выселили многие другие народы? -- сказал дядя Сандро, важно оглядывая столы.
-- Говорят, правда, -- раздалось со всех сторон.
-- Тенгиз должен знать, -- сказал один из гостей, -- он же тогда в
системе работал.
-- Во-первых, не знаю, -- сказал Тенгиз, подымая голову и
многозначительно оглядывая столы, -- а, во-вторых, даже если бы и знал, не
имел бы права говорить.
-- Ты смотри как строго! -- удивился кто-то.
-- Тенгиз, -- раздалось с другого конца стола, -- я не пойму, ты в
системе находишься или вышел из системы?
-- Я давно уже вышел из системы. Я в автоинспекции, -- ответил Тенгиз.
-- Знаю. Но я думал, что так легко из системы не отпускают.
-- Меня отпустили, -- сказал Тенгиз достойно, показывая, что он это он,
но распространяться по этому поводу незачем.
-- Дядя Сандро, -- спросил молодой завмаг, -- как все-таки это связано
-- кальсоны вождя и выселение абхазцев?
-- Что вы его слушаете, -- сказала тетя Катя, -- он и сам сядет на
старости лет за свой язык и вас еще прихватит с собой...
-- Через этот подарок, -- сказал дядя Сандро, переждав тетю Катю, как
некий стихийный шум, -- он хотел показать, что выселение абхазцев
отменяет... То ли я ему сильно понравился... то ли еще что. Прямо он не мог
сказать, а так дал понять: живите спокойно, я вас трогать не буду.
-- Это ты, Сандро, перехватил, -- сказал скептик, -- он мог и кальсоны
подарить, и выслать.
-- Точно, -- добавил кто-то, -- буйвол сам пашет и сам топчет!
-- Ты лучше рассказывай дальше, -- сказал Тенгиз, -- зачем тебе Сталин
подарил кальсоны, теперь мы никогда не узнаем...
Не вполне довольный тем, что его догадку никто не поддержал, дядя
Сандро двинулся дальше, постепенно оживляясь в процессе рассказа.
...Одним словом, надев брюки, он вышел из-за кустов, держа в своих
руках старые солдатские кальсоны, которые он еще во время войны выменял на
корзину груш у бойца истребительного батальона.
Теперь ему эти старые кальсоны показались ужасными, и он стал стыдиться
того, что осмеливался в них подходить к товарищу Сталину, одновременно
пытаясь утешить себя тем, что они были в закатанном виде.
Дядя Сандро решил, что теперь они ему не нужны, да и подходить к костру
со старыми кальсонами в руке было как-то неудобно Он огляделся и, заметив у
ног большой камень, отодвинул его и подложил под него свернутые жгутом
кальсоны.
-- Что это ты там спрятал? -- спросил у него Тенгиз по-абхазски, когда
он подошел к остальным.
-- Старые кальсоны, -- ответил дядя Сандро, -- а что?
-- Здесь уже доложили, что ты там что-то спрятал, -- сказал он ему
строго и предупредил, чтобы он никогда таких вещей не делал.
По словам дяди Сандро, он сказал это так, как будто он, Сандро,
собирался всю жизнь глушить рыбу для Сталина, а Сталин за это всю жизнь
собирался дарить ему кальсоны, а дядя Сандро, приняв подарок, норовил бы тут
же пристроить свои старые кальсоны под первый же подвернувшийся камень.
Гости посмеялись забавности этого предположения, а Тенгиз, доскабливая
уже оголенную кость, улыбнулся и, не подымая головы, пожал плечами:
-- Тогда такое время было.
-- И чему я дивлюсь, -- продолжал дядя Сандро, -- сколько времени
прошло, а кальсоны как новенькие на мне. Видно, особая какая-то шерсть.
-- Спецовцы, -- бросил Тенгиз, не поднимая головы и не отрываясь от
кости.
-- Господи! Все-таки, может, хватит про исподнее, тут и женщины
молодые, -- сказала тетя Катя, обращаясь к мужу Сейчас она сидела у его ног
на постели.
Дядя Сандро взглянул на нее рассеянным взглядом и продолжал свой
рассказ, никак не показав своего отношения к ее словам.
...Оказывается, возле костра расстелили большой персидский ковер, на
который постелили скатерть, а на ней разложили всевозможные закуски,
особенно много было жареных цыплят.
У ног Сталина, на самом ковре, расположились приближенные начальники во
главе с Поскребышевым. Товарищ Сталин подозвал всех ребят из охраны и, как
они ни ломались, заставил их усесться на ковер и принять участие в этом
обеде под открытым небом.
-- Кушайте цыплят, а то они вырастут, -- говорил товарищ Сталин ребятам
из охраны, которые очень стеснялись есть в присутствии вождя.
Когда дядя Сандро вспомнил эту шутку, Тенгиз радостно закивал и,
оторвавшись от своей кости, пояснил:
-- Но как они могли вырасти, когда они были жареные?
Подчеркнув абсурдность замечания вождя относительно цыплят, Тенгиз, как
бы во избежание кривотолков, дал знать слушателям, что реплика эта
представляла из себя только шутку, хотя и довольно затейливую, но все-таки
только шутку Вождь шутил, чтобы приободрить ребят из охраны, и никакого
другого значения не надо придавать его словам.
Дядя Сандро продолжал. Оказывается, во время обеда товарищ Сталин много
шутил над своими приближенными, особенно же доставалось Поскребышеву Он
высмеял его за то, что тот никак не мог сесть на ковер по-турецки, а потом,
когда стали пить шампанское, он его поймал на том, что Поскребышев старается
скорее, пока пена не осела, пригубить свой бокал, чтобы ему не доливали.
По словам дяди Сандро это было тонким и справедливым наблюдением,
доказывающим, что он тоже мог бы стать неплохим тамадой, если бы так много
не занимался политикой Тут дядя Сандро остановился и лукаво оглядел всех со
своей высокой подушки, словно стараясь понять, дошел ли до слушателей его
далеко идущий намек.
Трудно сказать, дошел ли он до слушателей, потому что Тенгиз, тут же
оторвавшись от своей кости и насмешливо посмотрев на дядю Сандро, спросил:
-- Выходит, если бы ты так много не занимался застольными делами, мог
бы стать вождем?
-- И не хотел бы, -- сказал дядя Сандро, -- тем более после двадцатого
съезда.
Разговор перебросился на двадцатый съезд, и многие стали высказывать
различные соображения по поводу критики Хрущевым Сталина.
Я спросил у Тенгиза, что он лично думает по этому поводу.
-- Именно я, да? -- переспросил он и посмотрел мне в глаза.
-- Именно ты, -- повторил я.
-- Конечно, Хрущев во многом прав, -- сказал Тенгиз, -- насчет колхозов
прав. Насчет выселения народов прав и насчет арестов прав... Но если ты
хочешь мое личное впечатление, я тебе скажу.
-- Да, твое личное, -- повторил я.
-- К ребятам из охраны лучше его никто не относился. Это я видел своими
глазами.
Тут нас неожиданно перебил Тендел, сидевший в углу рядом с братом дяди
Сандро, который, кстати, отвалившись от стола, уснул.
-- Сандро! -- крикнул он -- Швырнул бы в костерок ему кусочек
взрывчалки, тут бы тебе Хрущит и орден выдал!
Все расхохотались, а брат дяди Сандро проснулся и, дико озираясь,
икнул.
-- Посмертно, -- добавил Тенгиз к словам старого Тендела, продолжая
работать над своей костью, которая теперь вдруг стала похожа на одну из двух
скрещенных костей, стоящих под черепом (барабанные палочки судьбы!) и
составляющих вместе с ним известный символ.
-- Посмертно, -- повторил он уже по-русски и добавил: -- Там ребята
были будь спок -- шевельнуться не успеешь.
-- Чего это он сказал? -- спросил Тендел, но ему не успели разъяснить,
потому что дядя Сандро продолжил его мысль.
-- Куда уж взрывалку, -- сказал дядя Сандро задумчиво, словно и такая
возможность была им изучена, но отброшена ввиду ее невыполнимости, -- куда
уж взрывалку, кальсоны, и то не дали сунуть под камень..
-- Опять за свое, -- посмотрела тетя Катя на него с укоризной.
Но дядя Сандро не остановился на своих кальсонах, а продолжал рассказ.
По его словам, он сидел напротив вождя и исподтишка наблюдал за ним,
стараясь не сверкать в его сторону своими хотя и не такими, как в молодости,
но все еще яркими глазами.
Оказывается, он все еще боялся, что Сталин узнает его, хотя со времени
той первой встречи прошло больше пятидесяти лет.
По наблюдениям дяди Сандро, внешне Сталин сильно изменился даже по
сравнению с тем, каким он был в ночь знаменитого пиршества, не говоря уже о
первой встрече. Он весь поседел, а усыхающая рука была заметна даже тогда,
когда он его не двигал. Но глаза остались такими же яркими и лучистыми, как
тогда, при первой встрече. А когда он встал и пошел доставать лосося,
двигался очень легко и быстро.
И все-таки он еще раз вспомнил дядю Сандро, а дядя Сандро еще раз сумел
перехитрить вождя! (Говоря об этом, он с непередаваемым удовольствием
облизнулся.)
По словам дяди Сандро, уже к концу обеда Большеусый что-то почувствовал
и стал присматриваться к нему. Дядя Сандро встревожился и старался не
поднимать глаз, но и не поднимая глаз, он чувствовал, что Сталин время от
времени на него посматривает.
-- Где-то я тебя видел, рыбак, -- вдруг услышал он его голос.
-- Меня? -- спросил дядя Сандро и поднял глаза.
-- Именно тебя, рыбак, -- сказал Большеусый, вглядываясь в него своими
лучистыми глазами.
-- Я раньше танцевал в хоре Панцулая, -- ответил дядя Сандро заранее
обдуманной фразой, -- и мы перед вами выступали в Гаграх...
-- А еще раньше? -- спросил Большеусый, не сводя с дяди Сандро своего
лучистого взгляда, и вдруг за столом все замерли. Поскребышев, стараясь не
шуметь, салфеткой вытер руки и сунул одну из них в карман, готовый по
первому же знаку вытащить свой блокнот.
-- Раньше могли в кино видеть, товарищ Сталин, -- сказал дядя Сандро,
прямо глядя ему в глаза.
-- В кино? -- удивился Сталин.
-- Наш ансамбль снимался в кино, -- сказал дядя Сандро бодро и снова
взглянул в глаза вождя.
-- А-а-а, -- сказал Сталин, угасая глазами, -- а где сейчас Платон
Панцулая?
Он мокнул ножку цыпленка в сациви и вяло откусил ее. Откусив, снова
поднял глаза на дядю Сандро.
Дядя Сандро не сразу нашелся, что ответить. Он боялся испортить
настроение вождю.
-- В тридцать седьмом арестовали, -- сказал дядя Сандро и развел руками
в том смысле, что, мол, не повезло человеку, угодил под обвал. (Сейчас,
рассказывая об этом, он именно так пояснил свой жест)
Тут Сталин посмотрел на Поскребышева, как будто что-то хотел сказать.
Поскребышев проглотил то, что было у него во рту и, снова вытерев руки
салфеткой, замер в ожидании. По словам дяди Сандро, он смотрел на Сталина
так, как будто хотел сказать:
-- Пожалуйста, прикажите, мы его освободим. Во всяком случае, так
показалось дяде Сандро. Во всяком случае, дядя Сандро почувствовал волнение
и радость при мысли, что Платона Панцулая могут освободить. Он подумал:
хорошо бы попросить и за Пату Патарая и за сына Лакобы -- Рауфа,
четырнадцатилетним мальчиком арестованного в тридцать седьмом году Но потом
у него мелькнуло в голове, что все же за сына Лакобы опасно просить, и он
честно признался, что мысленно воздержался от этой мысленной просьбы.
Тут дядю Сандро перебили, напоминая о том, что сына Лакобы убили в
сорок первом году, когда он написал письмо Берии, чтобы его отправили на
фронт, а Берия, удивившись, что он еще жив, приказал его убить.
-- Видно, в тридцать седьмом не могли убить как несовершеннолетнего, а
потом забыли про него, а он, бедняга, в сорок первом попросился на фронт и
тем самым напомнил о себе, -- предположил один из гостей дяди Сандро, как
мне показалось, вполне разумно. По слухам, письмо, которое Рауфу удалось
переправить из тюрьмы, выдержало в себе просьбу отправить его на фронт.
-- Бедный мальчик, -- вздохнула тетя Катя, -- сейчас был бы на свободе.
-- А вы знаете, что сказал генеральный прокурор Руденко на процессе
