в глаза преувеличенные расчеты лидеров диссидентского движения на сенсацию,
которая переросла в непомерное тщеславие и самомнение. Многие видные
диссиденты стали играть социальные роли, аналогичные ролям кинозвезд и
популярных певцов. Концентрация внимания общественности на отдельных фигурах
диссидентского движения и на отдельных действиях, ставших удобными штампами
для журналистской шумихи, нанесла не меньший ущерб движению, чем погромы со
стороны властей.
В диссидентское движение приходили, как правило, люди, не имевшие
специального политологического, социологического, философского образования и
навыков понимания явлений общественной жизни. Исторически накопленная
культура в этой области игнорировалась совсем или подвергалась осмеянию.
Достаточно было обругать советское общество и разоблачить его язвы, как
разоблачающий автоматически возносился в своем самомнении над официальной
советской наукой и идеологией, воспринимал себя единственно правильно
понимающим советское общество. Достаточно было подвергнуться репрессиям,
чтобы ощутить себя экспертом в понимании советского общества.
Известно, что большое число диссидентов эмигрировало на Запад. Каждый по
отдельности нашел оправдание этой эмиграции для себя и для прессы. Но с
точки зрения советских людей, подпавших под влияние диссидентов, это было
дезертирством. Эта готовность дезертировать свидетельствовала об отсутствии
в значительной части диссидентов глубоких психологических оснований для
бунта против режима.
МОЯ ПОЗИЦИЯ
Диссидентам я сочувствовал, со многими был знаком, но никогда не
восхищался ими и сам никогда диссидентом не был. На Западе меня, однако,
упорно зачисляют [424] в диссиденты. Это недоразумение основано на
неопределенности понятий и на игнорировании фактического положения с
оппозицией в Советском Союзе. До публикации "Зияющих высот" я с диссидентами
сталкивался мало, да и то не как с диссидентами.
В конце шестидесятых годов я заведовал кафедрой логики философского
факультета. На моей кафедре работали преподавателями два человека, которые
оказались диссидентами. Один из них был Ю.А. Гастев. Руководство факультета
предложило мне под каким-либо предлогом уволить их. Я отказался это сделать.
За это меня самого сняли с заведования кафедрой. Я отказался уволить этих
людей не потому, что сочувствовал диссидентам или что высоко ценил их как
ученых и преподавателей (ничего подобного как раз не было), я отказался
уволить их потому, что мои принципы не позволяли мне сотрудничать с властями
и с начальством вообще в их деятельности политического и идеологического
характера.
Несколько позднее в Академии наук организовали письмо, осуждающее А.
Сахарова. Это письмо подписали ведущие фигуры советской философии.
Предложили подписать мне, поскольку я имел международную известность,
издавался на Западе, приглашался персонально на международные конгрессы. Я
отказался подписать это письмо. Сделал я это не из симпатии к Сахарову и не
потому, что одобрял его идеи. Я как раз не питал к нему и его деятельности
никаких симпатий. Я отказался потому, что опять-таки не хотел сотрудничать с
властями в подавлении и дискредитации любых форм оппозиции в советском
обществе. Мой отказ ухудшил мое и без того ухудшившееся положение.
Я дружил с А. Есениным-Вольпиным, уважая его как логика и игнорируя его
политическую деятельность. Я приглашал его участвовать в моем семинаре и
сумел напечатать его большую статью по логике в нашем сборнике в институте.
Несколько раз присутствовал на выступлениях Б. Окуджавы и А. Галича,
восторгаясь ими как бардами, но не считал их диссидентами. Я дружил с Э.
Неизвестным, находившимся в перманентном конфликте с различными официальными
лицами и учреждениями, но тоже не считал его диссидентом. В мастер[425] ской
Неизвестного я несколько раз встречал В. Максимова, уже вставшего на путь
конфликта с советским обществом. Прочитал сборник его повестей, который был
опубликован. И он мне понравился. Я знал, что Максимов начал писать
запретные книги. Но опять-таки я не относился к нему как к диссиденту.
"Самиздат" и "тамиздат" я читал очень мало. Он попадал ко мне через друзей
Ольги. Лишь после опубликования "Зияющих высот" я познакомился с Р.
Медведевым, Р. Лерт, С. Каллистратовой, П. Егидесом, В. Ерофеевым, В.
Войновичем, Г. Владимовым, А. Гинзбургом, Ю. Орловым и многими другими
диссидентами и оппозиционными писателями. Я проявлял интерес ко всем этим
людям как к участникам серьезного социального и культурного движения. Но все
то, что они писали и говорили, меня глубоко не затрагивало и не волновало. Я
в моем понимании советского общества, как я думал, ушел гораздо дальше их
всех, а что касается моей личной социальной позиции, то я предпочитал быть
одиночкой и не присоединяться ни к каким диссидентским группам,
мероприятиям, движениям.
БРЕЖНЕВСКИЕ КАРАТЕЛЬНЫЕ МЕРЫ
Сейчас говорят о брежневских годах как о годах возрождения сталинских
репрессий. Это историческая чушь. В брежневские годы многие люди
подвергались репрессиям, многие испытывали всякого рода запреты и
ограничения. Но сказать это - значит сказать нечто банальное и пустое. Нужно
еще выяснить, почему и какие люди подвергались репрессиям. Брежневские
репрессии были, в отличие от сталинских, оборонительными. В после-сталинские
годы в стране стал назревать протест против условий жизни, в особенности в
среде образованной части населения. Начали сказываться последствия
десталинизации и "тлетворное влияние Запада". Поведение довольно большого
числа людей стало выходить за рамки дозволенного. Основная масса советского
населения встретила враждебно эти бунтарские явления. И брежневское
руководство, прибегая к карательным мерам, выражало эту реакцию общества на
поведение наруши[426] телей порядка. Власть не изобретала карательные меры
по своей инициативе. Она сдерживала назревавший взрыв недовольства. Это было
новым явлением в советской истории, а не возрождением репрессий сталинского
типа. И число репрессированных было ничтожно. И репрессируемые были не те.
Это были не политические противники сталинцов, не крестьяне, не остатки
"недобитых контрреволюционеров". Это были люди, воспитанные уже в советских
условиях и бунтовавшие в силу специфически социальных причин.
ДВОЙСТВЕННОСТЬ ПОЛОЖЕНИЯ
Мое положение в советском обществе всегда было двойственным - всегда на
уровне полупризнания и полузапрета. Мне вроде бы стремились воздать должное,
но одновременно проявляли осторожность и на всякий случай останавливались на
полпути осуществления этого стремления. Меня вроде бы стремились наказать за
делавшееся мною, но и в этом проявляли сдержанность. Как полное и публичное
признание, так и полное и публичное наказание было бы в мою пользу, и потому
не делали ни того ни другого. Я приобрел широкую закулисную популярность.
Меня приглашали выступать с публичными лекциями и быть оппонентом в самых
различных учреждениях и городах. Я выступал в важнейших институтах Академии
наук. Вел семинар в институте, которым руководил академик Н. Семенов, один
из самых важных в стране, лауреат Ленинской и Нобелевской премий, Герой
Социалистического Труда. В моем семинаре участвовали известные ученые, в их
числе академик Эммануэль. Но меня не допускали на страницы массовой прессы.
Однажды сняли фильм с участием оригинальных ученых с необычными идеями.
Попал в этот фильм и я. Но фильм из-за меня запретили. Кому-то не хотелось,
чтобы я приобрел широкую, официально признанную известность. Меня выдвигали
в члены-корреспонденты Академии наук и на Государственную премию. Но в
отделе науки ЦК КПСС мою кандидатуру отклоняли. В академию проходили люди,
не сделавшие никакого вклада в науку и философию. Аналогично [427] с
премиями. Меня неоднократно пытались ввести в редколлегии журналов, в
комиссии, советы и т. п., но каждый раз кто-то запрещал это делать. Я был
избран в экспертную комиссию по утверждению диссертаций, но вскоре был
исключен из нее, поскольку мое поведение не понравилось министру Елютину. Я
был избран в редколлегию журнала "Вопросы философии", но был вынужден уйти
из нее, не желая вместе со всеми холуйствовать перед Брежневым. Забавно, что
составители всяких сборников боялись включать в них мои публичные доклады,
боясь последствий. В частности, один из таких составителей, изображающий
сейчас из себя жертву брежневизма и приветствующий "перестройку", выбросил
мой доклад на его семинаре из сборника докладов, хотя доклад мой не содержал
в себе ничего криминального. Интересно, что своим полупризнанием я обязан
главным образом "консерваторам", а полузапретом - "либералам". На защиту
докторской диссертации меня выпустил А. Окулов, бывший сталинист. Он тогда
временно исполнял обязанности директора института. Он же потом настаивал на
избрании меня в Академию наук, причем прямо в академики. Титул профессора я
получил в Институте имени Плеханова благодаря усилиям В. Карпушина,
считавшегося реакционером. Кстати сказать, у этого "реакционера" Карпушина
защитили диссертации такие люди, как Б. Шрагин, П. Гайденко, Г. Шедровицкий
и многие другие, считавшиеся тогда одиозными фигурами.
ПРОБЛЕМА СОУЧАСТИЯ
Особенность моего положения заключалась в том, что мои личные жизненные
проблемы были также предметом моего теоретического внимания. Эти два аспекта
тесно переплетались. Порою их было невозможно разделить. Во многих случаях я
шел к теоретическим выводам через мой личный жизненный опыт и через
самоанализ. Рассмотрю эту тему подробнее на примере проблемы соучастия.
Проблема эта встала передо мною как практически, так и теоретически в такой
форме: возможно ли создать свое суверенное личное государство, не вступая в
[428] компромиссы с окружающим обществом и не соучаствуя в его делах,
противоречащих принципам твоего государства? Иначе говоря, можно ли остаться
чистым и непорочным, будучи так или иначе погруженным в житейскую помойку и
трясину?
Возьмем, например, членство партии. Что такое КПСС с социологической
точки зрения - это один аспект проблемы. О нем речь пойдет в дальнейшем, при
изложении моей социологической концепции. Но для меня лично проблема
партийности заявила о себе совсем в ином плане. Я был исключен из комсомола,
был принципиально беспартийным до смерти Сталина. Я вступил в партию не с
целью карьеры, а, казалось, с благородным намерением вести борьбу против
сталинизма. Никакой сознательной концепции личной жизни у меня еще не было.
Пребывание в партии не давало мне ничего в смысле улучшения положения в
обществе. Я его никак не использовал в личных интересах. Того, чего я достиг
в смысле жизненного успеха, я достиг бы, оставаясь беспартийным. Я не
собирался делать служебную карьеру. А карьера научная (т. е. получение
каких-то результатов в науке и завоевание какого-то признания) могла в те
годы совершаться и вне партии даже в рамках идеологических учреждений.
Некоторые из моих знакомых достигли гораздо большего служебного успеха, чем
я, оставаясь беспартийными. Отчасти это даже поощрялось, нужны были
беспартийные для "блока коммунистов и беспартийных" и для создания
видимости, будто беспартийность не препятствует карьере. Я сам в течение
многих лет был философом немарксистом, допущенным в этой роли для показа
иностранцам и для создания видимости свободы в нашей философии.
И все же я вступил в партию далеко не с чистой совестью. В какой-то мере
