прелью, предвещавшей близкое цветение. Ицхак прислушивался к поскребыванию
бритвы, и мысли его невольно устремлялись туда, в дождь, под дерево, к его
дальней родственнице, страдавшей от неизлечимого, прежде не известного
местечковым евреям недуга. Ни Ицхак, ни его отец никогда не слышали, чтобы
кто-нибудь вдруг и навсегда потерял память.
Лея редко приходила в Бернардинский сад. Если и приходила, то не сама - ее
приводила либо внучка Авива, либо дочь Сарра, толстуха с широко
расставленными, черными, как у цыганки, глазами, со старомодной косой,
уложенной калачом. Они оставляли Лею на попечение Малкина, иногда до
полудня, а иногда и до вечера. Сарра Стависская работала поблизости в банке
и ровно в четыре, тютелька в тютельку, как и подобает человеку, имеющему
дело с деньгами, прибегала за матерью.
Лея, бывало, исчезала на месяц-полтора, а потом так же неожиданно возникала.
Каждое ее исчезновение воспринималось Малкиным, как знак беды. Все, кроме
Моше Гершензона, относились к Стависской сочувственно. Только грамотей Моше
не терпел ее и делал все, чтобы отвадить старуху. Кому, дескать, нужны ее
кривляния, ее зевки, ее пугающие ахи и охи? Они собираются тут не для
зевков, а для того, чтобы что-то вспомнить. Ицхак, Гутионтов и Гирш
Оленев-Померанц заступались за Стависскую, взывали к великодушию Моше, но
Гершензон и слышать не хотел. "Ее место дома или в богадельне. Зачем нам эта
развалина?"
- Все мы развалины,- говорил Ицхак.- Может, Лея вспоминает молча- взглядом,
жестом, сердцебиением? Может, случится чудо и к ней вернется память,
пробудится ото сна разум?
- От зевков, что ли? - не отступал грамотей Гершензон.
Малкину все-таки удалось уломать упрямца. Моше - не злой человек. Он просто
несчастный. А несчастье не любит, когда рядом другое несчастье,- оно только
подчеркивает твое собственное. Его раздражали разговоры о чудесах. Ицхак не
раз пытался ему объяснить, что без веры в чудо еврей - не еврей. Еврей сам
по себе - чудо: на кострах его жгли, газом травили, по сей день чернят и
поносят, преследуют и унижают, а он живет, потому что уже в пеленках верит в
чудо.
Гутионтов не спешил, он как бы наслаждался своей работой, который раз
намыливал щеки своего друга, снимал ремень, привязывал его к стулу и
затачивал об него бритву. Ицхак не торопил его - пусть порадуется, пусть
отведет душу. Малкин всматривался в завесу дождя, но тот не прекращался,
щедро высевая, как зерна, крупные, ядреные капли. Не приведи Господь
оказаться на месте Леи. Врагу не пожелаешь. Живет и не живет. И никакого
лекарства нет.
Единственное, что Стависская помнила, хотя и смутно,- это восемнадцатый год,
когда ее, молодую, смазливую девчонку, принял продавщицей в свою лавку
колониальных товаров Беньямин Пагирский. После этого время для нее как бы
остановилось - внезапно, резко, как скорый поезд на конечной станции, не
будет другого времени года, кроме золотой осени восемнадцатого; никакой
другой лавки, никакого другого хозяина, и, что самое страшное, она навсегда
останется шестнадцатилетней.
Прошло почти что семьдесят лет, но Лея Стависская и сейчас помнила, какие
товары лежали на полках лавки и какие хранились в огромной, запертой на семь
замков кладовой. Чего только там не было: чернослив и арахис из Турции,
миндаль и курага из Персии, орехи и марципаны из Греции, рис из Китая,
кофейные зерна из Бразилии. Лея помнила цены на товары и фамилии тех, кто
приходил в лавку, их вкусы и прихоти.
Гроздья невиданных плодов висели в испорченной памяти Леи Стависской.
Память-дерево цвело редко и недолго, но, когда оно зацветало или
плодоносило, Лея Стависская оживала, и в тишине Бернардинского сада звучал
ее, казалось, не тронутый временем грудной, шестнадцатилетний голос.
- Три фунта изюма стоили рубль. Корица шла по цене от десяти до пятнадцати
копеек за кулечек. А как пахла! Как пахла!
Лея принюхалась к липе, как к коричному дереву, и в те просветленные
мгновения не только ей, но и им мнилось, будто от обыкновенной литовской
липы по всему парку струится ни с чем не сравнимый сладостный аромат далеких
рощ и морей.
Моше Гершензон и тот шмыгал своим увесистым, как огурец, носом. Но больше
всего радовался Ицхак Малкин: оказывается, и ее, Леи, воспоминания могут
щекотать ноздри. Велика ли радость, когда входишь в воспоминания только как
в мертвецкую, из которой разит трупным запахом? Уж лучше дышать воздухом
колониальной лавки. Что с того, что ничего не купишь?
Натан Гутионтов, забыв о своем увечье, вьюном вертелся вокруг Ицхака. Он
размахивал бритвой, как шашкой, ее лезвие сверкало в воздухе, и от этого
сверкания рябило в глазах. Право слово, никогда еще в жизни Натан не работал
с таким тщанием и ответственностью. Даже самый маленький порез был бы для
него позором, даже капелька крови запятнала бы его честь, его радость, по
которой он так истосковался.
Господи, он снова парикмахер! Не важно, что трудится не в сверкающем
зеркалами салоне, а в закрытом до начала лета кафе. Как жаль, что за его
работой не наблюдают ни брюзга Моше Гершензон, ни опаленный несчастьями Гирш
Оленев-Померанц. Натан им бесчисленное множество раз предлагал: "Приходите
ко мне домой, я буду вас стричь и брить бесплатно до гробовой
доски". Но они, негодяи, не желают ни даром, ни за деньги.
Брался за бритву Гутионтов и раньше - бывало, забежит пьяница-сосед, Натан
его пострижет и побреет и даже магарыч тому поставит, только, мол, приходи.
Но одно дело - пьяница, а другое - Малкин. Ицхак сам уже лет пять иголку в
руки не берет. Как отпраздновал свой трудовой юбилей - семьдесят лет с того
дня, как в подмастерья попросился,- так и не шьет. Воткнул все иголочки в
подушечку и повесил над кроватью.
Правда, неукротимый Гирш Оленев-Померанц уверяет, что Малкин нет-нет да
оседлает "Зингер". Когда Гутионтов спросил у флейтиста: "А что Ицхак,
оседлав своего коня, делает?" - Гирш Оленев-Померанц замялся и сказал:
- Сидит и нажимает на педали.
Портному хорошо: закрыл глаза - и кати по белу свету. Есть и у цирюльника
машинка, но стрекочи, не стрекочи, никуда на ней не уедешь, никуда не
улетишь.
Как жаль, что до сих пор не пришли ни Моше Гершензон, ни Гирш
Оленев-Померанц. Если же дождь прекратится и подоспеет Лея Стависская, то в
ней что проку? Не успел Гутионтов подумать о Лее, как она вдруг двинулась
сквозь дождь, без зонтика. Шла она не одна, а в сопровождении чернявой
внучки Авивы, высокой девочки в белоснежной майке, на которой по-английски
было начертано: "Beatles". В руках у нее была зачехленная ракетка. Авива
училась играть на корте.
Стависская шла, вытянув вперед руку, как будто пыталась, как занавес,
раздвинуть струи дождя. Ицхак неотрывно смотрел на нее и ловил себя на
мысли, что перед ним ослепшая нищенка. Он силился представить ее черноокой
местечковой красавицей, но никак не мог. Какая страшная участь! Весь мир
втиснулся для нее в одну точку - в лавку колониальных товаров Беньямина
Пагирского. Беньямин Пагирский был для Леи Стависской Господом Богом,
сотворившим все: и ее, третью дочь в семье плотогона Нахмана, и фельдшерицу
Амалию Флек, и помещичьего отпрыска Леха Тиминьского. Сердобольный лавочник
был для нее тем, кто создал все блага на земле: в первый день сотворил инжир
и марципаны, во второй - кубинские сигары и китайский рис, в третий- грецкие
орехи и финики, в четвертый - цейлонский чай и бразильский кофе, в пятый -
оливковое масло, в шестой - турецкий чернослив и арахис и, отдохнув, на
седьмой день вылепил из ребра Адама ее, Лею Стависскую.
Придя в Бернардинский сад, она обычно спускалась к журчащей Вилейке- притоку
Вилии, молитвенно окунала в воду руки, а потом час-другой отрешенно и
безмятежно паслась на берегу, как смирные коровы ее детства. Иногда с берега
до слуха Ицхака, прохаживавшегося на всякий случай по откосу, доносилось ее
негромкое пение. В молодости у нее был низкий грудной голос, который выделял
ее среди подруг, недаром она была запевалой на всех свадьбах. Взбудораженный
и растроганный ее пением-всхлипом Малкин спускался с откоса к реке, садился
на траву и чуть слышно, хрипловато подпевал. Со стороны, наверное, их пение
производило ошеломляющее впечатление - так поют перед концом света, но никто
на них не обращал внимания, и усеченные, чем-то напоминавшие култышку
Гутионтова еврейские колыбельные плыли над журчащей Вилейкой, над склонами
священной княжеской горы.
Через некоторое время оба они умолкали и принимались суеверно вглядываться в
воду, как будто на ее поверхности могли прочесть что-то такое, чего до сих
пор не знали и что, может, и не осчастливило бы их, но и не сделало бы
несчастнее. Казалось, река была усыпана часами со сверкающими циферблатами.
Еще совсем недавно Ицхак не верил в ее болезнь, думал: Лея придуривается.
Каждому выгодно юркнуть в беспамятство, как нашкодившей мыши в норку.
Прошлой осенью - Малкин до сих пор стыдится своего поступка - он устроил ей
проверку:
- Помнишь, как мы с тобой около старого моста над Вилией всю ночь былинками
друг друга щекотали?
Лея Стависская даже головы не повернула в его сторону.
- Помнишь, как твой отец повалил меня на землю, стянул портки, врезал почем
зря своей ручищей и, схватив тебя, бросил: "Еврейские дети до свадьбы в
такие игры не играют"?
Но и тогда у нее в памяти ничего не вспыхнуло.
- Следующий! - по обыкновению объявил сияющий Натан Гутионтов, закончив
бритье.
Никто не отозвался.
- Ты еще мастер,- не поскупился на похвалу Малкин и несколько раз погладил
свои чисто выбритые щеки.- Ни одной ранки, ни одной щетинки. Да и морщин,
кажется, поубавилось. Ты что, и их умеешь сбривать?
- Я все умею,- искренне похвастался Натан.
- Мог бы, пожалуй, еще годик поработать.
- Предлагали одну халтуру, но я отказался.
- Отказался? - удивился Малкин.- Почему?
- Ну, во-первых, место неподходящее. Дом Печали. Чего-чего, а печали у меня
и без того хватает. Во-вторых, не тот контингент. Я никогда, Ицхак, не стриг
и не брил мертвых. Директору что? Был бы работник. Я же люблю смотреть
клиентам в глаза, слышать их дыхание, их кашель, их чихи, видеть, как они
крутятся-вертятся, знать, кто честит правительство, а кто стелется перед ним
травкой, у кого любовница, а у кого четвертая жена. Тогда и я поношу
правителей, тогда и я стелюсь травкой, тогда - страшно вымолвить - и у меня
любовница. Следующий! - задиристо выкрикнул Натан и, кинув на руку
полотенце, застыл в выжидательной стойке.
В павильоне пахло кремом для бритья. Натан вдыхал этот запах полной грудью,
как дух весеннего луга, и что-то неосязаемое и неуловимое вдруг подхватило
его, вознесло над Бернардинским садом и увлекло к началу начал - к
парикмахерской Пинхаса Ковальского, брадобрея из брадобреев, получившего
диплом в головокружительном, недосягаемом Париже.
- Что такое парикмахер? - спросил он у юного Гутионтова, когда тот
переступил порог его заведения и испуганно застыл перед зеркалом.- Не
раввины, юноша,- посланцы Бога на земле, а мы. Что могут раввины? Научить
человека читать, молиться. Всевышний одел человека в плоть, влил в его жилы
кровь, а все остальное сделали парикмахеры. Без них человечество заросло бы
мхом.
Гутионтов не смел ему перечить, хотя и не понимал почему, ведь ножницы есть
и у портного.
- Если вы, молодой человек, запомните главную нашу заповедь - возлюби
бритву, как ближнего своего,- то я вас, пожалуй, приму в ученики.
- Возлюблю! - поклялся Натан.- Возлюблю.
Порывы ветра швыряли пригоршнями капли дождя во все стороны. Господь Бог из
своего неиссякаемого пульверизатора щедро поливал Бернардинский сад,
княжеский замок на горе, скамейки под липами, брезентовую крышу сиротливого
кафе.
От щедрот дождя оживала и память Гутионтова. Он еще долго не выходил из
парикмахерской Пинхаса Ковальского, таскал горячие компрессы для клиентов,
хватался за метлу, подметал чужие волосы и каждый день был счастлив- от
пара, от веселого позвякивания ножниц, от сверкания огромного зеркала,
купленного хоть и не в Париже, но где-то за границей. Он до сих пор помнит
