все равно узнал бы его - так непохоже было открывшееся передо мной на все
виденное прежде. Карпинский в своем фильме не решился на попытку
воспроизвести этот зал, и правильно сделал. Не только потому, что иначе
лишился бы всякой убедительности хотя бы тот знаменитый эпизод, где раб,
осмелившийся войти в зал вопреки запрету правителя, сходит с ума от
увиденного. Но и потому также, что этот зал действительно невоспроизводим.
Я много раз с тех пор рассматривал слайды покрывающих его стены узоров. Я
знаю, что современным мастерам вполне по силам скопировать совершенно
точно все рожденное столетия назад безумной фантазией правителя Кьерра. Но
- можете считать меня мистиком - я убежден, что никакое самое точное
воспроизведение внешнего вида этого зала не способно породить чувства,
возникающие у человека именно здесь, что в этом самом месте, в этих
древних камнях присутствует еще и незримый дух правителя Кьерра. Ибо
безумие, которому он отдался, было слишком велико для одной лишь его
смертной человеческой оболочки.
Я знаю это.
Я это испытал.
Как описать мне увиденное в этом зале? И нужно ли описывать - ведь
каждый может пойти в библиотеку и увидеть все в видеофильмах, посвященных
Анангаро. Может даже попытаться читать многочисленные уже труды
искусствоведов, старающихся объяснить феномен Кьерра - среди этих трудов
есть немало достойных работ. Или же - что в гораздо большей степени
приблизит человека к пониманию увиденного - прочитать великолепную поэму
Таргонда, навеянную чувствами, которые в этом зале рождаются. Я могу,
конечно, взять себя в руки и попробовать словесно обрисовать порождения
фантазии Кьерра - это безумное сплетение линий и форм, рождающее всякий
раз при новом угле зрения новые и новые ассоциации: то голову разъяренного
льва, то тело прекрасной женщины, то скрюченные пальцы, сдавившие чье-то
горло... Но я не стану делать этого. И тогда, и сейчас способен я
воспринимать увиденное в этом зале лишь целостно, и любая попытка анализа,
вычленения из этого целого отдельных частей, разрушает в моем
представлении некий единый образ.
Я не знаю, сколько времени мы там находились. Мне самому трудно в это
поверить, но я начисто забыл и о жаре, и о палящем солнце над головой, и о
том, что я в зале не один. Я ходил и ходил вдоль его стен, раз за разом
обходя зал по периметру, но я не помню, чтобы хоть раз осознал повторение
открывающихся передо мной картин - нет, всякий раз они были разные, они
менялись в моем сознании. Так, будто с каждым обходом зала с них спадала
какая-то пелена, так, будто кто-то за моей спиной постоянно менял
декорации. Это было невероятно, это было какое-то наваждение,
сумасшествие... И я не знаю, к чему привело бы меня все это, если бы
Вернел, наконец, не встал на моем пути.
Я не сразу осознал, что он загораживает мне проход, не сразу сумел
расслышать его голос. И только потом, когда наваждение схлынуло, вдруг
понял, что я вообще ничего не слышал, что все мое сознание заполнили
могучие и торжественные звуки - нет, не органа, а чего-то еще более
величественного. И вдруг наступила тишина, и в этой тишине я услышал
обеспокоенный голос Вернела:
- Что с тобой, тебе плохо?
- Нет, нет... - я покачал головой, огляделся по сторонам. И
почувствовал страшную, чудовищную усталость - и жар, который навалился со
всех сторон. Но снова повторил: - Нет, ничего.
- Пойдем скорее отсюда, - голос Вернела был полон беспокойства. - Так
и тепловой удар получить недолго.
Я не сопротивлялся, когда он, как ребенка, повел меня за руку из
дворца. Мне было плохо - наверное, я действительно перегрелся. На площади
перед дворцом Вернел усадил меня на стул под навесом, дал какую-то
таблетку, воды, включил охладитель и направил мне в лицо поток прохладного
воздуха. Это было блаженство - но в то же время мне по-прежнему было
плохо. И я не слишком четко помню, что было потом. Наверное, они пригнали
прямо ко дворцу джип - это было нетрудно, улица от ворот была достаточно
широкой. Я помню шум мотора, запах горячей смазки и раскаленное сиденье,
до которого поначалу больно было дотронуться, помню, как нас вдруг
затрясло на ухабах - наверное, когда джип выехал из города. Помню прохладу
и полумрак комнаты, куда меня поселили накануне, какую-то фигуру в белом
халате - конечно, доктора Сиренова, мы с ним потом даже подружились. И
все, дальше я уснул.
Но сон мой был беспокоен. Сон мой был повторением яви.
Стоило мне закрыть глаза, как торжественные звуки вновь заполнили
сознание, и вновь поплыли перед глазами картины гипнотических узоров,
сотворенных Кьерром, и вновь я шел, не в силах оторвать от них взгляда. Но
путь мой был теперь мучителен, каждый шаг налитых свинцом ног давался с
величайшим трудом и причинял боль, солнце немилосердно жарило с вышины, и
сам воздух, казалось, сопротивлялся моему движению, обволакивая тело
невидимой, но вполне весомой и ощутимой вязкой субстанцией. И все же я не
мог позволить себе остановиться, я все шел и шел вперед, накручивая один
за другим круги вдоль стен сохраненного в моей памяти зала, и
величественная неземная музыка, звучащая торжественно и трагически, не
оставляла в сознании места для вопроса о том, куда и зачем я иду. Я
двигался вперед, и постепенно в чудовищных картинах, которые открывались
передо мной, стали возникать смысл и порядок, и - мне так казалось - я
начал понимать что-то чрезвычайно важное, без чего дальнейшая жизнь
немыслима.
И вдруг я остановился.
Потому что прямо передо мной была пустота. Абсолютная, черная
пустота. Казалось, еще несколько шагов, еще несколько мгновений - и мне
откроется, наконец, высший смысл того, зачем я шел этим мучительным путем
- но стена с оставленными правителем Кьерром узорами, обрывалась в этой
черноте, тонула в ней, и не было никакой надежды найти ответ на
непоставленный вопрос.
С этим ощущением полнейшей безнадежности я и проснулся.
Была глубокая ночь. Высокая луна светила в окно, высвечивая на полу
ровный прямоугольник. Я лежал на спине - обычно я никогда не сплю на спине
- и вслушивался в тишину. Тишина эта была такой, что поначалу мне
показалось, будто я оглох. Но стоило мне лишь шевельнуть рукой, положить
ее поверх простыни - и шуршание постельного белья наполнило мир грохотом.
И вдруг, столь же внезапно я ощутил запахи - легкое дуновение от
кондиционера несло в себе десятки различимых запахов. Все чувства мои,
наверное, были обострены до нечеловеческого предела, но я не мог понять,
почему, зачем это нужно. Состояние это было настолько мучительно, что
какое-то время я даже хотел вернуться в оставленный сон - как бы тяжко мне
в этом сне ни было - снова забыться и потерять ощущение реальности. Я даже
закрыл глаза. Но заснуть мне суждено не было.
Потому что сразу, лишь только я опустил веки, перед моим мысленным
взором открылся черный провал, увиденный во сне. Провал, который скрыл за
собой истину, познание которой было для меня почему-то жизненно
необходимо. И я сразу же понял, что мне необходимо сделать.
Не знаю, что руководило мною - мое ли собственное сознание, дух ли
давным-давно мертвого правителя Кьерра - но дальнейшие мои действия были
четкими и быстрыми. Так, будто я руководствовался давным-давно
разработанным и тщательно отрепетированным планом. Я открыл глаза, встал,
почти бесшумно оделся. Я уверен, что это было почти бесшумно - для моего
обостренного слуха каждый шорох казался грохотом. Потом я вышел в коридор,
осторожно прикрыл за собой дверь, с полминуты постоял, прижавшись к ней
спиной и вслушиваясь. Мои движения никого не потревожили. Все так же ровно
гудели кондиционеры - днем я вообще не слышал их гудения - доносился
чей-то храп из-за двери дальше по коридору, где-то шелестела на ветру
бумажка - наверное, на доске объявлений у входа. В окно в дальнем конце
коридора попадало достаточно лунного света - включать освещение я не стал.
Я не спеша двинулся к выходу. У двери на крюке висел фонарь - я взял его с
собой.
Но в пути он мне не потребовался. Луна давала достаточно света.
Через холм я шел той же дорогой, что и накануне утром вдвоем с
Вернелом. Он говорил, что здесь встречаются змеи, но я не видел ни одной.
Я шел не спеша, и луна светила мне в спину, и тень моя шла впереди, так
что каждый мой шаг был шагом в ее черноту. Но я ни разу не споткнулся и не
оступился, я шел, выключив сознание, как ходят лунатики, и тело мое само
находило наилучший путь.
Но я все помню.
И то, как с вершины Южного холма открылись освещенные луной развалины
Анангаро.
И то, как шагнул во мрак под Южными воротами.
И то, как совершенно неожиданно на месте провала, где когда-то
выходил фасадом на Кьядрог дом Менара, я увидел в лунном свете высокие
колонны и наглухо закрытые ставни на окнах, и каменную голову льва над
входом - и сердце заколотилось от самому мне непонятной ненависти, и
сжались кулаки, и я, наверное, даже зарычал от злобы. Но сквозь видение
просвечивали звезды, и наваждение отступило, и я двинулся дальше.
Так и дошел я, ни разу не сбившись с пути, до зала правителя Кьерра.
И только на пороге поймал себя на удивленной мысли, вернее, на каком-то
недоумении - зачем я здесь в этот час, что я здесь делаю? Но было уже
поздно - я переступил через высокий порог. Я снова был там, где много
веком назад воцарился злой дух Кьерра, я снова был в его власти.
Остановиться я уже не мог. Я включил фонарь и направил его на стену.
И снова начали разворачиваться передо мной безумные картины,
вырезанные в камне безумным правителем. И снова слух мой наполнился
величественной музыкой. И черный провал, вставший передо мной в кошмарном
сне, сжался и исчез, а то, что я видел теперь на его месте, наполнилось
смыслом и ожило, обступило меня со всех сторон.
- Менар! - прошептал я, содрогаясь от ненависти. - Менар!
От окон под высоким куполом зала, тянулись, исчезая за колоннами,
столбы солнечного света. Где-то там чирикали вездесущие воробьи - надо
будет приказать управителю выбросить гнезда проклятых птиц из щелей в
основании купола. Ах да, я уже приказывал это вчера, но посланный туда раб
упал и разбился, а остальные теперь боятся. Они боятся смерти больше, чем
меня, но я покажу им, что это ошибка. Они должны видеть в смерти только
желанное но недоступное избавление.
Но это не главное.
- Менар! - снова прорычал я сквозь зубы ненавистное имя.
В руках что-то было. Ну конечно, молоток и резец. Я взглянул на
стену, у которой только что работал, потом бросил инструменты прямо на пол
перед собой. Что толку во всем этом? Ничтожества, они никогда не поймут!
Они не посмеют понять! Но они запомнят. И долгие века будут содрогаться от
сотворенных мною жестокостей. А иные, самые ничтожные из всех, будут
восхищаться ими.
Но они запомнят и Менара.
И ее - но ее имени они не узнают никогда. Никто из живых не знает ее
имени, все, кто ее знал, уже мертвы. Как и человек, который на них донес.
И пусть они теперь гадают - они бессильны перед тем, что я совершил.
Только Менар, один только Менар сумел уйти от моего гнева!
Я быстро пересек зал, распахнул двери. Несколько рабов, ожидающих
поручений, скорчилось в поклонах на полу. Но сейчас мне было не до них - я
поднялся по лестнице на второй этаж и пошел прямиком к выходу. Стражники,
едва завидев меня, отступали в стенные ниши и застывали, стараясь даже не
