это было отступление от моих прежних установок на беспартийность. Это был,
конечно, компромисс с обществом, против которого я внутренне продолжал
бунтовать. Когда я выработал свою концепцию суверенного государства,
пребывание в партии стало тяготить меня. Хотя я вел себя так, как будто
членом партии не был, числясь в партии лишь формально и даже не скрывая
того, что я не считал себя марксистом, это все-таки не было решением
мучившей меня проблемы. [429]
Я все-таки числился в партии, ходил иногда на собрания, выполнял
партийные поручения, читая публичные лекции и участвуя в выпуске стенных
газет, вместе со всеми одобрял решения высших партийных инстанций. Одобрял
формально, но одобрял. Хотя я и считал все это ничего не значащей суетой, но
все-таки это была суета, к которой я относился с презрением, но участвовал в
ней без видимого протеста.
Вступление в партию было ошибкой. Но как теперь исправить ее? Если бы
теперь я вышел из партии, это был бы конец всему, чего я достиг. Я оказался
бы в таком положении, из которого вряд ли смог бы выкарабкаться к более или
менее нормальной жизни. Если у меня из-за добровольного выхода из
редколлегии журнала "Вопросы философии" произошел разрыв с "либералами" с
тяжелыми для меня последствиями, то из-за добровольного выхода из партии я
бы потерял все, не сделав ничего позитивного своим бунтом. Это была бы
пассивная капитуляция. Это было бы социальное самоубийство. А я уже встал на
путь, имеющий далеко идущие цели. Так что пришлось пойти на компромисс с
совестью.
Должен сказать, что пребывание в партии расширило мои возможности
наблюдения жизни, что я впоследствии использовал в моей научной и
литературной деятельности. Но это впоследствии. А тогда я еще не помышлял об
уходе в литературу и в открытую критику коммунистического общества и его
идеологии. Если я и критиковал их как-то, это оставалось в рамках внутренних
разговоров (в основном шуток) и в завуалированной форме (в логических
работах). Так что членство партии все-таки было больным местом для меня. Я,
повторяю, стремился внутри партии вести себя так, как будто я был
беспартийным. Так поступали многие другие. Это, конечно, приносило мне
какой-то ущерб. Но, несмотря ни на что, это было все-таки соучастие во
власти.
Проблема партийности разрослась для меня до масштабов более общей
проблемы, а именно проблемы соучастия в том виде, как я ее сформулировал
выше. Я не был марксистом и писал немарксистские книги, а работал в самом
центре советской, марксистсколенинской идеологии. Мои книги так или иначе
использовались в [430] интересах презиравшейся мною советской философии. Я
дал согласие быть членом редколлегии журнала "Вопросы философии". Я шел на
это ради того, чтобы усилить логическую линию в философии. Но ведь это была
деятельность в пользу все той же философии. Да и в этом ли только было дело?
Если быть до конца откровенным перед самим собою, членство редколлегии
укрепляло мои позиции в сопротивлении атакам на меня со стороны моих коллег
и сослуживцев. Так что это тоже был шаг в борьбе за выживание. И тоже
компромисс. В журнале постоянно печатались холуйские статьи по адресу
Брежнева, и я какое-то время это терпел, оправдываясь перед собою тем, что
"проталкивал" в печать "прогрессивные" статьи моих коллег-логиков.
На все нужно время. Лишь в 1968 году я сделал для себя вывод, что
бескомпромиссное следование моим жизненным принципам возможно лишь в том
случае, если ты вступаешь в открытый конфликт со своим окружением и идешь на
жертвы. Но тогда ты вообще теряешь возможность сохранить свое суверенное
государство. Выход из этого противоречия я увидел в том, чтобы обеспечить
свою безопасность за счет профессиональных успехов. Такая возможность у меня
к этому времени открылась. Я опубликовал много книг и приобрел международную
известность. Меня уже не так-то просто было раздавить. В эти годы я вышел из
редколлегии журнала "Вопросы философии", потерял кафедру логики и был
исключен из экспертной комиссии Министерства высшего образования. И несмотря
на это, я все еще сохранял прочное положение за счет репутации в философских
и научных кругах в стране, а также за счет репутации в странах советского
блока и на Западе. Для стран советского блока я был своего рода образцом
свободы творчества: многие могли там делать нечто аналогичное, ссылаясь на
то, что это дозволено в Москве. В ГДР у меня даже сложилась солидная
логическая группа из моих бывших аспирантов. Там издавались мои
многочисленные книги, издававшиеся затем и в ФРГ. В 1971 году мне с женой
разрешили поездку в ГДР по личному приглашению моего бывшего ученика, друга
и соавтора Хорста Весселя, ставшего заведующим кафедрой логики в
университете.
[431]
ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ
Принимая решение пробиваться за счет науки, я не думал о том, что тем
самым я вынуждаюсь на конфликт с самым сильным, самым неуязвимым, самым
замаскированным под благородство и самым беспощадным для меня врагом, - с
моей профессиональной средой. Я не думал о том, что, какие бы
сверхгениальные открытия я ни делал, без поддержки группы, кафедры, сектора,
института, учеников, соратников, государства я не смогу добиться признания
их в качестве моих открытий. Гений-одиночка, идущий в наше время против
многих тысяч своих коллег, организованных в группы, и так или иначе
устроившийся в данной области науки, не имеет никаких шансов на признание.
Это я особенно остро почувствовал уже после эмиграции, когда я лишился даже
видимой защиты в качестве гражданина великой державы. Это стало одним из
самых сильных разочарований в моей жизни. Но тогда, в шестидесятые годы, я
начал пробиваться в науке, игнорируя реальные социальные возможности. Кто
знает, стал бы я это делать или нет, если бы предвидел заранее тщетность
всех усилий в этом направлении. Эти усилия, однако, были оправданы хотя бы
уже тем, что я испытал радость творческого труда и творческих открытий.
Кроме того, я встал на путь, который привел меня к полному согласию с моими
жизненными принципами, - на путь открытого бунта против всего того, что
вызывало у меня нравственный и идейный протест в течение всей жизни.
Мой конфликт с коллегами начался не в силу моих идеологических воззрений
и не в силу черт моего характера. Я помогал им устраиваться на работу и в
аспирантуру, помогал им печатать их работы, писать статьи, в которых высоко
оценивал их вклад в науку (хотя на самом деле они не заслуживали этого). Я
никому из них не причинял зла, никому не помешал ни в чем. И все же я стал
для многих из них предметом ненависти. И все они приложили усилия к тому,
чтобы дискредитировать меня, распускать сплетни, клеветать, сочинять тайные
и явные доносы. Это произошло помимо моей воли и желания. Просто сам факт
моей деятельности и ее содержание вызвали такую реакцию. Сыграло роль [432]
также то, что я приобрел лестную репутацию в широких философских кругах, на
мои работы ссылались, мои статьи и книги издавались на Западе, мои студенты
и аспиранты были лучшими, печатались и добивались успехов. Назову наиболее
значительных из них: А. Ивин стал доктором, профессором, автором многих книг
и статей; X. Вессель стал профессором, заведующим кафедрой в университете в
Берлине (ГДР); Г. Смирнов; А. Федина; Л. Боброва; Г. Щеголькова; Е.
Сидоренко; Г. Кузнецов; В. Штельцнер (ГДР), К. Вуттих (ГДР). Их работы
печатались в многочисленных логических сборниках. Мой случай оказался
классической иллюстрацией для тех социальных закономерностей, которые я сам
обнаруживал в нашем обществе. Скоро я убедился в том, что эти законы
универсальны, имеют силу для аналогичных ситуаций и на Западе. Но из этого,
однако, не следовало то, что я должен был примириться с советским обществом.
Мои коллеги с особенным остервенением набросились на меня, когда я сразу
потерял три важные позиции и лишился поддержки в президиуме Академии наук и
в ЦК. Масла в огонь подлили публикации моих работ в странах советского блока
и приглашения на международные конгрессы и конференции. Анонимные и явные
доносы посыпались пачками во все учреждения, от которых что-то зависело по
отношению ко мне. Моим студентам и аспирантам стали чинить препятствия. Мои
ученики и соратники начали демонстративно меня предавать, боясь
неприятностей и думая выгадать от этого. Мне потом сотрудники КГБ
рассказывали, какие подлости в отношении меня делали те, кто прикидывался
доброжелателем. Мне еще никогда до сих пор не приходилось погружаться в
такую помойку подлостей, злобы, клеветы и прочих нормальных мерзостей
нормальной советской жизни, как в эти годы, причем благодаря усилиям людей,
считавшихся моральной и интеллектуальной элитой советской философии. Меня
перестали допускать даже на профессиональные встречи в моем институте и по
моей теме. В 1974 году меня избрали в Академию наук Финляндии, что в логике
было высоким признанием. Это вызвало бурю злобы в наших кругах. В результате
советского давления в Финскую академию немедленно избра[433] ли
вице-президента АН СССР Федосеева. В советской прессе сообщили, что Федосеев
был первым советским ученым, избранным в Финскую академию. Чтобы
опубликовать мою последнюю книгу по логике ("Логическая физика"), мне
пришлось пожертвовать гонораром и прибегнуть к трюку подмены рукописи.
Узнав, что написаны доносы, в которых книга оценивалась как враждебная
марксизму, я отказался даже от исправления бесчисленных опечаток в верстке,
лишь бы книга вышла в свет. Указание приостановить ее печатание вышло тогда,
когда книга уже была в продаже. И мне этого тоже не могли простить. Тем
более сразу же поступило предложение издать книгу по-английски. А немецкий
перевод (в ГДР) вышел уже через несколько месяцев. В 1974 году, как мне
передали знакомые из ЦК, там было принято решение "не создавать культа
Зиновьева" и прекратить публикацию моих работ.
Нападки на меня моих коллег, людей, в общем, трусливых и ничтожных, не
были бы такими явными и настойчивыми, если бы они не имели поддержки в
высших инстанциях власти. Фактически органы власти и власти в сфере
идеологии и философии предоставили моим коллегам свободу действий,
уполномочили их осуществить расправу надо мной. На Западе этот аспект
взаимоотношений власти и подвластного общества, а также взаимоотношений
индивида и общества совершенно незнаком или игнорируется. Непомерно
преувеличивается роль КГБ. А между тем инициатива расправы с непокорным
индивидом далеко не всегда исходит из КГБ и даже из ЦК. КГБ есть
исполнительный орган ЦК, а ЦК получает информацию о людях из их окружения,
из их коллективов, из их профессиональной среды. ЦК и КГБ лишь организуют и
направляют ту инициативу, которая исходит из окружения данного индивида,
подвергаемого давлению и наказанию. Я это испытал на собственном опыте и
видел это, наблюдая аналогичную ситуацию в отношении многих других. Мой
теоретический анализ фундаментальных социальных отношений показал
закономерность такого рода явлений.
Я десятки лет работал в области логики. Работал на виду. Тысячи людей
видели и понимали, что я делал значительное дело. Многие понимали ценность
делае[434] мого мною. Многие следовали за мною явно и многие заимствовали
без ссылок на меня. Многие кипели черной завистью. Но я имел официальную
защиту сверху и поддержку общественного мнения. Этого было мало для
