на деле, что я должен идти против потока истории, поступать вопреки законам
массового приспособления. На этом пути я буду иметь против себя все силы
общества.
Одно дело - когда ты имеешь против себя отдельных людей, множество людей,
группы людей, учреждения, организации и даже массы. И другое дело - когда ты
имеешь против себя объективный ход будущей тысячелетней истории. В том и
другом случае тебя раздавят. Но в первом случае есть какая-то надежда на то,
что твои усилия не пропадут впустую и есть даже надежда на успех. Во втором
случае никакой надежды на успех нет, а есть зато уверенность в том, что все
усилия - впустую. Что же толкает человека в такой ситуации на бунт против
неумолимого хода истории? Конечно, тут какую-то роль играет сознание того,
что он восстает против самого могущественного врага и сам ощущает себя
поэтому гигантом, соразмерным своему противнику. Жертва тут оправдывается
иллюзией грандиозности бунта. Тут не имеет значения то, что его бунт в
глазах окружающих, если бы они о нем узнали, выглядит смехотворно ничтожным,
выглядит манией величия червяка, обреченного быть раздавленным подошвой
идущего человека, который даже не подозревает о существовании этого червяка.
Важно, как сам бунтарь переживает свой бунт. Но такое объяснение было бы
весьма односторонним. Я думаю, что главным тут все же является то глубокое
направление личности, о котором я говорил выше.
Я сейчас уже не могу припомнить, в каких именно словах я объяснял самому
себе свой путь. Словесное оформление было разнообразным, порою - поэтическим
и почти что религиозным. Вот одно из них. Тот, кто идет против объективного
хода истории, не обязательно реакционер. Тот, кто способствует
объективно[374] му ходу истории, не обязательно прогрессивен. История не
есть непрерывный прогресс. В истории бывают попятные движения. В истории
имеет место и регресс. Прогресс в одних отношениях сопровождается регрессом
в других. Более того, исторический прогресс был следствием не только
подчинения объективному ходу истории, но и сопротивления ему. Прогресс
достигался лишь благодаря тому, что людям удавалось на пути потока истории
строить плотины, делать отводные каналы, короче - сопротивляться течению и
карабкаться вверх. Без такого сопротивления человечество не смогло бы
подняться даже на низшие ступени цивилизации. И в наше время эти две
тенденции так же живы, как и на заре человечества. Подчинение объективному
потоку истории в нашу эпоху тянет человечество в пропасть, к катастрофе, к
деградации. Это падение по законам исторического тяготения. Ему надо
противиться, чтобы избежать катастрофического действия силы исторического
тяготения. Это сопротивление должно начаться с одиночек. Мой личный
жизненный путь и будет началом сопротивления падению, началом карабканья
вверх.
Меня нисколько не обидит и не обескуражит то, что я буду иметь репутацию
консерватора или даже реакционера. В наше время безудержного прогресса,
ведущего к разрушению нравственности, к разрушению эстетических критериев, к
буйству бездарности и посредственности в ложном обличий ума и таланта, к
извращению всех нормальных отношений людей и даже к физической гибели
природы и человечества, быть консерватором и реакционером в тысячу раз
прогрессивнее и революционнее, чем быть прогрессистом и революционером. Это
человечнее. Для этого нужно больше мужества. Нынешние прогрессисты и
революционеры играют в наше время роль, аналогичную роли мракобесов
средневековья.
Если ты бессилен изменить реальное общество в соответствии со своими
идеалами, изменись сам, говорил я себе, построй в себе самом это идеальное
общество, создай из самого себя идеального человека, как ты его себе
представляешь. Наверняка найдутся и другие люди, которые пойдут тем же
путем, что и ты. Я - одиночка. Но общество с необходимостью порождает таких,
как я, [375] регулярно. Сходные условия жизни с необходимостью вынуждают их
идти тем же путем, что и я. Со временем их будет много, и они своим примером
изменят жизнь гораздо радикальнее, чем все реформаторы, вместе взятые.
История уже знает примеры такого рода. Возьмите хотя бы христианство.
Христос появился тоже как результат крайнего отчаяния. И он тоже утверждал,
что Царство Божие в самом человеке. Он тоже говорил, что надо начинать с
изменения самого себя. Правда, он уже мог обращаться к людям. А сейчас даже
это пока еще невозможно. И прошли многие столетия, прежде чем программа
Христа дала какой-то результат. А чтобы такие, как я, стали играть роль в
истории, на это нужно время, причем время историческое. Нужно историческое
терпение.
Построить индивидуальное государство (мое идеальное общество),
изолировавшись от других людей, невозможно не только потому, что в такой
изоляции нельзя выжить физически, да и не позволят так жить, но прежде всего
потому, что в изоляции от жизни современного общества возможно лишь
существование на примитивном интеллектуальном, духовном и культурном уровне.
Мне же нужно было такое индивидуальное государство, которое использовало бы
высшие достижения цивилизации и в некоторых важнейших аспектах превосходящее
их. Практически это означало намерение завоевать исключительное положение в
обществе. Но не путем проникновения в привилегированные и правящие слои и не
методами делания карьеры и приспособленчества, а совсем иначе.
Я мог создать свое государство в границах возможностей, имевшихся в моем
распоряжении. Я решил создавать его не как экономическое или политическое, а
как социальное явление, т. е. в самих основах общества. Естественно, мне
надо было выяснить, что вообще на этом уровне во власти отдельного человека
и что нет. Почему люди не властны над своими же социальными законами,
спросил я себя. Да потому, что в основе их лежат такие правила поведения
людей, которые обеспечивают им наилучшее приспособление к социальным
условиям существования. Без соблюдения этих правил люди живут хуже, чем с
соблюдением их, или вообще погибают. Люди сами стремят[376] ся соблюдать эти
правила. В основе того, что социальные законы неподвластны людям, лежит то,
что люди не хотя г над ними властвовать, хотят, наоборот, подчиняться им.
Социальные законы в той мере, в какой они касаются поведения отдельных
людей, предоставляют им некоторую свободу выбора и принятия решений. От
человека, например, зависит, предавать друга ради личной выгоды или нет,
добиваться повышения по службе или нет, холуйствовать перед начальством или
нет. От человека зависит, удовольствуется он данным жильем или будет
добиваться лучшего, купит дешевую или дорогую мебель. Короче говоря, даже в
условиях коммунистического общества человек в своих поступках имеет свободу
выбора и принятия решений. Диапазон этой свободы вполне достаточен для того,
чтобы я смог выработать для себя определенный тип внутренней и внешней
жизнедеятельности, соответствующий искомому идеалу. Все это можно сделать в
рамках общепринятых норм и законности, на первых порах даже заслужив
одобрение. Когда же заметят, что из дозволенных по отдельности кирпичиков я
сложил здание, которое как целое выглядит уже нарушением принятых норм, я
уже завоюю экстерриториальность, и с ней вынуждены будут примириться, так
думал я тогда.
К тому времени, когда я сам для себя объявил себя суверенным
государством, я уже подготовил все необходимые предпосылки для этого. Я уже
выработал в какой-то мере свое понимание мышления, познания, бытия,
общества, а также свои принципы отношения ко всем явлениям моего социального
окружения, к другие людям, к работе, к творчеству, к коллективу, к власти, к
семье, к материальному благополучию. Конечно, я это выработал в той мере, в
какой это дало мне основания на самое претензию стать автономным
государством. Потом я все элементы моего государства достраивал, расширял,
усовершенствовал, но уже вполне сознательно и планомерно.
В СОВЕТСКОЙ ИДЕОЛОГИИ
На пути к построению моего внутреннего государства мне, естественно,
пришлось иметь дело с марксизмом-ленинизмом. Я не мог его игнорировать,
поскольку он [377] был официальной советской идеологией, претендовавшей на
объяснение всего того, что становилось предметом внимания моего государства.
Кроме того, идеология была непосредственной средой моей жизнедеятельности.
Большинство моих друзей, близких, знакомых и коллег по образованию и по
профессии были философами, а философия составляла ядро советской идеологии.
Я мог наблюдать все аспекты функционирования и эволюции советской идеологии.
И не только наблюдать. Она касалась меня лично как во внешней деятельности,
так и в моей внутренней жизни. Естественно, взаимоотношения с идеологией
стали одним из важнейших элементов моей жизни.
Я пришел в философию, уже имея определенное отношение к советскому
обществу и к советской идеологии. Я пришел с намерением получить
образование, которое позволило бы мне лучше понять мое общество и
определиться в нем в качестве личности особого рода, как я уже начал это
себе представлять ранее. Поэтому я учился усерднейшим образом. И досконально
изучал марксизм-ленинизм, поскольку он непосредственно касался волновавших
меня проблем. Мое отношение к марксизму было двойственным. С одной стороны,
он доходил до меня в том виде, в каком он стал ядром советской идеологии и
заслуживал презрения и насмешки. С другой стороны, изучая его в подлинниках,
я включал его в контекст мировой философской культуры и видел в нем многое
такое, что заслуживало уважения. Будучи от природы склонным к диалектически
гибкому способу мышления, я уже в студенческие годы обратил внимание на
самое интересное для меня в марксизме, на диалектический метод. Я уже писал
о том, что мое понимание диалектического метода встретило враждебное
отношение со стороны философских властей. Поэтому я оставил намерение
разрабатывать диалектический метод в рамках марксизма и в интересах
марксизма. Мое отношение к марксизму стало полностью критическим. Я стал
относиться к нему как человек второй половины двадцатого столетия, знакомый
с высшими достижениями современной науки, профессионально занимавшийся
логикой и методологией науки.
[378]
ШУТОВСКОЕ ОТНОШЕНИЕ К МАРКСИЗМУ-ЛЕНИНИЗМУ
Марксизм-ленинизм очень рано (уже в школьные и армейские годы) стал для
меня предметом насмешки. Я сочинял бесчисленные шутки и короткие
юмористические истории на марксистские темы. В частности, еще в армии я
определил производственные отношения как отношения между людьми в процессе
их производства, определил женщину как объективную реальность, данную нам в
ощущениях. В таком духе я потешал моих сослуживцев. И странно, что среди
множества доносов, написанных на меня, не было ни одного по поводу моих
шуток такого рода. Может быть, доносчики просто не увидели в них скрытой
насмешки над святынями марксизма.
В тех рукописях, которые я уничтожил в 1946 году, было много коротких
рассказов на марксистские темы. В частности, там была описана дискуссия о
коммунизме, о которой я вспомнил много лет спустя, сочиняя раздел "Беседа о
светлом будущем" для книги "Зияющие высоты". Многие сатирические куски
такого рода в моих литературных произведениях были написаны на основе
припоминания того, что я придумал в более ранние годы.
В студенческие годы издевательство над марксизмом стало моим призванием в
наших компаниях. Забавно, что иногда я это делал даже во время лекций. Вот
