Трудно было вообразить пламенность в этом существе, которое напоминало
робота первого поколения и могло бы служить наглядной иллюстрацией
преждевременного старческого маразма. Особой пламенности в борьбе за
коммунизм в нем не замечалось и на более ранних этапах его карьеры. В среде
советских руководителей пламенность по отношению к коммунизму теперь
встречается изредка, да и то лишь в сусловской форме. А это чисто советская
пламенность, замораживающая, удушающая скукой и серостью. А что касается
борьбы за мир, вспомните о Чехословакии и Афганистане! Думаю, что в
развязывании войны в Афганистане свою роль сыграло и непомерное тщеславие
Брежнева. Став маршалом, он возмечтал стать генералиссимусом по примеру
Сталина, для этого нужна была хотя бы малюсенькая, но настоящая война.
Полководец, не выигравший ни одного сражения, но имеющий больше наград,
чем самые выдающиеся полководцы времен войны; теоретик, интеллектуальный
уровень которого не превосходил уровень партийного работника районного
масштаба, но под именем которого шел мощный поток словесной макулатуры,
таким был Брежнев, символ и характерное порождение современного советского
общества. О Сталине говорили: Сталин - это Ленин сегодня. И не без
оснований. О Брежневе тоже можно было сказать: Брежнев - это Ленин и Сталин
вместе, но сегодня. Сегодня - вот в чем суть дела. В уже сложившемся,
реальном коммунистическом обществе, т. е. в царстве серости, бездарности,
скуки, лжи, насилия и прочих уже общеизвестных явлений этой осуществившейся
светлой мечты человечества. И культ Брежнева был на самом деле не культом
личности в принятом смысле слова "личность", а культом социальной функции,
как таковой, т. е. культом обезличеннос[396] ти. Если бы после смерти
Брежнева его шкуру набили опилками, то получившееся чучело могло бы
выполнять эту функцию не хуже, а может быть, и лучше, чем живой Брежнев.
Культ Брежнева был культом правящей мафии, которую он лишь символизировал.
В подражание сталинской Конституции была придумана Конституция
брежневская. Была придумана и новая Программа КПСС. И то и другое - явления
чисто идеологические. Брежневские подхалимы называли Конституцию 1977 года
"подлинным манифестом развитого социализма". Они же назвали Программу КПСС
тоже "подлинным манифестом", но уже полного коммунизма, "коммунистическим
манифестом двадцатого века". Можно сказать, переплюнули "Коммунистический
Манифест" Маркса и Энгельса. В "обсуждение" этих идеологических документов
было вовлечено чуть ли не все взрослое население, школьники старших классов,
студенты, солдаты. Это были грандиозные идеологические кампании,
количественно во много раз превосходившие сталинские массовые идеологические
оргии. Я знаю, как сочинялись упомянутые "манифесты" и вообще все
"теоретические" документы советских вождей. Работу эту в конце концов
сваливали на самую плебейскую часть сотрудников идеологических учреждений.
Но в истории свои критерии отбора и оценок. Дело тут в том, что даже самые
умные, образованные и талантливые идеологические аристократы не смогли бы
выполнить эту историческую задачу создания "коммунистического манифеста
двадцатого века" лучше, чем самые глупые, невежественные и бездарные
идеологические плебеи: эти "манифесты" и прочие вклады в сокровищницу
марксизма-ленинизма по самой природе не могли быть иными, и создатели их
должны были быть адекватны им.
Сочинялся весь брежневский идеологический идиотизм под руководством
именно тех "молодых, талантливых, инициативных" молодых (тогда) людей,
которые в горбачевские годы вылезли на поверхность и составили мозговую
элиту горбачевизма. Только теперь они в угоду новому хозяину стали поливать
грязью своего прежнего хозяина Брежнева.
Ирония истории заключалась в том, что Брежнев, подражая Сталину по
внешним формам власти, был его [397] прямой противоположностью. Именно с его
именем оказался связанным стиль руководства, противоположный сталинистскому.
Сталинистский стиль руководства был волюнтаристским. Он заключался в том,
что высшая власть стремилась насильно заставить население жить и работать
так, как хотелось ей, власти. Брежневский же стиль руководства, хотел он
этого или нет, оказался приспособленческим. Здесь сама высшая власть
приспосабливалась к объективно складывавшимся обстоятельствам жизни
населения. Высшая власть разыгрывала спектакли волюнтаризма, а на самом деле
плелась в хвосте неподвластной ей эволюции страны. Альтернатива сталинизму
не есть нечто хорошее. Она может быть столь же гнусной, как и то,
альтернативой чего она является. Это лишь две крайности в рамках одного и
того же социального феномена.
АНЕКДОТЫ О БРЕЖНЕВЕ
Как я уже писал, анекдоты о Брежневе выражали презрение к нему как к
полному ничтожеству. Приведу несколько примеров. Брежнев попросил помощников
написать ему доклад на один час. Они подготовили доклад. Но вместо часа
Брежнев читал его четыре часа. Он возмутился и начал ругать помощников. Те
же сказали, что они доклад подготовили на час, но что Брежнев прочитал все
четыре копии его. Или вот такой анекдот, например. В квартире Брежнева
зазвонил телефон. Брежнев снял трубку и сказал: "Дорогой Леонид Ильич
слушает".
В квартире Брежнева раздался звонок. Брежнев подошел к двери, надел очки,
вынул бумажку из кармана и прочитал: "Кто там?"
Как известно, Брежнев был награжден 260 медалями и орденами общим весом в
18 килограммов. Задается вопрос: что будет с крокодилом, если он проглотит
Брежнева? Ответ: крокодил будет две недели испражняться орденами.
Сообщение радио: "Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев
после тяжелой болезни, не приходя в сознание, приступил к исполнению
служебных обязанностей".
[398]
ТВОРЧЕСКИЙ ПОДЪЕМ
В 1963 году я выбрался из очередного душевного кризиса, отбросил все, что
было связано с житейской суетой, и сосредоточился на творческой деятельности
в области логики и методологии науки. Научная работа увлекала меня так, как
никогда до этого. У меня появилось множество учеников. Я относился к ним как
к детям. Забота о них наряду с занятиями наукой оттеснила все остальное
далеко на задний план. Потребность в близких людях в значительной мере
компенсировалась близостью с учениками. И они во мне видели нечто большее,
чем просто профессора и научного руководителя.
За годы 1964 - 1974-й я опубликовал множество книг и статей, причем
многие на западных языках. Подготовил десятки студентов и аспирантов. Создал
свою группу (и школу) в логике, которая стала приобретать международную
известность. Получил титул доктора и профессора. Был профессором и
заведующим кафедрой логики, членом редколлегии журнала "Вопросы философии",
членом важной комиссии Министерства высшего образования. Мои работы имели
международный резонанс. Меня постоянно приглашали лично на международные
профессиональные конгрессы и симпозиумы. Я был избран в Академию наук
Финляндии, что было серьезным признанием моих заслуг в логике. Я стал одним
из самых цитируемых философов в Советском Союзе и самым широко цитируемым
советским философом на Западе. Все это пришло ко мне не вследствие моих
карьеристических усилий, а благодаря личным результатам и благодаря
фактической либерализации советского общества, происходившей фактически и
вопреки усилиям властей остановить ее.
Вместе с тем эти годы были самыми успешными годами моего жизненного
эксперимента, т. е. попытки реализовать мой идеал личного автономного
государства. То, что именно эти годы стали годами моего эксперимента,
произошло не случайно. Дело в том, что моя жизненная концепция была создана
для зрелого коммунистического общества, как стали говорить при Брежневе -
для "развитого социализма". А такое состояние наступило лишь в эти годы.
[399]
И в моем личном положении в обществе я достиг идеала.
Я стал доктором наук, старшим научным сотрудником и профессором, что
обеспечивало мне высокий материальный уровень и почти полную свободу
действий. Мое личное положение и мои личные отношения с людьми открывали мне
доступ в самые различные слои, сферы и учреждения общества. Я получил
возможность наблюдать механизмы советского общества почти что в лабораторно
чистом и не прикрытом ничем виде. Я мог в своем поведении позволить себе
многое такое, что было фактически запрещено для других, например не быть
марксистом, общаться с иностранцами, печататься на Западе; свои лекции,
публичные выступления и частные разговоры вести так, "как будто никакой
советской власти, никакого марксизма, никакой партии не существовало" (это
слова из одного из доносов, которые на меня в те годы сочинял мой близкий
друг и вместе с тем непримиримый враг Э. Ильенков).
Не знаю, как в отношении других, но в отношении меня презираемая на
Западе объективная диалектика сыграла свою роковую роль. Мои усилия в науке
и в преподавании принесли мне успех и способствовали укреплению моего
личного государства. Но они же одновременно стали действовать в
противоположном направлении - в направлении разрушения его. Чем больше
становились мои успехи, тем сильнее становилось решение моей среды
остановить меня. Все эти десять лет были годами постоянной борьбы со средой,
борьбы, распылившейся на тысячи мелких стычек по самым, казалось бы,
ничтожным поводам.
МОЕ ОКРУЖЕНИЕ
Мне приходилось, разумеется, сталкиваться с рабочими, крестьянами,
конторскими служащими, с людьми из сферы обслуживания. Но все эти категории
людей не играли фактически ту роль в советском обществе, какую им
приписывала советская идеология и пропаганда. Я жил главным образом в среде
людей, которые были самой активной, самой культурной и самой интересной во
[400] многих отношениях частью населения, - в среде той части интеллигенции,
которая непосредственно соприкасалась с высшими органами власти (в
особенности с ЦК и КГБ), обслуживала их и вместе с тем была погружена в
общую среду социально и культурно активной части населения.
В хрущевские и брежневские годы совершенно отчетливо обнаружилась
социальная структура советского населения, характерная для коммунистического
общества. Марксистское деление советских людей на рабочих, крестьян и
интеллигенцию утратило даже идеологический смысл. Многомиллионная армия
работников системы власти и управления образовала особый слой, который никак
нельзя было отнести к указанным трем категориям. Даже в анкетах в пункте
"социальное положение" писали не "интеллигент", а "служащий". Причем сами
понятия "рабочие", "крестьяне" и "интеллигенция" лишились прежнего смысла.
Кто-то (кажется, А. Солженицын) предложил ввести в употребление понятие
"образованщина". Но я в этом особой надобности не вижу. Тот факт, что многие
люди в советском обществе получают среднее и высшее образование, не дает
оснований относить этих людей к одной и той же социальной категории. Уровень
образования вообще не есть критерий социологический. Дело, в конце концов,
не в словах. В советском обществе сложился многочисленный и социально
влиятельный слой граждан, которые профессионально работают в области
культуры, хранят достижения культуры, передают их новым поколениям и сами
вносят в культуру свой вклад. В советском обществе все они (за редким
исключением) являются сотрудниками государственных учреждений или членами
особого рода организаций вроде Союза писателей, Союза художников, которые
