талантливых специалистов, а в это дело вовлекаются сотни и тысячи
посредственностей, то в этой сфере разрушаются всякие моральные нормы
творчества и справедливые критерии оценки. А в социологию вовлекалось
бесчисленное множество невежд, бездарностей и проходимцев. Так что самому
погружаться в интеллектуальную помойку еще худшего сорта, чем логическая, не
было никакого смысла. Но как бы то ни было, социологический бум
способствовал ослаблению идеологического контроля в кругах творческой
интеллигенции и большей свободе мысли.
И мой интерес к социальным исследованиям несколько подогревался. А
главное - я стал задумываться над тем, чтобы использовать мои логические
идеи и результаты для разработки точной теории коммунистического общества.
Это стимулировало сами мои логические исследования в определенном
направлении - в направлении разработки логики и методологии исследования
эмпирических явлений и особенно сложных эмпирических систем и процессов,
эмпирических связей и массовых явлений. Меня стали приглашать для
консультаций именно как специалиста такого рода, после того как я сделал
несколько докладов и опубликовал несколько работ на эту тему.
Постепенно я стал все больше и больше вовлекаться в размышления на такие
темы. Я никому не говорил о том, что интересуюсь именно социологией, а не
просто логико-математическими методами, обращаясь к социальным явлениям лишь
как к примерам. Почему я так делал? Дело тут вовсе не в том, что я опасался
КГБ. Последнее для меня, как и для прочих в моем окруже[446] нии, потеряло
прежние функции. В дело вступили другие, более глубокие факторы зрелого
коммунизма, а именно взаимоотношения людей в самих основах общества.
Почувствовав, что я начал делать нечто оригинальное и значительное в области
логики и методологии науки, мои либеральные и прогрессивные коллеги,
сослуживцы и друзья насторожились и начали не сговариваясь предпринимать
меры, чтобы помешать мне выделиться из их среды. Я на своей шкуре ощутил
действие тогда уже открытого мною социального принципа препятствования,
вытеснившего на задний план принцип конкуренции в форме соревнования. А если
бы в моем окружении узнали, что я, ко всему прочему, еще и занимаюсь
социологическими исследованиями в нестандартном "зиновьевском" духе, мне не
дали бы никакой возможности работать и в области логики. Я до некоторой
степени мог свободно работать в логике, поскольку имел какую-то защиту от
коллег со стороны вышестоящих властей и более широкой общественности. Как
только я этой защиты лишился, меня "сожрали". В социологии же меня "сожрали"
бы уже в самом начале. Кроме того, я не имел явного намерения делать научную
карьеру за счет социологии. Самое большее, что я держал в голове, это
применение моих методологических идей для построения теории коммунизма.
Некоторое время я работал в физико-техническом институте, вел специальный
семинар с аспирантами. Здесь я познакомился с математиком Н.Н. Моисеевым,
деканом одного из факультетов института, впоследствии академиком,
заместителем начальника вычислительного центра. Он интересовался проблемами
"математического обеспечения социальных исследований" (это его выражение).
Мы с ним не раз разговаривали на эти темы. Мне пришлось консультировать
студентов, придумавших математическую модель капиталистических кризисов.
После этого я сам начал выдумывать такого рода математические модели для
отдельных проблем теории советского общества. У меня стали получаться
любопытные результаты.
Мои социологические исследования в Советском Союзе шли по двум линиям: 1)
по линии создания общей картины коммунистического общества; 2) по линии
раз[447] работки точных методов решения отдельных проблем. По второй линии
я, например, построил логико-математическую модель абстрактного
коммунистического общества, с помощью которой доказал неизбежность кризисных
ситуаций в этом обществе. Общий кризис советского общества в конце
брежневского правления подтвердил мои расчеты. Моя модель имела силу лишь
для абстрактного общества в том смысле, что предполагала сильное упрощение
ситуации. А выводы имели силу лишь в смысле предсказания тенденции к
кризису, а не времени наступления и конкретной формы кризиса. Но мой
результат был все же важен для меня в смысле уверенности в правоте моей
концепции коммунизма. Особенно много я занимался изобретением методов
измерения и вычисления различных характеристик общества в целом и его
отдельных подразделений, например коэффициентов системности, степени
стабильности, жизненного потенциала, скорости протекания различных
процессов, степени эксплуатации, числа лиц различных социальных категорий,
показателей экономической и социальной эффективности, паразитизма,
экстремальных состояний и т. д. Такого рода задачами я часто занимался
просто в порядке развлечения и упражнений в вычислениях. При этом я убедился
в том, что введение параметров, подлежащих измерению и вычислению, и
изобретение подходящих методов для этого зависело от общей социологической
теории коммунизма. У меня уже тогда возникла идея построить всю концепцию
коммунизма на уровне точных методов современной науки. Но для этого не
хватало ни времени, ни сил. И не было помощников и соратников. И стимулов не
было.
XIII. "ЗИЯЮЩИЕ ВЫСОТЫ"
ПОВОРОТ К БУНТУ
В моем душевном состоянии и в моем поведении всегда действовали две
тенденции. Одна из них - тенденция к бунту. Она особенно остро проявилась в
моем поведении осенью 1939 года, а затем в многочисленных поступках гораздо
меньшего масштаба. Вторая тенденция - тенденция к спокойной и строго
урегулированной жизни согласно рациональным принципам. Эта тенденция была
доминирующей в моей жизни в годы 1962 - 1968-й. В эти годы я жил согласно
моей концепции человека как автономного государства. Но в 1968 году начался
постепенный поворот к бунтарскому состоянию. Я уже начал ощущать, что мое
государство начинает рушиться под давлением превосходящих сил противника.
Это не означало, что я усомнился в принципах моего государства. Ни в коем
случае! Я им следовал всегда и намерен следовать до конца жизни. Это
означало, что мое окружение не могло допустить спокойную жизнь моего
государства.
Существенную роль в повороте к новому бунту сыграл разгром Пражской весны
в августе 1968 года.
Вступление советских войск в Прагу застало нас с Ольгой в Грузии, в
туристическом лагере Московского дома ученых. Мы буквально окаменели. Отдых
был испорчен. Для нас Чехословакия и Польша были не просто социалистическими
странами, но странами, так или иначе бунтующими против советского насилия и
советскости вообще. И мы им в этом сочувствовали, как тысячи других
московских интеллектуалов. Мы восприняли разгром пражского [449] восстания
как удар по самим себе. Я тогда сказал Ольге, что такое терпеть нельзя, что
за это надо мстить "Им", что "Им" надо дать в морду. С тех пор мысль "дать
Им в морду" уже не оставляла меня.
Мой второй бунт существенно отличался от первого. Первый бунт имел место
в условиях жесточайших сталинских репрессий, второй - в сравнительно
либеральных условиях брежневизма, когда открыто начали бунтовать сотни и
даже тысячи людей. В первом я был никому не известным студентом первого
курса, во втором - довольно широко известным профессором и автором многих
книг, переведенных на западные языки. В первом я был лишь в начале моего
пути познания советского общества, во втором - на вершине его. Теперь я
чувствовал себя увереннее. Я видел, как Запад поддерживал советских
диссидентов и писателей, печатавших свои сочинения на Западе или пускавших
их в "самиздат". А у меня уже были многочисленные контакты с Западом.
Я знал, что в результате моего бунта я потеряю все, чего добился в
течение многих лет каторжного труда. Но я также знал, что имею какую-то
защиту и не буду раздавлен незаметно и бесшумно, как это могло со мною
случиться в 1939 году. В таком положении оказался не я один. Тогда вообще
бунтовать начинали многие деятели культуры, защищенные известностью и
сравнительно высоким положением (А. Сахаров, И. Шафаревич, Ю. Орлов, В.
Турчин и многие другие). Так что с внешней стороны в моем поведении не было
тогда ничего оригинального. Оригинальность моего пути заключалась во мне
самом, в прожитой жизни и в созданном мною моем личном государстве. Но это
не было заметно для посторонних. Суть моей "зиновьйоги" замечали лишь в моем
непосредственном окружении. То, что я сделал в логике и философии, знали и
понимали лишь немногие из моих учеников. Мои социологические идеи вообще не
были зафиксированы в виде книг и статей. А "Зияющие высоты" еще не были
написаны. И это (скрытость моего внутреннего государства) роднило мой второй
бунт с первым. Он лишь по времени совпал с общими бунтарскими настроениями в
стране и испытал их влияние. Но в большей мере он был результатом моей
внутренней индивидуальной эволюции.
[450]
ОБРАЩЕНИЕ К ЛИТЕРАТУРЕ
Второй мой бунт был по существу социально-нравственным, а по форме -
литературным. Литература явилась для меня не самоцелью, а прежде всего
средством выразить мое идейное и моральное возмущение тем, что происходило в
моей стране и с моим народом, а также со мною лично.
В литературной деятельности я имел возможность выбора: либо бить в лоб,
т. е. записать на бумаге результаты моих социологических размышлений в форме
научного эссе или памфлета, либо действовать по принципу айсберга, т. е.
сочинить на моем скрытом социологическом фундаменте своего рода литературную
"надстройку" - видимую часть моего идейного "айсберга". Я избрал второй
путь, принимая во внимание обстоятельства, о которых уже говорил выше.
Летом 1974 года я начал писать "Зияющие высоты", отодвинув на задний план
все прочие дела. Начал писать с намерением создать именно литературное
произведение и с уверенностью, что мне это удастся сделать, если, конечно,
мне не помешают внешние препятствия. Те сведения о коммунистическом
обществе, которые я изложил впоследствии в ряде эссе и статей, я принимал во
внимание как нечто само собой разумеющееся. Я начал писать книгу о том
образе жизни людей, какой вырастал на этой основе, вернее - начал изображать
кусок реальной жизни коммунистического общества, который мог бы стать
репрезентативным для всего общества.
Обращение к литературе для меня не было чем-то абсолютно неожиданным,
новым и случайным. Думаю, что это был естественный выход из положения, в
котором я оказался. Литературным творчеством я в той или иной форме
занимался всю мою жизнь с ранней юности. Как я уже писал выше, я постоянно
сотрудничал в стенных газетах, участвовал в составлении "капустников" и
текстов для самодеятельных концертов, занимался литературными импровизациями
в дружеских компаниях, сочинял шутки и анекдоты, практиковал литературные
"отступления" в школьных уроках и университетских лекциях, читал публичные
лекции, отработанные в литературном отношении и насыщенные литературны[451]
ми импровизациями, а также уже отделанными ранее короткими рассказами. Кроме
того, я время от времени сочинял стихи, рассказы и фельетоны просто так, для
самого себя, из потребности это делать, а не для печати. Для печати мои
сочинения не годились по самой их сути.
Было еще одно обстоятельство, удерживавшее меня от попыток сочинения для
печати: это мой литературный вкус и эстетические воззрения. Мысль о том,
