно. Моше Гершензон бросился к проводнику. Проводник в
форменной фуражке, молодцевато надетой набекрень, в начищенных до блеска
ботинках, как и положено человеку, обслуживающему заграничные линии, быстро
захлопнул дверцу печки - подходило время чаепития,- влетел в купе, увидел
