не могли сделать.
Колчерукий с ходу с обрыва бросился в реку, и, когда погоня добралась
до обрыва, он уже выходил на том берегу, мокрым крупом коня на мгновение
просверкнув в прибрежном ольшанике. Пули, посланные вслед, не достигли цели,
а прыгать с обрыва никто не осмелился. С тех пор, говорят, это место названо
Обрывом Колчерукого. Колчерукий при мне сам никогда не рассказывал эту
историю, зато давал ее пересказать другим, сам с удовольствием слушая и
внося некоторые уточнения. При этом он всячески подмигивал в сторону
Мустафы, если тот был рядом Мустафа делал вид, что не слушает, но в конце
концов не выдерживал и пытался как-нибудь унизить или высмеять его подвиг.
Мустафа говорил, что человек, которому уже прострелили одну руку, можно
сказать, порченый человек, и поэтому, пускаясь на дерзость, он не слишком
многим рискует. А если он и спрыгнул с обрыва, то, во-первых, спрыгнул от
страха, а потом, ему ничего другого не оставалось делать, потому что, поймай
его погоня, все равно бы пристрелили.
Одним словом, у них было давнее соперничество, и если раньше они его
разрешали на скачках, то теперь, по старости, хотя и продолжали держать
лошадей, споры свои разрешали теоретически, отчего они у них часто заходили
в дебри зловещих головоломок.
-- Если в тебя человек стреляет с этой стороны, а ты, скажем, едешь вон
по той тропе, куда ты поворачиваешь лошадь при звуке выстрела, и притом
вокруг ни одного дерева? -- спрашивал один из них.
-- Скажем, ты скачешь в гору, а за тобой гонятся люди. Впереди --
справа мелколесье, а слева -- овраг. Куда ты свернешь лошадь? -- допытывался
другой.
Эти споры велись двумя людьми, изможденными долгим трудовым днем,
возвращавшимися домой с мотыгами или топорами на плечах. Споры эти длились
многие годы, хотя вокруг уже давно никто не стрелял, потому что люди
научились мстить за обиды более безопасным способом. К одному из этих
способов, а именно анонимному письму, кстати, пора возвратиться.
Приехавший из райцентра добивался, чтобы старик рассказал об истинной
цели пересадки тунгового дерева, а главное, раскрыл, кто его подучил это
сделать. Колчерукий отвечал, что его никто не подучивал, что он сам захотел
после смерти иметь тунговое дерево над своим изголовьем, потому что ему
давно приглянулась эта не виданная в наших краях культура. Приехавший не
поверил.
Тогда Колчерукий признался, что надеялся на ядовитые свойства не только
плодов, но и корней тунга, он надеялся, что корни этого дерева убьют всех
могильных червей, и он будет лежать в чистоте и спокойствии, потому что от
блох ему и на этом свете спокойствия не было.
Тогда, говорят, приезжий спросил, что он подразумевает под блохами.
Колчерукий ответил, что под блохами он подразумевает именно собачьих блох,
которые не следует путать с куриными вшами, которые его, Колчерукого,
нисколько не беспокоят, так же как и буйволиные клещи. А если его что
беспокоит, так это лошадиные мухи, и если он в жару подбросит под хвост
лошади пару пригоршней суперфосфату, то колхозу от этого не убудет, а лошади
отдых от мух. Приехавший понял, что его с этой стороны не подкусишь, и снова
вернулся к тунгу.
Одним словом, как ни изворачивался Колчерукий, дело его принимало
опасный оборот. На следующий день его уже не вызывали к товарищу из
райцентра. Готовый но всему, он сидел во дворе правления под тенью
шелковицы, и, не вынимая руки из красной повязки, курил в ожидании своей
участи. Тут, говорят, прямо в правление, где совещались между собой
председатель колхоза, председатель сельсовета и приехавший из райцентра,
прошел Мустафа. Проходя мимо Колчерукого, он, говорят, посмотрел на него и
сказал:
-- Я что-то придумал. Если не поможет, тихонько, как есть, вместе со
своей повязкой, ложись в могилу, а тунговых яблок я тебе натрушу.
На эти слова Колчерукий ему ничего не ответил, а только горестно
взглянул на свою руку в том смысле, что он-то готов принять на себя любые
страдания, но она-то за что будет страдать, и без того пострадавшая от
меньшевистской пули?
Надо сказать, что Мустафа у местного начальства пользовался большим
уважением, как умнейший мужик и самый богатый человек в колхозе. Дом у него
был самый большой и красивый в деревне, так что, если приезжало большое
начальство, его прямо отправляли в хлебосольный дом Мустафы.
То, что придумал Мустафа, было замечательно простым. Прибывший из
райцентра был абхазцем, а если человек абхазец, то, будь он приехавшим из
самой Эфиопии, у него найдутся родственники в Абхазии.
Оказывается, ночью Мустафа тайно собрал у себя местных стариков,
угостил, а потом с их помощью тщательно исследовал родословную товарища из
райцентра. Тщательный и всесторонний анализ ясно показал, что товарищ из
райцентра через свою двоюродную бабку, бывшую городскую девушку, ныне
проживающую в селе Мерхеулы, состоит в кровном родстве с дядей Мексутом.
Мустафа остался вполне доволен результатом анализа.
С этим козырем в кармане он прошагал мимо Колчерукого в правление.
Говорят, когда Мустафа сообщил об этом товарищу из райцентра, тот побледнел
и стал отрицать свое родство с бабкой из Мерхеул и в особенности с дядей
Мексутом. Но капкан уже захлопнулся. Мустафа только усмехнулся на его
отрицание и сказал:
-- Если не родственник, зачем побледнел? Больше он не стал говорить, а
спокойно вышел из помещения.
-- Как быть? -- спросил Колчерукий, увидев Мустафу.
-- Потерпи до вечера, -- сказал Мустафа.
-- Решайте скорей, -- ответил Колчерукий, -- а то у меня рука совсем
высохнет от этой повязки.
-- До вечера, -- повторил Мустафа и ушел. В сущности, товарищ из
райцентра, не признав родства с дядей Мексутом, нанес ему смертельное
оскорбление. Но дядя Мексут сдержался. Он ничего никому не сказал, а только
поймал свою лошадь и уехал в Мерхеулы.
К вечеру он вернулся на мокрой лошади, остановился у правления и дал
поводья все еще ждущему своей участи Колчерукому. Председатель стоял на
веранде и курил, глядя на Колчерукого и окружающую природу.
-- Взойди, -- сказал председатель, увидев дядю Мексута.
-- Сейчас, -- ответил дядя Мексут и, прежде чем взойти, сорвал с руки
Колчерукого повязку и молча запихнул ее в карман. Говорят, Колчерукий так и
остался с рукой на весу, как бы все еще сомневаясь и не принимая смысла
этого символического жеста.
Дядя Мексут положил перед товарищем из райцентра желтое и готовое
рассыпаться в прах свидетельство о рождении мерхеульской бабки, выданное
нотариальной конторой еще дореволюционного Сухумского уезда.
Увидев это свидетельство, товарищ из райцентра, говорят, еще раз
побледнел, но отрицать уже ничего не мог.
-- Или тебе бабку поперек седла привезти? -- спросил дядя Мексут.
-- Бабку не надо, -- тихо ответил товарищ из райцентра.
-- Портфель с собой возьмешь или поставишь в несгораемый шкаф? -- еще
раз спросил дядя Мексут.
-- Возьму с собой, -- ответил товарищ из райцентра.
-- Тогда пошли, -- сказал дядя Мексут, и они покинули помещение.
В этот вечер в доме дяди Мексута устроили хлеб-соль и все обмозговали.
На следующее утро в доме дяди Мексута, после длительного обсуждения, мне
лично была продиктована справка на русско-кавказско-канцелярском языке.
-- Наконец-то и этот дармоед пригодился, -- сказал Колчерукий, когда я
придвинул к себе чернильницу и замер в ожидании диктовки.
Справка обсуждалась руководителями колхоза с товарищем из райцентра.
Колчерукий внимательно слушал и требовал перевести на абхазский язык каждую
фразу. Причем он несколько раз уточнял формулировки в сторону завышения
своих, как я теперь понимаю, социальных и деловых достоинств.
Особенно бурные споры вызвало место, где объяснялась его колчерукость.
Колчерукий стал требовать, чтобы записали, что он пострадал от пули
меньшевистского наймита, ссылаясь на то, что ранивший его князек
впоследствии удрал с меньшевиками. Товарищ из райцентра хватался за голову и
умолял быть точным, потому что он тоже отвечает перед своим начальством,
хотя и уважает своих родственников. В конце концов подобрали такую
формулировку, которой остались довольны все.
Справка сочинялась так долго, что, покамест я ее писал своим
колеблющимся почерком, выучил наизусть. Составители попросили меня громко
зачитать ее, что я и сделал выразительным голосом. После этого они дали ее
переписать секретарю сельсовета. Вот что было сказано в справке.
"Старик Шаабан Ларба, по прозвищу Колчерукий, которое он получил еще до
революции вместе с княжеской пулей, впоследствии оказавшейся меньшевистской,
с первых же дней организации колхоза активно работает в артели, несмотря на
частично высохшую руку (левая).
Старик Шаабан Ларба, по прозвищу Колчерукий, имеет сына, который в
настоящее время сражается на фронтах Отечественной войны и имеет
правительственные награды (в скобках указывался адрес полевой почты).
Старик Шаабан Ларба, по прозвищу Колчерукий, несмотря на преклонный
возраст, в это трудное время не покладая рук трудится на колхозных полях, не
давая отдыха своей пострадавшей вышеуказанной руке Ежегодно он вырабатывает
не менее четырехсот трудодней.
Правление колхоза, вместе с председателем сельсовета, заверяет, что
тунговое дерево он пересадил на свою фиктивную могилу по ошибке, как
дореволюционный малограмотный старик, за что будет оштрафован согласно
уставу сельхозартели. Правление колхоза заверяет, что случаи пересадки
тунговых деревьев с колхозных плантаций на общественные кладбища и тем более
личные приусадебные участки никогда не носили массового характера, а носят
характер единичной несознательности.
Правление колхоза заверяет, что старик Шаабан Ларба, по прозвищу
Колчерукий, никогда не насмехался над колхозными делами, а, согласно
веселому и острому, как абхазский перец, характеру, насмехался над
отдельными личностями, среди которых немало паразитов колхозных полей,
которые являются героями в кавычках и передовиками без кавычек на своих
собственных приусадебных участках. Но таких героев и таких передовиков мы
изживали и будем изживать согласно уставу сельхозартели вплоть до изгнания
из колхоза и изъятия приусадебных участков.
Старик Шаабан Ларба благодаря своему народному таланту передразнивает
местных петухов, чем разоблачает наиболее вредные мусульманские обычаи
старины, а также развлекает колхозников, не прерывая полевых работ".
Справка была заверена печатью и подписана председателем колхоза и
председателем сельсовета.
Закончив дело, гости вышли на веранду, где были выпиты прощальные
стаканы "изабеллы", и товарищ из райцентра через одного из членов правления
дал намек, что не прочь послушать, как Колчерукий передразнивает петухов.
Колчерукий не заставил себя упрашивать, а тут же поднес свою бессмертную
руку ко рту и дал такого кукареку, что все окрестные петухи сорвались, как
цепные собаки. Только хозяйский петух, на глазах которого произошел весь
этот обман, сначала обомлел от негодования, а потом так раскудахтался, что
его вынуждены были прогнать со двора в огород, потому что он оскорблял слух
товарища из райцентра и мешал ему говорить.
-- Воздействует на всех петухов или только на местных? -- спросил
товарищ из райцентра, подождав, пока прогонят петуха.
-- На всех, -- с готовностью пояснил Колчерукий, -- где хотите
попробуйте.
-- Действительно народный талант, -- сказал тот, и они все ушли,
