людей на "врагов", и лишь немногие из прежних друзей, в частности
упоминавшиеся выше В. Марахотин, Г. Яковлев, А. Федина, К. Кантор, Ю.
Левада.
Отношение к нам других людей чрезвычайно интересно с точки зрения
состояния советского общества тех [479] лет. Мои бывшие друзья, с некоторыми
из которых я дружил по нескольку десятков лет (с некоторыми - еще с
довоенных лет), перебегали на другую сторону улицы при виде меня или моей
жены. Некоторые заявили, что книгу не читали и читать не намерены. Их
раздражало то, что такую книгу написал именно я, а не они. Один из них, как
мне сообщили, разбил радиоприемник у знакомых, когда началась передача обо
мне какой-то западной радиостанции. Зато многие другие люди, в том числе и
незнакомые, демонстративно проявляли уважение ко мне и даже восхищение.
Например, неподалеку от нашего дома жил генерал, работавший в Генеральном
штабе Советской Армии. Он иногда гулял со своей внучкой на бульваре, где я
гулял со своей дочерью того же возраста. Там мы и познакомились. Он
регулярно слушал передачи западных радиостанций, где-то достал "Зияющие
высоты" и, как он сказал мне, "зачитал их до дыр". Он при встрече со мной
громко выражал свой восторг и поносил "наши порядки". Седьмого ноября мне
неожиданно позвонили офицеры какой-то военной академии и сказали, что
восхищаются мною и поют за мое здоровье. По телефону нам ежедневно звонили
десятки людей. Некоторые - с угрозами. Но подавляющее большинство - с
восторгами. Вскоре телефон отключили. На улицах ко мне иногда подходили
незнакомые люди, узнававшие меня по фотографиям, которые нелегально
циркулировали по Москве, и жали мне руку. При этом они видели сопровождавших
меня агентов КГБ. Один такой молодой мужчина предложил моим "телохранителям"
даже посмотреть его документы. Они отвернулись.
У нас дома каждый день стали бывать посторонние люди. Приносили еду и
выпивку. Так что наша квартира превратилась в своего рода оппозиционный
клуб. Некоторые посетители приезжали из других городов. Это были молодые
люди, создававшие нелегальные группы и пропагандировавшие мои идеи. Бывали
молодые офицеры. Два молодых лейтенанта, приехавшие в Москву в отпуск,
рассказали мне о том, что в 1976 - 1977 годы в армии были образованы
нелегальные политические группы, имевшие целью объективное понимание
общества и критику существующего положения, что эти группы разоблачались,
что многих офицеров судили военным су[480] дом и даже приговорили к
расстрелу. Я был склонен этому верить, помня о попытке лейтенанта Ильина в
1969 году и о восстании на эсминце в Балтийском море в 1975 году. Мне
рассказывали также, что Ильин был не один, что он был членом целой группы
заговорщиков, которые все были расстреляны. Рассказывали далее, будто КГБ
внедрил своих людей в группу Ильина или завербовал кого-то из членов группы,
чтобы взять ход заговора под свой контроль. Брежневу, как "Второму Ильичу",
хотелось иметь в своей биографии безопасное для него покушение, которое
повысило бы статус его персоны и которое можно было бы использовать как
повод для усиления репрессий. Но Ильин ускользнул от людей КГБ, а Брежнев в
последний момент испугался и на место покушения не явился. Я попытался
передать эту информацию западным журналистам, но они в нее не поверили, хотя
значительная часть их информации на Западе печаталась на основе слухов. И
вообще этот аспект бунтарства совершенно не интересовал Запад.
Некоторые советские люди из нашего окружения в течение двух лет
внутренней эмиграции оказывали нам существенную поддержку. Хочу особо
упомянуть здесь мою бывшую ученицу и члена моей логической группы Анастасию
Федину, потерявшую из-за этого работу и просто изгнанную из логических
кругов, моих друзей с детства и юности В. Марахотина и Г. Яковлева, а также
И. Щедровицкую, Д. Ханова, Н. Осьмакову, Н. Столярову. Последняя отсидела в
сталинских лагерях 18 лет. Не оставляли нас вниманием и многие другие.
Несколько раз меня навещал Карл Кантор. Его суждения о моей книге были
для меня особенно ценны. Его эстетический вкус был для меня надежным
критерием оценки. Книгу он оценил очень высоко. Мне передавали также, что в
восторге от книги был А. Ракитов. Когда ему прочитали книгу (он слепой), он
воскликнул: "Так это же бессмертие!" Многие благодарили меня за то, что не
стали прототипами героев книги, и хвалили книгу. С одним из них, однако,
произошел курьез. Он был прототипом одного из персонажей пропавшей части
книги. Когда эта часть была восстановлена, напечатана отдельной книгой
("Записки ночного сторожа") и попала в Москву, он резко изменил свое мнение
о моей книге. [481]
Д. Ханов навещал меня почти каждый день. Он ходил со мной на прогулки -
тогда мне одному на улицу было выходить небезопасно. Благодаря ему я
усовершенствовал свой английский, он окончил английский факультет Института
иностранных языков. Он послужил мне одним из прообразов для главного героя
"Желтого дома". Хотя я приписал моему герою многое из моей жизненной
истории, психологический его характер я изображал, имея в виду именно Д.
Ханова.
Точно так же почти каждый день нас навещали В. Марахотин и Г. Яковлев.
Они приносили еду, водили меня на прогулки в качестве телохранителей.
Валентин каким-то чудом сохранил мои стихи военных и послевоенных лет, в том
числе "Балладу о неудавшемся летчике". Жизнь этого дорогого мне человека
сложилась в характерном русском трагическом духе. Как я уже писал, он в
детстве потерял отца и мать, рано начал работать. Неудачно женился.
Развелся. Сын фактически был на его попечении. Когда сыну было шестнадцать
или семнадцать лет, его убили хулиганы. Лишь отработав рабочим в одном и том
же учреждении более тридцати лет, он получил комнату в 12 кв. м. Уже после
моей эмиграции он женился вновь в возрасте около шестидесяти лет, у него
родился сын.
Летом 1978 года я с семьей несколько недель провел у брата Василия в
Киеве. В городе у меня было много знакомых. Я сюда приезжал на защиты
диссертаций в качестве оппонента. Тут работали некоторые мои бывшие студенты
и аспиранты. Я тут часто проводил отпуск. Киевские логики и философы
относились ко мне с величайшим уважением, постоянно ссылаясь на мои работы.
Когда началась на меня атака в Москве, то она захватила и Киев. Но дружеские
отношения все же сохранились. А после моего заявления по поводу запрета на
поездку в Финляндию и особенно после выхода "Зияющих высот" все мои киевские
друзья поступили так же, как московские. Если мы сталкивались с ними на
улицах города, они в панике убегали от нас. Причем делали это совершенно
добровольно, не из страха наказания (им ничто не угрожало, если бы они
поздоровались с нами хотя бы приличия ради), а как нормальные члены
нормального советского общества. В сравнении [482] с мужественным поведением
моего брата Василия эти люди выглядели для нас особенно омерзительно. Наше
отторжение от советского общества оказалось взаимным.
Мой очень близкий киевский друг М.П., узнав о том, что я приехал на лето
в Киев, взял отпуск и уехал из города. Он вернулся, когда по его
предположению я должен был покинуть Киев. Но он ошибся на один день. В день
нашего отъезда из Киева мы случайно столкнулись с ним на улице. Импульсивно
мы обнялись, забыв о моем новом статусе. В этот момент нас сфотографировали
из машины КГБ, которая за нами повсюду следовала. Мой друг чуть не упал в
обморок и сбежал, не попрощавшись. Эту историю наблюдали его сослуживцы и,
конечно, разболтали о ней. Однако это не помешало тому, что мой бывший друг
был все же избран в Академию наук Украины.
В диссидентской среде к моей книге отнеслись различно. С восторгом
отнеслась к книге Р. Лерт. Хотя она была в преклонном возрасте, она приехала
к нам высказать лично мне свое мнение. Она написала превосходную рецензию на
книгу. Рецензия, однако, была опубликована на Западе в русскоязычной прессе
лишь после смерти Лерт. У нас установились дружеские отношения, мы довольно
часто встречались вплоть до моей эмиграции.
Точно так же в восторге была С. Каллистратова, одна из самых
замечательных женщин, каких мне довелось встретить в жизни. Хорошо к книге
отнеслись Р. Медведев, П. Егидес, Т. Самсонова, Ю. Гастев и многие другие
диссиденты. Резко отрицательно отнесся к книге А. Сахаров. В интервью
какой-то французской газете (или журналу) он назвал мою книгу декадентской.
Из окружения Сахарова обо мне стали распространять слух, будто я экстремист.
Западные журналисты мне не раз говорили, будто у Сахарова их предостерегали
от посещения Зиновьева. При встрече на вечере у С. Каллистратовой Сахаров не
обмолвился со мной ни единым словом, хотя мы сидели рядом. Очень странно
отнесся к книге В. Турчин. Он лишь высказал удивление, хотя я с ним был
знаком до этого и имел дружеские отношения.
С Ю. Орловым я встретился лишь один раз. Он позвонил мне и предложил
сделать какой-нибудь доклад на его научном семинаре у него дома. Я изложил
мое [483] доказательство недосказуемости великой теоремы Ферма. Боюсь, что
мое доказательство осталось непонятым. После ареста Орлова у нас стал часто
бывать его сын Дима. Мы его принимали охотно, и он привязался к нашей семье.
Я относился и отношусь до сих пор к Ю. Орлову с огромным уважением. Я считал
и считаю его одной из самых значительных фигур в диссидентском движении
прошлого.
Однажды меня навестил А. Щаранский вместе с американским журналистом
Тодом. Поговорили о каких-то пустяках. После этой встречи Тод оказался
замешанным в какой-то истории, был задержан, дал компрометирующие Щаранского
показания и был выслан из Союза. Вскоре в США появилась статья Тода (мне
прислали ее копию), в которой было написано, будто я снабжал его секретной
социологической информацией. Когда в 1979 году я был в США и встретил Тода в
Вашингтоне, я спросил его, почему он так написал. Он сказал, что сделал это,
чтобы отвлечь внимание КГБ от лиц, снабжавших его секретной информацией. Он
якобы был уверен в том, что меня не арестуют. А между тем я тогда был весьма
близок к аресту.
После ареста Щаранского меня вызвали на допрос в Лефортовскую тюрьму КГБ.
Следователь показал мне материалы допроса Щаранского, в которых тот якобы
говорил много по моему адресу такого, что можно было мне инкриминировать как
преступление. Я отказался смотреть эти материалы, заявив, что ни к каким
секретам доступа вообще никогда не имел. Через несколько дней меня вновь
вызвали на допрос. Тогда меня доставили в Лефортово принудительным порядком,
с милицией. Там оформили мой отказ разговаривать на тему о Щаранском и
отпустили.
Мне сообщили, что мое появление в литературе резко отрицательно встретил
А. Солженицын. А ведь я был первым, кто сделал диссидентов и критиков
советского общества объектом художественной литературы. Мои литературные
персонажи очень высоко оценивали деятельность Солженицына, Сахарова,
Григоренко, Орлова, Турбина и других.
Настоящим праздником для меня была встреча с Надеждой Мандельштам. Когда
я вошел к ней в квартиру, [484] она встретила меня, обнимая "Зияющие
высоты". Она сказала, что это ее книга, что она такую книгу ждала всю жизнь.
Это была для меня самая высокая похвала. Мне было также приятно узнать, что
мою книгу очень высоко оценила Евгения Гинзбург. Она ее прочитала незадолго
до смерти. Если моя книга доставила какое-то удовольствие этим замечательным
женщинам в последние месяцы и дни их жизни, то уже одно это оправдывало в
