концом голубого платка.
В глазах Харлампо горел сомнамбулический огонь отчаяния. Голос его
делался все резче и резче. Никогда таким голосом он не говорил с тетушкой
Хрисулой. Это было восстание демоса против аристократов!
Он представил перечень унижений, пережитых им из-за жестокого упрямства
отца Деспины, ее патеро! На пальцах для полной наглядности он перечислил
годы насильственной разлуки с любимой и, перечисляя, все выше и выше подымал
свой голос:
-- Эна! Два!! Трио!! Тесара!!!! Пенде!
Пять загнутых пальцев отметили неимоверные страдания пяти лет. Но и
этого не хватило, пришлось загнуть еще три пальца на другой руке. Он застыл
на некоторое время с приподнятыми руками и загнутыми в мощный кулак пальцами
одной из них и почти готовым кулаком второй руки. Казалось, еще два года, и
Харлампо набросится с кулаками на отца Деспины и всех аристократов
Анастасовки, если там еще есть аристократы.
(Я вижу Харлампо так ясно, как будто все это было вчера. И опять никак
не могу избавиться от навязчивого ощущения его сходства с обликом нашей
интеллигенции. Вот так же и она в пересчете на исторические сроки ее
терпения, не пройдет и пятидесяти лет, как набросится на своих
аристократов!)
Тетушка Хрисула не без понимания выслушала могучий выпад Харлампо, она
как бы признала, что восстание против аристократов имело некоторые
основания.
Однако она не растерялась и сама пошла в атаку. Иногда они оба, как к
судье, обращались к дедушке Хабугу, переходя на турецкий язык, хотя он и
по-гречески понимал хорошо. Тетя Нуца тоже время от времени вставлялась,
пытаясь на своем чудовищном турецком языке защищать Харлампо. Когда она
особенно коверкала слова, Чунка в ужасе хватался за голову, показывая, что
такой выговор обязательно угробит дело Харлампо.
Обвинение тетушки Хрисулы сводилось к тому, что теперь отец Деспины не
захочет иметь дело с Харлампо, а другие греки не захотят жениться на
Деспине.
"Кто такая Деспина?" -- по словам тетушки Хрисулы, будут спрашивать
греки из других сел.
"Деспина, -- будут отвечать им греки из Анастасовки, -- это та
"аристократико корице", чей жених предпочел ей козу".
-- Кондрепесо, Харлампо?! -- обращалась тетушка Хрисула к Харлампо,
который тоже как бы отчасти признавал значительность доводов тетушки
Хрисулы.
Разговор был долгим, сложным, запутанным. Оказывается, тетушка Хрисула
перед тем, как явиться в Большой Дом, инкогнито пришла на мельницу и узнала
у Гераго о том, что Харлампо, гоняясь за козой, прибежал на мельницу.
Харлампо и дедушка Хабуг объяснили ей, что дело его с козой
ограничилось этой бесцельной и безвредной беготней.
Зачем, зачем, вопрошала тетушка Хрисула, ему надо было бегать за козой,
когда в Анастасовке его дожидается невеста, белая, как снег, и невинная, как
ангелица? Услышав ее слова, Деспина снова всплакнула.
Харлампо сказал, что все это получилось, потому что он объелся орехов и
заболел ореховой дурью. Тетушка Хрисула презрительно отрицала само
существование такой болезни. И она привела доказательство. Тетушка Хрисула
сказала, что, когда они в последний раз уходили с Деспиной из Большого Дома
в Анастасовку, она по дороге съела почти полкорзины грецких орехов и никакой
ореховой дурью не заболела.
-- Правда, Деспина? -- обратилась она к племяннице, но отозвался Чунка.
-- Конечно, правда! -- воскликнул он по-турецки. -- Кто же в этом
усомнится!
-- Нет, ты не видел, -- сказала тетушка Хрисула, взглянув на Чунку. --
Деспина видела.
Деспина, грустно кивнув головой, подтвердила слова тетушки Хрисулы. И
тут Харлампо, видимо, решил окончательно расплеваться с аристократами...
По-турецки, чтобы всем была понятна дерзкая прямота его слов, он сказал, что
она не заболела ореховой дурью, потому что и она, и ее брат и так от
рождения безумны. (Делидур!)
-- Да, -- подтвердила тетушка Хрисула, горестно качая головой, --
Хрисула, конечно, безумная, раз она разрешила своей невинной овечке
обручиться с этим дьяволос.
-- Ну, от овечки до козы не так уж далеко! -- крикнул Чунка
по-абхазски.
-- Да замолчи ты, бессовестный! -- замахнулась тетя Нуца на него.
Деспина снова беззвучно заплакала и снова стала утирать свои синие
глазки концом своего синего платка.
И тут старый Хабуг сказал свое слово. Он сказал, что отделяет Харлампо
тридцать коз в счет его будущей работы. Он сказал, что рядом с усадьбой дяди
Сандро он высмотрел хороший участок для Харлампо. Он предложил там выстроить
дом и этой же осенью сыграть свадьбу и поселить в нем молодых. Он сказал,
что дрань и доски они начнут заготовлять с Харлампо с завтрашнего дня.
Медленно бледнея, Харлампо медленно встал с кушетки. Выражая взглядом
безусловную власть над Деспиной, власть, выстраданную восемью годами
ожиданий, он протянул непреклонную руку в сторону старого Хабуга и сказал
непреклонным голосом:
-- Вот твой отец, Деспина! Другого отца у тебя нет, Деспина! Филисе тон
патеро су, Деспина! (Поцелуй своего отца, Деспина!)
И Деспина вскочила, Деспина расплакалась, Деспина рассмеялась и
мгновенно преобразилась в прежнюю цветущую, веселую девушку. Она подбежала к
старому Хабугу и, наклонившись, нежно обняла его и поцеловала в обе щеки.
Старый Хабуг осторожно отстранил ее от себя, как переполненный сосуд,
угрожающий пролиться на него непристойной для его возраста влагой молодого
счастья.
-- Теперь меня, Деспиночка! -- крикнул Чунка по-русски.
И Деспина, взглянув на Чунку, весело расхохоталась, и тетушка Хрисула
тоже мгновенно преобразилась в прежнюю тетушку Хрисулу и совсем прежним
голосом предупредила племянницу:
-- Дес-пи-на!
Преображение ее было столь удивительным, что все рассмеялись.
Через пять месяцев Харлампо справил свадьбу в своем новом доме, и
тамадой на свадьбе был, конечно, дядя Сандро. На свадьбе было выпито много
вина, спето много греческих и абхазских песен. Чунка рядом с тетушкой
Хрисулой танцевал сиртаки, пытаясь или делая вид, что пытается рассказать о
том, как они с Деспиной рвали инжир, и тетушка Хрисула с негодованием
бросалась на него и закрывала ему рот. Разумеется, тетушка Хрисула на этой
свадьбе всех переговорила, переела, но перепить дядю Сандро ей все-таки не
удалось.
По сложным психологическим соображениям старый Хабуг вместе с тридцатью
отделенными козами отдал и ту, заподозренную в особых симпатиях Харлампо.
Оставь он ее у себя, дурноязыкие стали бы говорить, что он это сделал, чтобы
не расстраивать семейную жизнь Харлампо.
Мне запомнилась картина, может быть, самого безоблачного семейного
счастья, которую я видел в своей жизни. Вместе с несколькими женщинами мы,
мальчики, идем от табачной плантации к табачному сараю. У женщин на плечах
большие корзины с табаком.
Вот мы проходим мимо дома Харлампо. Харлампо стоит в загоне среди коз и
придерживает за рога ту злополучную козу, наконец-то родившую козленка. А
Деспина, беременная Деспина с большим животом, в широком цветастом платье, с
подойником в руке, присаживается на корточки возле козы и начинает ее доить.
А Харлампо сумрачно и победно озирается на нас, и я чувствую, что теперь
сумрачность Харлампо -- это маска, защищающая его счастливую жизнь от сглаза
судьбы. Глядя на нас, он как бы приглашает обратить внимание на строгое,
классическое, естественное, которое только могло быть и есть, расположение
их фигур возле козы.
-- Что-то он придерживает козу? -- говорит одна из женщин, не
поленившись остановиться, и осторожно, чтобы удержать огромную корзину в
равновесии, оборачивается к другой.
-- Еще бы, -- говорит другая с такой же корзиной на плече, -- козе же
обидно...
Но она вдруг осекается, может быть, покоренная могучим, спокойным
струением гармонии этой картины ветхозаветной идиллии.
Харлампо придерживает козу за рога, и сквозь сумрачную маску его лица я
чувствую, чувствую неудержимое, победное клокотание его счастья. И в моей
душе смутно брезжит догадка, что к такому счастью можно прийти только через
такие страдания. И сейчас, вспоминая эту картину и вспоминая то
изумительное, сладостно растекающееся в крови чувство благодарности чему-то
непонятному, может быть, самой жизни, которое я тогда испытал, глядя на
Харлампо и Деспину, я думаю, у человека есть еще одна возможность быть
счастливым -- это умение радоваться чужому счастью. Но взрослые редко
сохраняют это умение.
Через три года у Харлампо было трое детей. Первую, девочку, в честь
тетушки назвали Сулой. Целыми днями тетушка Хрисула возилась с детьми. Сама
Деспина к этому времени стала лучшей чегемской низальщицей табака, но
сравняться с Тали она, конечно, не могла. Однако для молодой,
аристократической женщины, рожающей каждый год по ребенку, это было немалым
достижением.
После того как Деспина родила третьего ребенка, тетушка Хрисула пришла
в Большой Дом и сказала, что в течение одного года собирается дежурить у
постели Деспины, и просила кого-нибудь из женщин Большого Дома время от
времени подменять ее. Когда у нее спросили, зачем она должна дежурить у
постели Деспины, она отвечала, что надо не допускать Харлампо к постели
Деспины, чтобы та отдохнула от беременности, хотя бы на год.
Тетя Нуца справилась у старой Шазины: принято ли по нашим обычаям
дежурить не только у постели больного, но и у постели замужней женщины? Та
отвечала, что по нашим обычаям тоже это принято, но разрешается дежурить
только близким родственникам, и поэтому обитательницы Большого Дома не могут
сторожить у постели Деспины.
-- Буду дежурить одна, пока сил хватит, -- вздохнув, сказала тетушка
Хрисула.
Но тетушка Хрисула если и дежурила, то недолго, потому что грянула
Отечественная война и всю молодежь Чегема вместе с Харлампо забрали в армию.
В отличие от многих наших близких, в отличие от бедняги Чунки, которого
убили в начале войны на западной границе, Харлампо вернулся домой. Да, он
вернулся, и жизнь его была счастлива вплоть до 1949 года, когда его вместе с
Деспиной, и детьми, и тетушкой Хрисулой, и всеми греками Черноморья выслали
в Казахстан.
...Грузовик возле правления колхоза. К этому времени машины стали
подыматься до Чегема. Кузов, переполненный несколькими отъезжающими семьями.
Рыдания женщин уезжающих и женщин, прощающихся с ними.
Шагах в двадцати от машины на бревнах уселись нахохленные, отчужденные,
как орлы за вольером, чегемские старцы. Уже не постукивая, как обычно,
посохами о землю, а угрюмо опершись о них, они неодобрительно поглядывают в
сторону машины, изредка перебрасываясь словами.
Они как бы осознают, что происходящее должно было быть ими остановлено,
но, понимая, что не в силах ничего сделать, они чувствуют гнет вины за
собственное молчание, оскверненность своей духовной власти.
...Зареванная Деспина то и дело спрыгивает с кузова в толпу, чтобы
обняться с теми, с кем не успела попрощаться. Тетушка Хрисула в черном
платье стоит в кузове и кричит что-то непонятное, воздев худую руку к
небесам. (Отцу народов мало было тысячи русских крестьянок, высланных в
Сибирь, которых он, надо полагать, пробовал на роль боярыни Морозовой для
картины нового, неведомого Сурикова, ему еще понадобилось тетушку Хрисулу
попробовать на эту роль.)
Двое бледных, растерянных автоматчиков в кузове и внизу еще более
бледный, с трясущимися губами офицер, старающийся унять лезущих, кричащих,
