официального взлета, но было достаточно, чтобы как-то жить и продолжать
дело. Но вот я потерял защиту сверху. И небольшая группа завистников,
отчасти сговариваясь и отчасти не сговариваясь, начала разрушать и
дискредитировать все то, что я сделал. На виду у всех. И безнаказанно. Никто
не вступился в мою защиту. Причем не из страха перед властями. Бояться было
нечего. А в силу своего положения, своей натуры. Друзья и ученики охотно и
молниеносно предали меня. Множество людей, понимавших значительность
сделанного мною, позволили небольшой инициативной кучке уничтожить в течение
кратчайшего срока результаты трудов десятков лет. И это без Сталина, без
ГУЛАГа, без распоряжений свыше, без реальных политических и идеологических
причин. Достаточно было лишить минимальной защиты человека, который делал
большое дело, выходящее за рамки способностей массы, как масса немедленно
приводила в действие свои рычаги расправы.
В моем конфликте с советским обществом самым удручающим было не то, что
мои усилия пошли прахом, - я привык мужественно переносить потери, - а то,
что мои усилия разбились из-за ничтожных обстоятельств и ничтожных людей.
Мои замыслы и результаты оказались в вопиющем несоответствии с теми силами,
которые им помешали. Удары мне наносили не грозные силы природы и общества,
не великаны-злодеи, а ничтожные житейские отношения и социальные карлики,
объединившие свои мелкие укусы. Я делал, как мне казалось, огромное дело. А
враг был незрим и ничтожен, но непобедим именно благодаря своей ничтожности
и неуловимости. На Западе я оказался в той же коммунальной среде и в том же
положении. Если все же я в чем-то и как-то "пророс", то это лишь благодаря
раздробленности и неоднородности Запада, а также благодаря тому, что интерес
к моему творчеству проявили люди, для которых я не был профессиональной
угрозой и конкуренцией. Об общей закономерности на этот счет все
предпочитают лицемерно помалкивать. Но, увы, она действу[435] ет с
неумолимой силой. Если бы только писатели решали, кого считать хорошим и
кого плохим писателем, кого печатать и кого нет, то в мире не было бы
Шекспира, Данте, Рабле, Бальзака, Толстого и вообще всех признанных ныне
гениев литературы. Если бы музыканты сами решали, кому быть признанным в
музыке, в мире не было бы Моцарта, Бетховена, Верди и вообще всех ныне
признанных гениев музыки. И так во всех сферах культуры. В наше время эта
закономерность действует с особой силой, так как мир оказался перенасыщенным
учеными, писателями, художниками, артистами и прочими представителями
культуры, и они в силу массовости приобрели большую власть над судьбой
собратьев по творчеству.
Складывается противоречивая ситуация. С одной стороны, чтобы власти
допустили твое существование, нужна какая-то поддержка со стороны
специалистов в твоей сфере деятельности, их мнение как экспертов, с которым
власти считаются. Но с другой стороны, нужно покровительство со стороны
властей, чтобы защитить тебя от твоих коллег, которые начинают чинить тебе
препятствия, если твоя деятельность выходит за рамки их контроля и
терпимости. Выход из этого противоречия зависит от твоей изворотливости.
Твое положение оказывается неустойчивым. Достаточно пустякового повода,
чтобы лишиться поддержки как со стороны коллег, так и со стороны властей.
Если власти и коллеги объединяются в своем намерении поставить предел твоей
активности, тебя не защитит никто и ничто.
РАДИ ЧЕГО
Вспоминать о судьбе моих логических исследований мне особенно больно.
Больше двадцати лет каторжного труда и творческих усилий пошли впустую. Как
будто этого вообще не было. Россия на мне продемонстрировала одно из самых
гнусных ее качеств: она готова пожертвовать интересами своей национальной
культуры, лишь бы раздавить своего верного и самоотверженного сына, который
дерзнул без ведома начальства и холуйствующего перед ним народа стать не
таким, как все. [436]
Может быть, случится так, что пройдут многие годы, появятся умные и
справедливые люди, которые будут в состоянии беспристрастно оценить, что
сделал я в логике сравнительно с предшественниками и современниками, и
сделают это. Они будут поражены тем, как мои современники обошлись с моими
логическими исследованиями. Наверное, перед ними встанет вопрос: как могло
случиться такое, что в мире, в котором были десятки тысяч специалистов в
логике и прилегающих к ней областях культуры, не просто игнорировали мой
вклад в логику, но приложили усилия к тому, чтобы этот вклад остался
незамеченным? Ответ на этот вопрос очень прост: это произошло именно потому,
что в мире были десятки тысяч образованных, но бездарных специалистов,
объединенных в группы и так или иначе пристроившихся к средствам жизни и
славы, а я оказался одиночкой, потерявшим даже слабую защиту со стороны
советских органов власти и учеников.
Для меня такая реакция на мои исследования не была чем-то совершенно
неожиданным. Я уже говорил выше о том, как была встречена моя попытка начать
разработку методов диалектики в рамках логики. Должен заметить, что эту
попытку встретили враждебно не только марксистские философы, но и формальные
логики. Я вспоминаю, как буквально пришла в ужас профессор Яновская, когда я
ей рассказал о своем замысле начать логическую обработку совокупности
понятий, относящихся к пространству, времени, движению, связям, процессам,
системам. Она призывала меня бросить это и заниматься проблемами
математической логики, уже тогда казавшимися мне и на самом деле ставшими
банальными по существу. Мой бывший ученик, друг и соавтор X. Вессель (ГДР)
мне не раз говорил еще задолго до того, как я оказался в творческой
изоляции, что мои идеи в логике слишком радикальны и что они будут оценены
не раньше, чем через пятьдесят лет. Так что не только я сам, но и другие
отдавали отчет в том, что я делал. Если бы я делал чепуху и пустяки, такого
раздражения не было бы. Моя ученическая работа по многозначной логике (1960)
имела большой успех именно потому, что она была еще ученической. Причем
основные уже неученические ее идеи, направленные про[437] тив всякого рода
спекуляций за счет идей многозначности, остались незамеченными.
Возникает вопрос: почему же я все-таки много лет упорно шел своим путем,
если реакцию на это чувствовал постоянно и предвидел заранее? Читатель
должен вспомнить о том, что я уже писал ранее о моей жизни и жизненной
установке. Это могло бы выглядеть странным, если бы движущим мотивом моей
деятельности было желание славы и благополучия. Но это было не так, хотя я
не имел ничего против известности и благополучия. Дело в том, что я
обнаружил в себе способности работать именно в логике. Сама эта работа, как
таковая, приносила мне удовлетворение. Я мог изо дня в день в течение многих
часов трудиться над сложнейшими вычислениями. Мне стоило усилий отрываться
от них. Кроме того, это была моя рутинная работа, за которую я в моем
учреждении получал средства существования.
Я читал лекции, имел студентов и аспирантов, и эта деятельность меня
вполне устраивала. Именно в логике я завоевал независимое положение и делал
то, что хотел. Эта моя независимость тоже вызывала у многих раздражение.
Других громили за малейшие отступления от текстов марксизма, а мне позволяли
на виду у всех развивать явно немарксистские идеи. Меня выручало, между
прочим, и то, что я не маскировался под марксиста. Наконец, в логике и через
логику я открыл для себя такой взгляд на мышление, мир и познание, какой сам
по себе стоил потраченных усилий. Я вырвался из паутины бесчисленных
заблуждений и предрассудков, которыми опутали человечество гении и шарлатаны
в наш сверхнаучный век. Я создал для моего суверенного государства абсолютно
честное и трезвое мировоззрение, выработал для него метод понимания, не
оставляющий никакого места для иллюзий и предрассудков. И если бы мне
пришлось выбирать одно из двух - сделать в десять раз меньше, но стать
мировой знаменитостью за счет пустяков и мистификаций, или сделать в десять
раз больше, но остаться вообще никому не известным, - то я предпочел бы
второе. Какой бы ни была судьба того, что я сделал в логике, я сам знаю, что
именно я сделал и что это сделал я. Я увидел мир, [438] освещенным светом
разума. А за такое видение можно уплатить и более высокую цену, чем та,
которую пришлось уплатить мне.
ОТЩЕПЕНЕЦ
Процесс выталкивания индивида в отщепенцы происходит постепенно. У меня
он растянулся на десятки лет. Фактически он завершился лишь в 1976 году. Я
еще сохранял какие-то позиции. Еще сохранял работу. Еще имел курс лекций в
университете. Даже иногда премии получал. Получил, например, премию за книгу
"Логическая физика". Был даже награжден медалью в связи с юбилеем Академии
наук. Был представлен к ордену, но степень награды снизили в ЦК. Тоже
характерный случай: уже решено не допускать человека на уровень, какого он
заслуживал, но еще на всякий случай решили удержать на уровне более низком.
Еще нет полного отторжения, еще есть некоторое признание, но признание
такое, что лучше бы его вообще не было. Для меня эта медаль была
оскорбительной, и я от нее хотел отказаться. Меня отговорил И. Герасимов, о
котором я уже упоминал выше. Он был в то время секретарем партбюро
института. Медаль я сразу же выбросил в мусорную урну. Но даже и эта жалкая
подачка вызвала зависть и злобу - я был одним из немногих, получивших
награду.
Процесс выталкивания в отщепенцы имеет свои закономерности и проходит ряд
этапов. Сначала окружение будущего отщепенца проявляет в отношении его
настороженность. Затем принимаются предупредительные меры. Одновременно
стараются как-то задобрить, приобщить к коллективу. Если это не действует,
принимаются ограничительные и затем карательные меры. Масса людей, как-то
связанных с кандидатом в отщепенцы, поощряемая властями, обрушивает на него
все доступные средства. Завершается процесс изоляцией отщепенца, изгнанием
из коллектива и даже полным остракизмом, как это и случилось со мной.
Я еще не встал на путь открытого бунта и еще не начал писать "Зияющие
высоты", а в моем окружении уже почувствовали мое отторжение от нормального
общества [439] и вносили в это отторжение свою лепту. Вносили по мелочам, но
этих мелочей было много. Они углубляли и расширяли психологическую и идейную
пропасть между мною и окружающими людьми. Конечно, тут играла роль общая
ситуация в стране - эпидемия разоблачительства, "самиздата" и "тамиздата",
эмигрантских настроений. Мои работы печатались на Западе, к ним там
проявляли внимание, меня посещали многочисленные западные логики и философы.
Потом у нас стали регулярно появляться различного рода западные туристы;
работавшие в Советском Союзе молодые французы и итальянцы; сотрудники
западных посольств. С иностранцами я также часто встречался в мастерской Э.
Неизвестного. Мое окружение интуитивно зачислило меня во "внутренние
эмигранты". Это отношение моих знакомых, коллег, сослуживцев, бывших друзей
и официальных лиц ко мне способствовало тому, что я и сам стал добавлять от
себя кое-что в этот процесс отторжения.
В 1974 году я остался почти совсем без нагрузки в университете. Резко
снизилось число студентов и аспирантов, писавших дипломные работы и
диссертации под моим руководством, моим студентам и аспирантам чинили всякие
препятствия, и это стало широко известно. Мои ученики начали предавать меня
один за другим и переходить в лагерь тех, кто разворачивал антизиновьевскую
