и что ты не признаешь некоторых вещей к которым я хочу подготовить Тони.
- Например? - настаивала Люси.
- Мы живем в хаотичном мире, Люси, - начал Оливер, чувствуя, как
пусто и напыщенно звучали его слова, но не умея по-другому выразить свои
мысли. - Изменчивые, опасные времена. И нужно быть просто гигантом, чтобы
выстоять.
- И ты хочешь сделать гиганта из бедного маленького Тони, - голос
Люси звучал насмешливо.
- Да, - защищался Оливер. - И не называй его бедным маленьким Тони.
Через семь-восемь лет он станет мужчиной.
- Одно дело мужчина, другое дело гигант, - парировала Люси.
- Сегодня это уже не так, - сказал Оливер. - Сегодня сначала нужно
быть гигантом. А тогда, если получится можешь быть мужчиной.
- Бедный маленький Тони, - сказала Люси. - И какой-то задавака
первокурсник сможет сделать твоего сына гигантов, а мать не сможет.
- Я не говорил этого, - запротестовал Оливер. Он чувствовал, как
нарастает в нем злость, и сознательно сдерживался, потому что не хотелось
расставаться на этой горькой ноте семейного разлада. Он заставил себя
спокойно продолжать. - Прежде всего Баннер не задавака студент. Он
интеллигентен, с хорошими манерами, с чувством юмора...
- А я, конечно, - продолжала его мысль Люси, - я скучная, забитая и
унылая. - Она сделала шаг в сторону от мужа по направлению к дому.
- Люси, - Оливер пошел вслед за ней. - Я не говорил такого тоже.
Люси остановилась, повернулась лицом к нему и гневно выпалила:
- Тебе не надо этого говорить. Уже несколько месяцев я стараюсь
забыть об этом. И вдруг ты говоришь что-то... или я вижу женщину моего
возраста, которой удалось избежать...
- Ради бога, Люси. - Его раздражение уже переросла желание избежать
ссоры. - Не начинай эту песню снова.
- Пожалуйста, Оливер. - Она внезапно перешла к мольбе. - Оставь Тони
со мной это лето. Всего еще на шесть недель. Я ведь согласилась на школу,
а ты согласись на это. Он уедет надолго, будет жить в окружении этих
малолетних бандитов... Я не могу вынести разлуки с ним. После всего, что
нам пришлось пережить с ним. Даже теперь, когда я знаю, что он просто идет
в гостиницу, чтобы не броситься вслед и не убедиться6 что с ним все в
порядке.
- Именно об этом я и говорил тебе, Люси, - сказал Оливер.
Люси обратила на него внезапно полный холода взгляд. Она поставила
бокал на траву с какой-то неловкой церемонностью. Затем встала и
насмешливо чуть склонила голову.
- Склоняю голову, - сказала она, - потому что ты во всем прав. Как
всегда.
Резким движением руки Оливер взял ее за подбородок и рывком поднял ей
голову. Люси не пыталась отстраниться. Она стояла неподвижно, злобно
ухмыляясь и гладя прямо ему в глаза.
- Никогда больше не поступай так со мной, Люси, - сказал Оливер. - Я
не шучу.
Тогда она высвободила голову, повернулась и пошла к дому. Дверь с
шумам захлопнулась за ней. Оливер некоторое время смотрел ей вслед, затем
осушил бокал, поднял чемоданы и пошел за дом, где под деревом стояла
машина. Он положил чемоданы в багажник, помедлил минуту, затем едва
шевельнув губами сказал: "К черту". Он сел за руль и завел мотор. Машина
сдавала назад, когда Люси вышла из дома и направилась к нему. Оливер
заглушил мотор и подождал ее.
- Прости меня, - тихо сказала она, прислонившись к машине и положив
руку на дверцу.
Оливер взял ее руку и нежно погладил.
- Забудем об этом, - нежно сказал он.
Люси наклонилась и поцеловала его в щеку. Она легко провела рукой по
его галстуку.
- Купи себе пару новых галстуков, - сказала она. - Все твои галстуки
выглядят как рождественские подарки с 1929 года. - Она посмотрела на мужа,
неуверенно улыбаясь, как бы умоляя. - Не злись на меня.
- Конечно, нет, - ответил Оливер с облегчением, что весь этот день и
сам отъезд были смягчены. Или почти смягчены. Или, по крайней мере, с
виду.
- Звони мне в течение недели, - попросила Люси. - И употребляй это
запретное слово.
- Обязательно. - Оливер наклонился и поцеловал ее. Затем снова завел
мотор. Люси отошла в сторону. Они помахали друг другу, и Оливер направил
машину к отелю.
Люси осталась в тени дерева, наблюдая за машиной, исчезающей за
поворотом, скрытым от глаза небольшой чащей. Она тяжело опустилась на
темный деревянный стул и огляделась, подумав:
- Сколько бы сюда не принести цветов, комната все равно ужасна.
Она сидела удерживая в памяти звук машины, катящей вверх по узкой
песчаной дороге. Она сидела в уродливой благоухающей комнате, размышляя.
Поражение. Поражение. Я всегда проигрываю. Именно я всегда говорю
"прости".
4
Сидя рядом с Оливером в "бьюике" по дороге, ведущей сквозь
белокаменные городишки, Петтерсон удобно откинулся на переднем сидении,
явно довольный всем, довольный погодой, выходными, воспоминаниями о миссис
Уэльс, своей дружбой с Краунами, выздоровлением Тони, довольный
воспоминаниями Люси, с обнаженными ногами, белым свободным свитером,
накинутым на купальный костюм, ее фигурой, задержавшейся в солнечном
свете, чтобы опереться на плечо Оливера и вытряхнуть камушек, попавший на
подошву ее колотушек.
Он краем глаза взглянул на Оливера, комфортно расположившегося за
рулем со строгим и умным выражением лица, с легким следами разочарования
бесполезностью усилий и почти военной бесшабашностью, которую Петтерсон
заметил, когда они пили виски на лужайке. Бог мой, подумалось Петтерсону,
если бы его интересовали другие женщины, выстроилась бы целая очередь!
Будь у меня его внешность... И он улыбнулся про себя этой мысли.
Полузакрыв глаза, он снова подумал о Люси, захваченной солнечным лучом на
тропинке, ведущей к озеру, с упавшей на лицо прядью волос, когда она
склонилась к длинной стройной ноге.
Ну, подумал он, если бы Люси Краун была бы моей женой, я бы тоже ни
на кого больше не смотрел.
Иногда, когда случалось выпить лишнего или когда наплывала грусть, он
говорил себе, что если бы он дал волю своим чувствам, он мог бы влюбиться
в Люси Краун, которая тогда была еще Люси Хэммонд, в тот самый первый
вечер, когда он увидел ее, за месяц до их свадьбы с Оливером. И еще была
одна ночь, на танцах в деревенском клубе, когда он чуть не признался ей в
этом. Или может, действительно признался. Все это было в таком смущении,
скороговоркой, и оркестр играл так громко, а Люси была в его объятиях
всего мгновение, тут же выпорхнув, и в ту ночь он выпил действительно
много.
Первый раз Петтерсон встретил Люси в начале двадцатых, когда Оливер
привез ее в Хартфорд, чтобы представить своей семье. Петтерсон был старше
Оливера, и в то время был уже больше года женат и начинал практиковать в
Хартфорде. Четыре поколения Краунов жили в Хартфорде, старый Краун имел
свое печатное дело, которое переходило из поколения в поколение, что
позволяло им жить в достатке последние пятьдесят лет. В семье было две
дочери, обе старше Оливера и обе уже замужем, был еще и брат, который
погиб в авиакатастрофе во время войны. Оливер тоже получил подготовку
пилота, но поздно прибыл во Францию и так и не участвовал в военных
действиях.
После войны и после Франции, Оливер поселился в Нью Йорке и начал
свое небольшое экспериментальное дело по производству аэропланов с двумя
другими ветеранами. Старый Краун выдал Оливеру его долю, и три молодых
человека основали заводик в Джерси-сити и несколько лет они почти все
делили поровну.
Петтерсон знал Оливера с того самого времени, когда тот
первокурсником стремился попасть в бейсбольную команду. Петтерсон в те
годы уже заканчивал школу. Даже тогда, когда Оливеру было
четырнадцать-пятнадцать лет, Петтерсон завидовал высокому, утонченному
юноше, его чувству собственного достоинства и уравновешенной
самоуверенности, которой было пронизано все его поведение, и той легкости,
с которой он получал самые высокие оценки в классе, выступал в самых
разных командах и покорял сердца самых красивых девушек школы. Потом
Петтерсон завидовал его войне, его Франции, Нью Йорку, самолетному
бизнесу, тем огромным вечно пьяным веселым молодым людям, которые были его
партнерами, а когда он встретил Люси, то и она стала предметом его
зависти. Если бы кто-то спросил у Петтерсона или у Крауна об их
взаимоотношениях, они бы оба не задумываясь ответили, что являются лучшими
друзьями. Краун, насколько Петтерсон мог судить, никому никогда не
завидовал.
Люси в то время было около двадцати лет, и с того самого момента,
когда Оливер представил ее, Петтерсон начал ощущать смутное грустное
чувство утраты. Она была высокой девушкой с мягкими белокурыми волосами и
большими серыми глазами, в которых сверкали мелкие черные точки. В ее лице
было что-то неуловимо восточное. Нос был плоским и безупречно прямым, с
переносицей плавно переходящей в широкий узкий лоб. Глаза были чуть
раскосыми, а верхняя губа была странным образом подернута кверху и
казалась резко и четко очерченной в углах. Пытаясь описать ее внешность
после долгих лет их знакомства, Петтерсон сравнил ее с потоком многих
поколений блондинов, среди которых случайно, может, секретно, только на
одну ночь, проскользнула бабушка полинезийской танцовщицы. У Люси были
пухлые, неуверенные губы и запыхавшаяся, низкоголосая, несколько сбивчивая
манера разговора, будто она никогда не была уверена, что люди хотят
выслушать то, что она спешила сказать. Она никогда не одевалась стильно,
но поскольку мода в те времена была сама по себе ужасна, то это было
только к лучшему. Казалось, что она всегда стремится к неподвижности,
особенно ее руки, которые она складывала на коленях, когда сидела, или
держала строго по швам, когда стояла, как хорошо выдрессированный ребенок.
Оба ее родителя умерли, и у нее осталась какая-то легендарная тетушка в
Чикаго, о которой Петтерсону удалось узнать только то, что она носила
примерно тот же размер, что и Люси, и поэтому пересылала Люси свои жуткие
наряды, когда те ей надоедали. Став уже намного старше и поподробнее
поразмыслив над этим, Петтерсон обнаружил, что это немного чудаковатое
пристрастие к кричащим вещам тетушки лишь прибавляли Люси
привлекательности, делая ее непохожей на других девушек, среди которых она
была самой красивой, приобретая при этом нежный мотив беззащитности и
бедности в трогательном сочетании с юной угловатостью.
В то время Люси работала ассистентом ученого-биолога из Колумбийского
университета, который, по словам Оливера, был полностью поглощен проблемой
одноклеточных морских растений. Девушке с такой внешностью было как-то
несвойственно заниматься подобной деятельностью, но что еще более странно,
она сразу заявила Оливеру, что собирается продолжать независимо от
замужества, она намеревалась получить ученую степень и добиться должности
преподавателя, но уже со своим собственным научным проектом. Оливер
проявил терпимость, смешанную с искренним удивлением по поводу жены,
которая упорно занимается наукой и возится целыми днями с тем, что он
неизменно называл водорослями, но поскольку она была так красива и
поскольку ее занятия задерживали ее в Нью Йорке рядом с ним, он решил пока
не возражать.
Насколько Петтерсон понимал, они были без ума друг от друга, хотя
Люси была скромна и не привлекала внимания в обществе, и в этом напоминала
вежливого ребенка, которому вбили в голову, что выделяться неприлично. Что
