касается Оливера, он всегда становился ироничным, раскованным и
одновременно сдержанным, что особенно усиливалось его пилотскими
привычками, и только потому что Петтерсон хорошо знал своего друга, он мог
разглядеть в его поведении с Люси неугасающую нежность и восторг.
В общем, оба они были высокими, сияющими и еще неискушенными молодыми
людьми, а впрочем, оглядываясь назад, выясняется, что не такими уж они
были сияющими и еще неискушенными молодыми людьми, когда стояли с
серьезным видом у алтаря. Это была в Нью Йорке, потому что Оливер заявил,
что не собирается портить свою семейную жизнь, начиная ее в Хартфорде.
Сцена у алтаря наводила Петтерсона на мысль, что из всех браков,
заключенных в этой стране в тот июньский день, этот, без сомнения, был
одним из самых справедливых.
На свадебном приеме Петтерсон, немного опьянев от шампанского,
отложенного стариком Крауном еще во время сухого закона, сказал,
недоброжелательным взглядом охватив толпу: "Чертовски необычная свадьба.
Среди гостей нет ни одного, кто бы спал с невестой". Те, кто услышал его,
рассмеялись, что укрепило его репутацию острослова, и одновременно
человека, которому опасно слишком много доверять.
Возвращаясь домой в Хартфорд поездом вместе со своей женой Катрин,
Петтерсон сидел, уронив голову на оконное стекло, с чувством тяжести в
голове и осознанием ошибочности собственного брака, которому в то время
было уже тринадцать месяцев. Но уже ничего нельзя было сделать и Катрин не
была виновата, да и сам Петтерсон знал, что не собирается ничего
предпринимать, просто постарается доставлять Катрин как можно меньше
страданий. Сидя вот так, пряча под закрытыми веками остатки паров
свадебного шампанского, он знал, что жизнь его будет долгой, спокойной,
глубоко спрятанной от посторонних взглядов ошибкой. В то время он был
циником и пессимистом, и считал, что совершенно нормально, обнаружив в
возрасте двадцати семи лет ошибку, понимать, что с этим придется прожить
всю оставшуюся жизнь.
Вернувшись из свадебного путешествия, Оливер и Люси Крауны некоторое
время жили именно так, как планировали. У них была квартира на Мюрей Хилл
с большой гостиной, которая довольно часто была полна самыми
разнообразными представителями честолюбивой молодежи, стекавшейся в то
время в Нью Йорк. Каждое утро Оливер отправлялся на небольшой заводик под
Джерси, иногда летал над лугами и солончаками в самолетах, которые он
выпускал со своими партнерами. Люси пять раз в неделю ездила на подземке в
лабораторию к своим водорослям на Морнингсайд Хайз, затем возвращалась
домой, чтобы приготовить обед, организовать вечеринку, отправиться в
театр, или, что случалось гораздо реже, поработать над своими
исследованиями на ученую степень. Она больше не надевала тетушкиных
нарядов, и тут выяснилось, что ее собственный вкус был довольно
неопределенным, или же преднамеренно упрощенным, продиктованным каким-то
подростковым понятием скромности, так что она никогда не выглядела как
настоящая жительница Нью Йорка.
Петтерсон приезжал в город как можно чаще. Когда удавалось, он
приезжал без Катрин, и всякий раз превращал квартиру Краунов в свою
штаб-квартиру, вписав в длинный список своих завистей к Оливеру его жилье
и друзей. И Петтерсону в то время приходило в голову, что хотя Люси
выглядела вполне счастливой, она производила впечатление скорее гостьи в
собственной семейной жизни, чем полноправного участника. Это было отчасти
следствием ее застенчивости, от которой ей еще не удавалось избавиться,
отчасти с манерой Оливера всем управлять и доминировать, весело, учтиво,
без всяких усилий, иногда даже ненамеренно, над любой компанией, в которой
бы он ни оказался.
После одного из визитов Петтерсона в Нью Йорк Катрин спросила его,
счастлива ли Люси по его мнению. Он задумался и сказал наконец: "Да,
полагаю, что счастлива. Или почти счастлива. Но она надеется стать
счастливой потом..."
Отец Оливера утонул в Вотч Хил, в тот же год Люси родила ребенка.
Оливер съездил в Хартфорд, посмотрел все документы типографии, поговорил с
матерью и управляющим заводом, затем вернулся домой и приказал Люси начать
паковаться. Они переедут жить в Хартфорд надолго. Как бы он не сожалел об
оставленном самолетном бизнесе, о покинутом Нью Йорке, ему удалось
подавить это в поезде на пути в Хартфорд и никогда не упоминать об этом ни
Люси, ни Петтерсону, и (насколько знал Петтерсон) никому другому. Люси
уложила материалы, собранные для работы, которую ей так и не суждено было
написать, дала прощальный обед исследователю одноклеточной морской жизни,
закрыла квартиру и последовала за своим мужем в огромный дом Краунов в
Хартфорде, где Краун родился, где вырос и который так долго пытался
покинуть навсегда.
Петтерсон был эгоистично доволен тем, что теперь Люси с Оливером жили
через несколько улиц от него. Они стали центром веселья и жизни, чем так и
не смогла стать чета Петтерсонов. И в качестве старого друга, а затем и
семейного доктора Петтерсон забегал в этот дом три-четыре раза в неделю,
участвуя в неофициальных семейных обедах, в приемах, становясь не только
врачом маленького сынишки Краунов, но и названным дядюшкой, доверенным
лицом, советчиком (только для Люси, так как Оливер никогда не просил
советов), он планировал им отпуска и выходные, играл в бридж и выступал в
роли привелегированного философа у семейного камина. Дом Крауна стал
центром большого количества привлекательных женатых молодых людей города,
и именно за их обеденным столом Петтерсоны в разное время познакомились с
двумя красивыми женщинами, с которыми у Петтерсона впоследствии были
романы.
Знали ли Оливер с Люси об этих двух женщинах или же других его тайных
и нетайных связях, что было неизбежно в таком узком кругу в конце 20-ых
начале 30-ых, этого Петтерсон так и не смог понять. Однако они не
сплетничали и не поощряли разговоры, и никто из них за все то время ни на
минуту не проявлял посторонних интересов. Это казалось несвойственно
Оливеру, который до женитьбы легко и на равных вращался в среде летчиков и
других жизнерадостных гуляк, с которыми познакомился во время войны. Но с
каждым прожитым годом он казалось, становился все более удовлетворенно и
счастливо привязанным к своей жене, без всякой при том сентиментальности и
навязчивости, а даже с открытой мужественностью и уверенностью, на фоне
которых семейная жизнь Петтерсона начинала казаться пустой и бесцельной,
стоило ему только задуматься о ней, что он старался делать как можно реже.
Что касается Люси переезд в маленький городок и заботы о ребенке
делали ее более взрослой и раскованной, и только в редких случаях на
какой-то большой вечеринке Оливер мог оказаться в центре внимания, оставив
Люси скучать в уголке, и тогда-то к Петтерсону возвращался старый образ
гостьи в собственной семейной жизни, а не совладельца общего счастья.
У них был только один ребенок. Тони рос смышленым и красивым
мальчишкой, послушным и воспитанным. Единственным последствием отсутствия
братьев и сестер стала его несколько нервная привязанность к матери. Когда
Люси не оказывалось дома после его возвращения из школы, или если она
задерживалась в магазине, мальчик начинал ждать ее сидя на кровати и
обзванивая по телефону, стоящему на ночном столике, всех знакомых, у
которых по его предположению могла оказаться мама. Серьезным тихим голосом
он говорил в трубку: "Здравствуйте, это Тони Краун. Я хотел узнать, нет у
вас случайно мамы. Спасибо. Нет ничего не случилось". Этот диалог стал
обычным для десятка друзей семейства Краунов. Оливер, который,
естественно, был крайне недоволен этой привычкой, называл сына с любовью и
некоторым раздражением "телефонист".
Как говорил Петтерсон, ребенок не был болен ничем таким серьезным,
что не могли бы излечить братик или сестричка. Но почему-то Люси так и не
забеременела снова, и когда Тони исполнилось десять лет, Крауны просто
оставили надежду на то, что у них будут еще дети.
Эти годы Петтерсон считал самыми счастливыми в своей жизни. И не в
Краунах дело, или не только в Краунах. Это был период, когда Петтерсон
утверждался, расцветал, видел новые горизонты, открывающиеся ему. Но все
его успехи были оттенены фоном домашнего очага Краунов, с их открытой
дверью, непринужденной раскованностью общения, дружбой Оливера, теплотой и
преданностью Люси и малыша, которую он ценил вдвойне, так как сам детей не
имел. И называл любовью, но только про себя да и то с легкой иронией,
придавало его ощущениям оттенок ожидания и тайного удовольствия всякий
раз, когда он стоял у ее двери с замиранием сердца нажимая кнопку звонка.
Сидя в "бьюике", идущим по вечерним воскресным дорогам на приятной
скорости пятьдесят километров в час, он снова искоса глянул на Оливера.
Интересно, что бы он сказал, хитро подумал Петтерсон, если бы прочитал
сейчас мои мысли. Как чудесно, что мы не обладаем способностью заглянуть в
души своих друзей.
- Сэм... - начал Оливер не отрывая глаз от дороги.
- Да?
- Ты рассчитываешь еще вернуться на озеро этим летом?
- Постараюсь, - ответил Петтерсон.
- Сделай мне одолжение.
- Какое?
- Оставь миссис Уэльс дома, - решился наконец Оливер.
- Не понимаю, о чем ты... - начал было Петтерсон изо всех сил
стараясь изобразить удивление.
Оливер заулыбался.
- Брось, Сэм... - примирительно сказал он.
Петтерсон засмеялся.
- Ладно, - ответил он. - Прощай, миссис Уэльс.
- Мне-то все равно, - оправдывался Оливер. - Это подача Люси.
- Люси, - повторил Петтерсон. - О, - и он ощутил, что покраснел от
смущения, и тут же понял, что больше не приедет на озеро этим летом, с
миссис Уэльс или без нее.
- Добровольная ассоциация верных жен, - сострил Оливер, - на страже
интересов своих членов.
Несколько миль они проехали в полном молчании. Затем Оливер снова
заговорил.
- Сэм, что ты думаешь об этом мальчике? Баннере?
- Нормальный парень, - проговорил Петтерсон. - Думаю, вполне хорош
для Тони.
- Если удержится, - сказал Оливер.
- Что ты имеешь в виду?
- Люси ему устроит веселую жизнь, - усмехнулся Оливер. - Держу пари,
что через неделю я получу письмо с жалобой, что он чуть не утопил Тони или
же научил его ругательствам и что ей пришлось уволить его.
Оливер покачал головой.
- Господи, как трудно воспитывать единственного ребенка. И ко всему
еще не совсем здорового. Иногда я гляжу на него и дрожь берет при мысли о
том, что из него может получиться.
- Все с ним будет в порядке, - сказал Петтерсон, не только в защиту
Тони, но и глубоко веря в это. - Ты чересчур нервничаешь.
Оливер только хмыкнул в ответ.
- Чего ты хочешь? - спросил Петтерсон. - Хочешь гарантии, что он
станет правителем штата или выиграет мировой чемпионат штангистов? Чего ты
добиваешься от него?
Оливер задумчиво сгорбился за рулем.
- Ну, - начал он, снижая скорость. - Ничего особенного я от него не
хочу. - Он ухмыльнулся. - Просто хочу, чтобы ему везло.
- Не волнуйся, - успокаивал его Петтерсон. - С такими родителями ему
обязательно повезет. Это у вас семейное.
Оливер улыбнулся, и Петтерсон был почти уверен, что в этой улыбке
было достаточно иронии и горечи.
- Я рад, что ты так считаешь, - сказал Оливер.
И что ты знаешь об этом, подумал Петтерсон, внезапно вспомнив свое
невольное открытие, сделанное у озера несколько часов тому назад, - Оливер
