протягивающих руки в кузов машины, спрыгивающих на землю и вновь водворяемых
в кузов.
И над всем этим ревом, заплаканными лицами, протянутыми руками,
сумрачное, бесслезное лицо Харлампо, с желваками, то и дело сокращающимися
под кожей щек, с глазами, обращенными к чегемцам. Он покачивает головой, как
бы напоминая о пророческом смысле своего всегдашнего облика. Он как бы
говорит: да, да, я это предвидел и потому всю жизнь своим сумрачным обликом
готовился к этому.
Офицер, отчаявшись отогнать чегемцев от машины, что-то крикнул
автоматчикам, и они, спрыгнув вниз и держа перед собой автоматы в
горизонтальном положении, как шлагбаумы, стали отжимать толпу. Но так как
задние не отходили, толпа не отжималась, а сжималась. И словно от самого
сжатия толпы в воздухе сгущалось электричество спертого гнева. И офицер,
вероятно, лучше других чувствовавший это, пытался опередить возможный взрыв
нервного напряжения.
И все-таки взрыв произошел. Два мальчика-подростка, абхазец и гречонок,
обнявшись, стояли у машины. Один из солдат несколько раз пытался отцепить
абхазского мальчика от его уезжающего друга. Но мальчики не разнимали
объятий. И тогда солдат, тоже, вероятно, под влиянием нервного напряжения,
толкнул мальчика прикладом автомата.
На беду, тут же стояли двое дядей и старший брат мальчика. Все трое
пыхнули разом! Брат мальчика и один из дядей выхватили ножи, а второй дядя
вырвал из кармана немецкий вальтер.
Женщины завыли. Оба солдата, прижавшись спинами к кузову машины,
выставили автоматы, а офицер, стоявший рядом с ними, забыв о своем
пистолете, все повторял, как пластинка с иглой, застрявшей в борозде:
-- Вы что?! Вы что?! Вы что?!
Брат мальчика все норовил выбрать мгновение и сбоку наброситься с ножом
на солдата, ударившего мальчика. Первый дядя, держа его под прицелом своего
вальтера и угрожая им, пытался его отвлечь, чтобы создать такое мгновение.
Второй дядя грозил ножом второму автоматчику, державшему под прицелом того,
что грозил вальтером первому солдату. Обе стороны, не сговариваясь, разом
распределили, что кому делать.
И неизвестно, чем бы это все кончилось, если б на крики женщин, поняв,
что в толпе случилось что-то ужасное, старейшина Чегема не поднялся бы с
места. Он всадил свой посох в землю, расправил свои белые усы и пошел в
сторону толпы, не меняя на лице выражения угрюмой, отчужденной
нахохленности.
Он шел ровным, спокойным шагом, словно уверенный в том, что если то,
что случилось в толпе, можно ввести в разумные рамки, то оно, то, что
случилось, и так его подождет. А если невозможно обуздать разумом то, что
случилось, тогда и торопиться некуда.
Люди расступались, когда он, все еще нахохленный, вошел в толпу,
которая пыталась ему рассказать суть случившегося, и он, видно сразу же
поняв эту суть, теперь только брезгливо отмахивался от лишнего шума.
Ничего не говоря, он подошел к этим троим и, мгновенно определив
степень опасности каждого, не ожидая сопротивления и даже не задумываясь о
возможности сопротивления, небрежно вырвал нож из руки брата мальчика, потом
из руки первого дяди пистолет, потом из руки второго дяди нож и все это,
почти не глядя, отбросил в сторону, как железный мусор, как отбрасывает
крестьянин к изгороди камни, вынутые из пахоты.
После этого он повернулся к мальчику, из-за которого все это произошло,
и с размаху шлепнул его ладонью по голове. У мальчика с головы слетела
войлочная шапочка, но он, не поднимая ее, повернулся и пошел сквозь толпу,
нагнув голову и, видимо, сдерживая слезы обиды. Так и ушел, ни разу не
оглянувшись.
-- Ты бы у них отнял автоматы, а мы бы поглядели, -- нервно крикнул
владелец вальтера, -- а то привыкли над нами куражиться!
Толпа неодобрительно зашумела.
-- Солдат -- казенный человек, -- сказал старец, обращаясь к толпе, --
он делает, что ему сказали... На Большеусого, видать, снова нашло
вурдалачество... Время, в котором стоим, такое, что, даже если тебя палкой
ударят, надо смолчать...
-- Эх, время, в котором стоим, -- вздохнули в толпе. Старец повернулся
и пошел к своим товарищам, дожидавшимся его, приподняв нахохленные головы и
не проявляя никаких внешних признаков любопытства.
-- В машину! -- крикнул офицер солдатам и сам вскочил в кабину,
стараясь опередить толпу. Солдаты взлетели в кузов, но толпа опять успела
облепить его.
Машина засигналила и тихо тронулась. Грянул прощальный рев, а офицер,
высунув руку в окно, конвульсивно махал ею, чтобы остающиеся отцепились, и
продолжал махать, пока они окончательно не отстали.
...Сегодня не слышно греческой и турецкой речи на нашей земле, и душа
моя печалится, и слух мой осиротел. Я с детства привык к нашему маленькому
Вавилону. Я привык слышать в воздухе родины абхазскую речь. русскую речь,
грузинскую речь, мингрельскую речь, армянскую речь, турецкую речь, и теперь,
когда из этого сладостного многоголосия, из брызжущего свежестью щебета
народов выброшены привычные голоса, нет радости слуху моему, нет упоения
воздухом родины!
...Вот так Харлампо и Деспина исчезли из нашей жизни навсегда. Но я
надеюсь, они сильные люди, и там, на сухой казахстанской земле, укоренились,
зажили своим домом, своим хозяйством, и тетушке Хрисуле, надо думать,
нашлось, что пожевать. Но в Казахстане, по-моему, нет инжира, а тетушка
Хрисула так любила инжир, особенно черный.
Впрочем, с тех пор прошло столько времени, что тетушка Хрисула,
конечно, уже умерла, и я уверен, что светлая душа ее сейчас в садах Эдема
вкушает столь любимый ею черный инжир.
--------
Глава 17. Колчерукий
Я уже писал, что однажды в детстве, ночью, пробираясь к дому одного
нашего родственника, попал в могильную яму, где провел несколько часов в
обществе приблудного козла, пока меня оттуда не извлек, вместе с козлом,
один проезжий крестьянин. Дело происходило во время войны.
Через некоторое время после моего ночного приключения с козлом в
могильной яме мы, то есть мама, сестра и я, стали жить в этой деревне.
Сначала мы жили у маминой сестры, а потом наняли комнату в одном доме и
переехали туда.
В этом доме до войны жили три брата. Теперь все они были в армии. Один
из них успел жениться, и на весь дом оставалась его юная, цветущая и не
слишком скучающая жена. Вспоминая ее, я прихожу к выводу, что соломенная
вдова потому и называется соломенной, что воспламеняется легко, как солома.
При нас один из братьев вернулся, и именно тот, что был женат. Он
как-то слишком бесшумно вернулся. Однажды утром мы его увидели на кухне. Он
сидел перед горящим очагом и жарил на вертеле кукурузный початок, словно сам
себе напоминал довоенное детство. Было похоже, что лучше бы ему пока не
возвращаться. А, может быть, лучше бы ему было подождать с женитьбой, потому
что, мне кажется, он скучал по жене, и это ускорило его возвращение.
С какой-то обреченной жадностью с недельку он возился в саду, а потом
его взяли, и немного позже мы узнали, что он был дезертиром. Его взяли так
же бесшумно, как он пришел.
Постепенно мы освоились на новом месте. Сестра устроилась работать в
колхозе учетчицей, нам выделили участок земли, на котором мы выращивали дыни
и кукурузу. Тыквы тоже выращивали. Кроме того, мы выращивали огурцы и
помидоры. Мы все тогда выращивали.
Оказывается, недалеко от нас жил тот самый человек, в чью могильную яму
я тогда угодил. Кстати, про эту могильную яму в деревне говорили, что в нее
попадают все, кроме того, кому она предназначалась. История ее оказалась
сложной и запутанной. Будущий владелец ее, если можно так сказать, старик
Шаабан Ларба, по прозвищу Колчерукий, лежал, говорят, в городской больнице
не то с аппендицитом, не то с грыжей (хотя по-русски правильней было бы
сказать Сухорукий, но Колчерукий точнее соответствует духу, а следовательно,
и смыслу прозвища). Так вот, Колчерукому сделали операцию, и он спокойно
выздоравливал, когда неожиданно позвонили из больницы в сельсовет и,
сказали, что больной умер и его надо срочно забрать домой, потому что он уже
второй день лежит мертвый.
В это время в больнице никого из родственников не было, потому что он
сам вот-вот должен был выписаться. Правда, в эти дни в городе был
односельчанин Мустафа, который поехал туда по своим надобностям, и ему,
кстати, поручили заглянуть в больницу и узнать, чего Колчерукий не
возвращается и не решил ли он заодно с грыжей или аппендицитом избавиться от
своей колчерукости. И вдруг такая неожиданная весть.
Родственники, по нашим обычаям, разослали в соседние деревни
горевестников, натянули во дворе укрытие из плащ-палатки, где собирались
устроить тризну, и даже вырыли на кладбище эту самую яму.
Колхоз выделил свою единственную машину, чтобы привезти покойника,
потому что в те времена в связи с войной сделать это частным путем было
трудно. Одним словом, все честь по чести, как у людей. Все, как у людей,
кроме самого покойника Шаабана Ларба, который и при жизни никому, говорят,
покою не давал, а после смерти и вовсе распоясался.
На следующий день после печального известия приехала машина с
покойником, который оказался живым.
Говорят, Колчерукий, слегка придерживаемый Мустафой, громко ругаясь,
вошел в свой двор. Его возмутила не весть о его смерти и приготовления к
похоронам, а то, что он сразу заметил, взглянув на укрытие из плащ-палатки.
Из-за этого укрытия пришлось у двух яблонь срезать ветки. Колчерукий,
ругаясь, тут же показал, как надо было протягивать брезент, чтобы не трогать
деревьев.
Потом он, говорят, обошел гостей, здороваясь с каждым и пытливо
вглядываясь в глаза, чтобы узнать, какое впечатление на них произвела весть
о его смерти, а заодно и неожиданное воскресение.
После этого он, говорят, поставил над глазами свою усыхающую, но так и
не усохшую за двадцать лет руку, стал нахально оглядывать плакальщиц, как бы
не понимая, зачем они здесь.
-- Вы чего? -- громко спросил он.
-- Мы ничего, -- ответили они, смутившись, -- мы приехали тебя
оплакивать.
-- Ну, так начинайте, -- говорят, сказал Колчерукий и приставил ладонь
к уху, чтобы внимательно слушать свое оплакивание. Но тут кто-то вмешался и
отвел плакальщиц от него.
Увидев приношения родственников, говорят, Колчерукий призадумался. Дело
в том, что у нас всякого рода поминки устраивают так широко, что, если бы
все это делалось за счет семьи умершего, живым ничего бы не оставалось, как
ложиться и помирать.
Поэтому в таких случаях все родственники и соседи помогают. Кто
принесет вино, кто соленья, а кто и телку пригонит к сороковинам. И как раз
один из родственников из соседнего села пригнал хорошую телку, которая
Колчерукому особенно понравилась. Кстати, говорят, по размерам этого
родственника и вырыли могильную яму, потому что он был примерно такого же
роста, как и Колчерукий. Говорят, когда один из парней, которому поручили
копать яму, подошел к нему со шпагатом, чтобы измерить его, он проявил
недовольство, стал утверждать, что есть люди более подходящие, что он,
пожалуй, повыше Колчерукого, а Колчерукий покоренастей.
При этом он пытался отстраниться от шпагата, но парень отстраниться ему
не дал. Как и все могильщики, склонный к шутке, он сказал, что теперь
коренастость Колчерукого ни к чему, что вообще в крайнем случае, если
Колчерукий не подойдет, они его будут держать на примете.
