Колчеруким. Дело было так.
Говорят, после какой-то пирушки местный князь в окружении
многочисленных гостей сидел во дворе хозяина дома. Князь ел персики,
состругивая с них кожуру перочинным ножичком с серебряной цепочкой. Хотя
перочинный ножичек с серебряной цепочкой никакого отношения к последующим
событиям не имеет, все рассказчики упоминали про этот ножичек, неизменно
добавляя, что он был с серебряной цепочкой. Пересказывая этот случай, я
хотел избежать перочинного ножичка с серебряной цепочкой, но чувствую, что
почему-то должен его упомянуть, что в нем есть какая-то правда, без которой
что-то пропадает, а что, я и сам не знаю.
Одним словом, князь ел персики и, благодушествуя, вспоминал свои
любовные радости. В конце концов он, говорят, оглядел хозяйский двор и
сказал, вздохнув:
-- Если б всех моих женщин собрать, пожалуй, не вместились бы в этот
двор.
Но Колчерукий, говорят, уже тогда никому благодушествовать не давал,
несмотря на свою молодость. Говорят, он высунулся неизвестно откуда и
сказал:
-- Интересно, сколько бы коз заблеяло в этом дворе?
Этот довольно пожилой князь, говорят, был большой ценитель женской
красоты, но, кроме того, его подозревали в древнегреческом грехе,
разумеется, если этому греху положили начало именно древние греки. Я лично
думаю, что этому греху мог положить начало любой народ, занимающийся
скотоводством. А так как все народы в свое время прошли скотоводческую
стадию развития, а некоторые ее все еще проходят, как человек, воспитанный в
презрении к национальным предрассудкам, считаю, что все они независимо друг
от друга могли положить начало этому греху.
Но вернемся к нашему престарелому феодалу. Говорят, в местных кругах
князь скромно гордился умением так состругивать кожуру с фруктов, что
ленточка кожуры ни разу не прерывалась, пока он полностью не очистит плод.
Умение это не изменяло ему даже после бессонной ночи и длительной попойки.
Сколько, говорят, за ним ни следили, сколько ни пытались его отвлечь, он так
и не ошибся ни разу. Иногда ему нарочно подсовывали плод самой замысловатой
и уродливой формы, но он, говорят, рассмотрев его со всех сторон, тут же
доставал свой ножичек с серебряной цепочкой и безошибочно пускал его по
единственно правильному пути.
Обычно, срезав вьющуюся спиралькой кожуру, он приподымал ее и показывал
окружающим. А если среди них была красивая девушка, он подзывал ее и
подвешивал эту фруктовую ленточку ей за ушко.
Мне кажется, Колчерукого раздражало это искусство князя. Я думаю, что
он издавна следил за ним и был уверен, что рано или поздно ленточка должна
оборваться. Возможно, Колчерукий в тот раз возлагал особенно большие надежды
на какой-то из этих персиков, но князь его вполне удачно обработал, да еще
стал хвастаться своими женщинами, хотя, по слухам, оказывал знаки внимания и
хорошеньким козочкам. Согласитесь, что тут было отчего взорваться
Колчерукому, да еще молодому.
Говорят, после его неожиданных слов князь побагровел и, потеряв дар
речи, глядел на Колчерукого выпученными глазами. При этом он продолжал
держать в правой руке уже очищенный сочащийся персик, а в левой все тот же
перочинный ножичек с серебряной цепочкой.
От ужаса все вокруг замолкли, а князь, не моргая, продолжал смотреть на
Колчерукого, и рука его с персиком беспокойно двигалась по воздуху, словно
чувствуя неуместность в такую минуту этого сентиментального персика, не
говоря уж о том, что невозможно выхватить пистолет из кобуры, одновременно
держа в ладони персик, да еще очищенный. Говорят, рука его даже склонилась к
земле, чтобы наконец освободиться от этого персика, но в последнее мгновение
как-то не решилась, ведь персик-то был оструган, и она, хорошо воспитанная
княжеская рука, чувствовала, что очищенный персик никак нельзя положить на
землю.
И вот она снова поднялась, эта рука, и мучительное мгновение шарила по
воздуху в поисках невидимой тарелки, чувствуя, что кто-то должен подсунуть
ей тарелку, но все оцепенели от страха, и никто не догадался помочь ему
освободиться от этого, теперь уже непристойно оголенного персика. И тут,
говорят, к нему на помощь пришел сам Колчерукий.
-- Да сунь ты его в рот! -- говорят, подсказал он ему. Не успели гости
очнуться от новой дерзости, как стали свидетелями необъяснимого самоунижения
князя, который, говорят, с какой-то позорной поспешностью стал заталкивать в
рот мокрый, сочащийся персик, продолжая смотреть на Колчерукого ненавидящими
глазами. Наконец, кое-как справившись с персиком, он полез за пистолетом.
Все еще глядя на Колчерукого выпученными ненавидящими глазами, он молча
рылся у пояса, но от сильного волнения или, как уточняют другие, оттого, что
у него были скользкие после персика руки, он никак не мог расстегнуть
кобуру.
Может быть, еще кто-нибудь и опомнился бы, может быть, успел бы
схватить князя за руку или в крайнем случае пинком отбросить Колчерукого в
сторону, так что стрелять в него стало бы невозможно и даже опасно для
других, но тут, говорят, в тишине в последний раз раздался голос Шаабана. Не
в том смысле, что после этого его голос не раздавался, скорее напротив, он
стал еще громче и насмешливей, а в том смысле, что после этой фразы он уже
перестал быть просто Шаабаном, а стал Шаабаном Колчеруким.
-- Там-то он, наверное, быстрее расстегивает, -- говорят, сказал он, --
потому как козы ждать не любят...
Говорят, он это сказал как-то задумчиво, вроде бы размышляя вслух. Но
тут старый князь наконец справился со своей кобурой -- раздался выстрел,
женщины подняли вопль, и, когда рассеялся дым, Колчерукий уже был самим
собой, то есть Колчеруким. Потом у него спрашивали, почему он после первого
оскорбления продолжал дразнить князя.
-- Уже не мог остановиться, -- отвечал Колчерукий.
Позже, когда князь ушел с меньшевиками, а у нас окончательно и
бесповоротно установилась Советская власть, Колчерукий стал утверждать, что
у него с князем были свои, чуть ли не партизанские счеты, что разговор этот
был только поводом или следствием других, более важных вещей.
Одним словом, несмотря на княжескую пулю, Колчерукий продолжал над
всеми подшучивать, и шутки его, кажется, не становились безобидней.
Слоняясь по деревне, я его часто видел на табачной или чайной плантации
или на прополке кукурузы. Если у него бывало хорошее настроение, он просто
дурачился, и тогда все кругом покатывались со смеху.
Он умел подражать голосам знакомых людей и животных, особенно у него
получался петушиный крик.
Бывало, в поле бросит мотыгу, разогнется, посмотрит по сторонам и
зальется петухом. Почти сразу же откликаются петухи из соседних домов. Все
вокруг смеются, ближайший петух продолжает звать его, а он берется за свою
мотыгу и приговаривает: "Много ты понимаешь, дурак".
У нас, как, вероятно, у всех, принято считать, что петухи поют со
значением, чуть ли не провидят судьбы своих хозяев. Колчерукий, можно
сказать, разоблачал петухов, этих сельских провидцев. Надо сказать, что
Колчерукий, несмотря на свою полувысохшую руку, работал как черт. Правда,
иногда, когда проносился слух, что начинается подписка на заем или
мобилизуют оставшихся мужчин на лесозаготовку, он вдевал свою левую руку в
чистую красную повязку и ходил в таком виде, пока считал нужным. Думаю, что
эта красная повязка ему мало чем помогала, особенно в подписке на заем она
ему никак не могла помешать, но все же, видимо, давала лишнюю возможность
поспорить, поязвить, понадсмехаться.
Я думаю, что и красную повязку он себе завел, чтобы придать
пострадавшей руке военно-партизанский вид. Из бдительности он после каждого
вызова в правление вдевал свою руку в повязку, садился на лошадь и ехал.
В накинутой бурке, с рукой в красной повязке, верхом на лошади он и в
самом деле имел довольно бравый военно-партизанский вид.
Все было хорошо, но вдруг стало известно, что председатель сельсовета
получил анонимное письмо против Колчерукого. В нем говорилось, что в посадке
тунгового дерева на могилу скрывается насмешка над новой технической
культурой, намек на ее бесполезность для живых колхозников, как бы указание
на то, что ей настоящее место на деревенском кладбище.
Председатель сельсовета показал это письмо председателю колхоза, и тот,
говорят, не на шутку перепугался, потому что могли подумать, что он,
председатель, подучил Колчерукого пересадить тунговое дерево к себе на
могилу.
Я тогда никак не мог понять, почему все обернулось так грозно, когда и
до этой бумаги все знали, что он пересадил деревце тунга на свою могилу. Я
тогда не знал, что письмо -- это документ, а документ потребовать могут, за
него надо отвечать.
Правда, еще говорили, что председатель сельсовета мог бы не давать ему
ходу, но он, говорят, имел зуб на Колчерукого и потому показал письмо
председателю колхоза.
Одним словом, письму был дан ход, и однажды по этому поводу из
райцентра прибыл какой-то человек, чтобы выяснить истину. Колчерукий
пробовал отшучиваться, но, видно, все-таки струхнул, потому что побрился,
продел свою руку в красную повязку и ходил по деревне, глядя на руку с таким
видом, словно она вот-вот должна взорваться, а ему, да и окружающим, только
и остается, что остерегаться осколков.
-- Ну, все, -- говорил старый лошадник Мустафа, друг и вечный соперник
Колчерукого, -- теперь лопай свои тунговые яблоки и залезай в свою могилу, а
то в Сибир отправят.
-- Сибир не боюсь, боюсь, ты мою могилу займешь, -- отвечал Колчерукий.
-- В Сибир, говорят, на собаках ездят, -- пугал его Мустафа, -- так что
забери с собой уздечку, может, объездишь себе какого пса. Будет тебе и лаять
и возить.
Надо сказать, что между Колчеруким и Мустафой было давнее соперничество
в лошадином деле. У каждого из них были свои подвиги и неудачи. Колчерукий
покрыл себя когда-то немеркнущей славой тем, что в Мингрелии во время скачек
на глазах у многотысячной толпы (положим, толпа была не такой уж
многотысячной) увел какого-то знаменитого жеребца. Говорят, сам Колчерукий
сидел на такой замордованной кляче и выглядел так потешно, что, когда он
попросил у хозяина жеребца испробовать его ход, тот для смеха разрешил ему,
уверенный, что через минуту жеребец его сбросит на землю и от этого станет
еще более знаменитым.
Колчерукий, говорят, на пузе слез со своей клячонки и, передавая
поводья хозяину жеребца, сказал:
-- Считай, что мы обменялись.
-- Хорошо, -- со смехом ответил хозяин, беря у него поводья.
-- Главное, в первый раз не дай себя сбросить, а то затопчет, --
предупредил Колчерукий и подошел к жеребцу.
-- Постараюсь, -- говорят, со смехом отвечал хозяин и, как только
Колчерукий взобрался на жеребца, дал знак какому-то парню, стоявшему сзади,
и тот изо всех сил хрястнул жеребца камчой.
Жеребец взвился и помчался в сторону Ингури. Говорят, Колчерукий
сначала держался как пьяный мулла на скачущем ослике.
Все ждали, что он вот-вот сорвется, а он все шел и шел вперед, и у
хозяина начала отваливаться челюсть, когда Колчерукий доехал до конца
поляны, но не свернул по кругу естественного ипподрома, а летел все дальше и
дальше в сторону реки. Еще несколько минут ждали, думали, что просто лошадь
отняла у него поводья, что он ее не смог завернуть, но потом поняли, что это
неслыханный по своей дерзости угон.
Минут через пятнадцать за ним мчалась дюжина всадников, но уже ничего
