все, подчинив все это единой цели - цели изображения реального
коммунистического общества как сложного и многостороннего социального
явления. У меня к тому времени выработался свой взгляд на литературу и на ее
средства. Особенно это касалось поэзии. Подавляющее большинство писателей, в
особенности поэтов, встретили мои поэтические произведения весьма враждебно,
но нашлись и поклонники. Я знаю, почему писатели отнеслись к моей поэзии
враждебно. Я знаю цену тому, что сделал я, и тому, что в этом отношении
сделали они. Может быть, когда-нибудь найдется человек со вкусом, который
произведет нужный анализ и сравнение и выскажет свои суждения. Но пока все
критики обошли молчанием этот аспект моего творчества. Я здесь упомяну лишь
о двух его чертах.
Я использовал поэзию в комбинации с прозой в таких масштабах, в каких,
как мне кажется, еще не делал никто. Думаю, что и качество ее само по себе,
если рассматривать ее как особый жанр социологической поэзии, вполне
соответствует уровню моей прозы. Уже при написании "Зияющих высот" я решил
создавать большие литературные произведения в поэтической форме. Таким
образом я реставрировал "Балладу о неудавшемся летчике", которая по условиям
пересылки рукописей не попала в "Зияющие высоты" и вошла потом в мой
литературный архив ("В преддверии рая"). В этой "Балладе" я умышленно
отказался от всякого рода "технических" поэтических тонкостей и
изощр°нностей, сделав главный упор на содержание, на содержательные образы,
на содержательные (интеллектуальные) средства вообще. Живя в эмиграции, я
продолжал эту линию своего творчества, насыщая стихами свои романы и сочиняя
самостоятельные поэтические произведения. Так появился роман в стихах "Мой
дом - моя чужбина" и [463] поэма "Евангелие для Ивана". В обоих я следовал
тем же принципам использования содержательных средств поэзии. Я уверен в
том, что, если бы мои поэтические произведения имели возможность свободно и
широко распространяться в России, успех им был бы обеспечен. Разумеется, не
в среде профессиональных поэтов и писателей. Хотя тут было одно исключение.
Александр Галич, прочитав "Зияющие высоты", сказал, что он подписался бы под
каждым моим стихотворением. Это мнение одного из моих любимых поэтов для
меня было чрезвычайно ценно. Очень высоко оценил мои стихи Карл Кантор,
являющийся, на мой взгляд, самым тонким знатоком поэзии из всех, кого я
знал.
"СПОКОЙНАЯ" ПАУЗА
1975 год и начало 1976-го были относительно спокойными. В ГДР и в ФРГ
вышла моя совместная книга с X. Весселем. В ней излагалась моя концепция
логики, X. Вессель сделал перевод на немецкий и несколько дополнений и
комментариев. Меня даже выпустили по его приглашению в Восточный Берлин на
две недели. Я написал большую работу по логике, в которой изложил мою теорию
кванторов (логику предикатов). Она должна была войти в сборник статей по
логике советских авторов, подготовленный для публикации в США. После 1976
года статью из сборника изъяли, и ее напечатали лишь в 1983 году. В это же
время я переработал для издания на немецком и английском языке мою книгу
"Логическая физика". На немецком языке она вышла в ГДР в 1975 году, а на
английском - лишь в 1983 году. Западные логики поступали в отношении моих
логических исследований в удивительном согласии с тем, как это требовалось
советским властям и их помощникам - моим бывшим коллегам.
Лишь несколько лет спустя один мой хорошо осведомленный знакомый
рассказал мне об одном обстоятельстве, благодаря которому меня на короткое
время вроде бы оставили в покое. Дело в том, что какие-то части моей
рукописи все-таки попали в руки КГБ. В таких случаях тексты передаются на
экспертизу осо[464] бым лицам, сотрудничающим с КГБ и работающим в
соответствующих сферах науки и культуры. Мои рукописи рецензировали для КГБ
какой-то писатель и какой-то социолог. Недавно мне сообщили, что этим
экспертом-социологом был Ю. Замошкин, послуживший одним из прототипов для
персонажа "Зияющих высот", по имени Социолог. Согласно заключению этих
экспертов, мое сочинение не имело никакой научной и литературной ценности и
что в случае публикации на Западе (а это, по их мнению, было маловероятно)
книга не будет иметь никакого успеха. Очевидно, это успокоило лиц,
ответственных за профилактические меры в отношении меня. В отношении меня
решили сделать некоторые "послабления". Меня даже наградили медалью в числе
немногих сотрудников института в связи с юбилеем Академии наук, как я об
этом писал выше.
Мои тайные рецензенты были близки к истине в одном: шансов напечатать
книгу на Западе у меня было ничтожно мало. Потом наши друзья,
предпринимавшие попытки издать книгу, рассказывали, что все русскоязычные
издательства отказались издавать ее, включая издательство "Имка-Пресс",
контролировавшееся А. Солженицыным. Последнее в особенности: заболевший
"комплексом Бога" Солженицын не мог допустить появления другого писателя,
который мог бы составить ему конкуренцию.
ПРОПАВШИЕ ЧАСТИ, ИСПРАВЛЕНИЯ И ДОПОЛНЕНИЯ
В 1975 году обнаружилась пропажа двух частей книги. Одна из них
называлась "Сказка о Московии", а другая - "Исповедь Отщепенца". Человек,
который должен был переправить их на Запад, клялся, что он их передал там
своему знакомому с просьбой переслать моим друзьям. Но те рукописи не
получили. Я предполагаю, что этот человек либо передал рукописи в КГБ, либо
уничтожил их из страха быть схваченным с ними. Я решил восстановить их в
виде самостоятельных книг. В результате в 1975 - 1976 годы я, восстанавливая
первую из упомянутых потерянных частей, написал книгу "Светлое будущее", а
восстанавливая вторую - книгу "Записки ночного сторожа".
[465]
КРИЗИСНЫЕ МЕСЯЦЫ
Весенние и летние месяцы 1976 года были для меня и моей семьи чрезвычайно
тяжелыми. Эмигрировавший на Запад Э. Неизвестный стал проявлять странный
интерес к моей книге вопреки моим категорическим протестам. Он звонил мне по
телефону и говорил о книге, зная, что телефонные разговоры с заграницей
прослушивались. Прислал открытое письмо (открытку) одному из моих знакомых
живший в Лондоне Ж. Медведев, в котором писал о моей книге, - с ним каким-то
образом вступили в контакт мои друзья, предпринимавшие попытки напечатать
книгу. К счастью, он высказался о книге в своей открытке очень плохо. Но и
без этого ситуация стала для нас ухудшаться. Очевидно, о книге ходили слухи
на Западе, и это становилось известным в КГБ. Потом вдруг всякие сведения о
судьбе книги прекратились. У меня создалось впечатление, что рукопись
куда-то исчезла.
На время моего летнего отпуска мы сняли комнату в дачном месте под
Киевом. Ольга с дочерью уехала туда. Я с матерью Ольги, которая жила с нами,
остался в Москве. Я проходил оформление для поездки в Финляндию на симпозиум
по логике. Советская делегация на симпозиум должна была состоять из 20
человек или более. Хотя "Зияющие высоты" уже были написаны, у меня еще не
было намерения пойти на открытый разрыв с моим обществом. Судьба книги мне
была неизвестна. На то, чтобы радикально перестроить свою жизнь за ее счет,
я не рассчитывал. Эмигрировать я не хотел ни в коем случае. Я знал, что и на
Западе я в логике окажусь в таком же положении, как и в Советском Союзе, а
то еще того хуже. Но вместе с тем у меня на душе наболело настолько, что я
уже не мог дальше терпеть. Вопрос о разрешении на поездку в Финляндию стал
для меня принципиальным. Если уж меня, члена Академии наук Финляндии, не
выпустят на сей раз, то стерпеть это было бы с моей стороны просто
безнравственно. Буквально накануне отлета делегации мне сообщили, что мне в
разрешении отказано. Я послал Ольге телеграмму об отказе и о моем решении
заявить по этому поводу публичный протест. Она ответила телеграммой же, что
мое решение одобряет. [466]
Я встретился с западными журналистами - это были корреспондент "Ле Монд"
Жак Амальрик, шведская журналистка Диса Хосту и ряд других журналистов,
имена которых я забыл. Мое заявление было опубликовано в западных газетах и
передано по радио. Решающий шаг в моей жизни был сделан.
На другой день я пришел в институт с намерением отдать партийный билет
секретарю партбюро И. Герасимову, но он взять билет отказался. Надо отдать
ему должное, он вообще считал, что я со своими выходками являюсь гораздо
более честным советским человеком и коммунистом, чем те, кто меня вынудил на
такие выходки. Он настаивал на том, чтобы я начал борьбу против этих людей.
Но я от этого отказался, аргументируя свой отказ бесперспективностью
официальной борьбы. Я сказал, что именно мой печальный опыт, может быть,
заставит кое-кого задуматься над положением в стране. Партийный билет я
оставил техническому секретарю.
В тот же день мне начали названивать мои бывшие друзья. Они заявили мне,
что порывают со мною всякие отношения. Поразительно то, что всем им моя
ситуация с приглашением на международные профессиональные встречи и с
запретами властей на выезд в западные страны была хорошо известна. Все они
возмущались тем, что меня не выпускали. Но достаточно было мне заявить
публичный протест по этому поводу, как все они отреклись от нашей
многолетней дружбы и осудили меня. Между прочим, если бы даже не было
"Зияющих высот", я за одно только это мое публичное заявление был бы
подвергнут остракизму.
Я взял очередной отпуск. Мне его охотно дали, так как это отвечало
желанию властей удалить меня из Москвы подальше от западных журналистов. Не
задерживаясь ни дня в Москве, я уехал в Киев, где меня ждали Ольга и Полина.
Ольга уже слышала о моем заявлении по радио - соседи по даче слушали
передачи западных радиостанций.
Буквально через день после того, как я оказался под Киевом, в доме, где
мы снимали комнату, поселился человек, приехавший с женой и двумя собаками
на своей машине из Москвы. [467]
Он представился как Н.А., работник Министерства иностранных дел. Но для
нас было ясно, кто он такой. Одно то, что он поселился в комнате хозяйки
дома, а хозяйку на это время куда-то выселили, говорило о его функциях.
Скоро Ольга опознала его. Когда она училась на курсах машинописи и
стенографии в Министерстве иностранных дел, был устроен вечер встречи
девушек их курсов с курсантами военного института иностранных языков, и
курсантов представлял Н.А., бывший тогда полковником. Все время под Киевом
мы жили под надзором этого Н.А.
В конце августа мы вернулись в Москву. Относительно книги все еще не было
никаких известий. В Институте философии создали специальную комиссию по
моему делу. В нее вошли Т.И. Ойзерман (сейчас академик), В. Семенов (тогда
редактор журнала "Вопросы философии") и Э. Ильенков. Последний через
несколько лет покончил жизнь самоубийством. Как мне говорили, его незавидная
роль в моем деле была одной из причин самоубийства.
Комиссия настаивала на том, чтобы я объявил сообщения западной прессы и
радио вымыслом, обещая оставить на работе и ограничиться строгим выговором
по партийной линии. Я отклонил это предложение. Тогда меня срочно уволили с
работы. Было это сделано с нарушением всех законов. Меня на работе
восстановили, но лишь затем, чтобы уволить "законным порядком".
Как я уже упоминал выше, еще до выхода в свет книги многие мои старые
друзья порвали со мной отношения только из-за того, что мой голос протеста
прозвучал по западному радио. Знакомые и сослуживцы перестали здороваться
при встрече. Рядовые советские люди по доброй воле выражали свое отношение к
