сталинских палачей было то, что они подряд отклонили ряд моих статей. А
Ситковский совместно с Модржинской, сотрудницей Берии, в течение многих лет
преследовали меня открытыми и закулисными доносами и клеветой. По отношению
ко мне сталинские палачи и их жертвы, [345] сталинские "реакционеры" и
хрущевские "либералы" проявили удивительное единодушие. Если я и пробился в
какой-то мере, то произошло это благодаря общей тенденции к "либерализации",
случайностям, моей предприимчивости и, как это ни странно, пиетету по
отношению ко мне со стороны бывших сталинских зубров. Первую мою статью в
"Вопросах философии" опубликовали по указанию одного из самых гнусных
сталинистов - М.Б. Митина. Мои первые книги к печати подписали бывшие
ведущие сталинисты Федосеев и Константинов. Бывший сталинист А.Ф. Окулов,
одно время исполнявший обязанности директора института, выпустил меня на
защиту докторской диссертации и настаивал на избрании в Академию наук. Мое
избрание несколько раз срывали "либералы" и "прогрессисты". Я, говоря это,
не хочу реабилитировать сталинистов. Я хочу лишь сказать, что мой конфликт
со сталинистами исчерпал себя. Его место занял более глубокий конфликт -
конфликт с самими основами коммунистического социального строя,
олицетворявшегося теперь не сталинистами, а "либералами". Кто становится
твоим врагом, зависит от того, что ты сам есть и что ты делаешь.
В общественной жизни место сталинистов стремительно занимали "либералы".
Они оказались также враждебными мне, как и сталинисты. Но глубже. И не явно.
Сталинисты были врагами открытыми. Тогда было как на войне. "Либералы" же
даже не считали себя моими врагами. Зачастую это были приятные, умные,
образованные и дружелюбные люди. Но в тысячах мелочей ощущалось, что мы -
существа разной породы. Видимый враг исчез. Появился другой враг. Он
распылился, принял очертания друзей. Врага вроде бы не было совсем, но он
был повсюду. Врагом становилась сама нормальная среда советского общества.
Она становилась чужеродной мне. Меня призывали раствориться в этой среде,
жить и действовать как все. А я не мог. И обрекался на одиночество среди
множества людей. Состояние этого периода я описал в моих книгах довольно
подробно, особенно в "Зияющих высотах" и в "Евангелии для Ивана".
Мои либеральные, прогрессивные и образованные друзья и коллеги
наперегонки бросились устраивать [346] свои делишки, стремясь получше
устроиться и урвать побольше жизненных благ. Именно в эти годы начали
рваться к власти и привилегиям те либеральные карьеристы, ловкачи и хапуги,
которые потом преуспели при Брежневе и вышли на поверхность. Поскольку эта
оргия приспособленчества, стяжательства и карьеризма происходила еще на
низших ступенях социальной иерархии и касалась ничтожных преимуществ, она
была особенно омерзительной. Я имел много больше шансов добиться социального
успеха, чем другие, если бы захотел. Но я уже не мог захотеть этого.
Важным явлением хрущевских лет стало оживление в области культуры,
выходящее за официально дозволенные и принятые ранее рамки. Появились
рассказы "Оттепель" И. Эренбурга и "Собственное мнение" Д. Гранина, роман
"Не хлебом единым" В. Дудинцева, "Один день Ивана Денисовича" А.
Солженицына. Стал полулегально выступать Б. Окуджава, а затем А. Галич.
Появились художники-нонконформисты. Стал приобретать популярность скульптор
Э. Неизвестный. С последним я был знаком уже несколько лет и имел дружеские
отношения. Стали появляться фильмы в духе новых идей, например фильмы Г.
Чухрая, с которым я тоже дружил. Разумеется, мне все это было известно. Но я
не могу сказать, что все это производило на меня впечатление и как-то влияло
на мою идейную эволюцию. Я в своем критическом отношении к советскому
обществу ушел настолько далеко, что все эти явления культурной "оттепели"
казались слишком слабыми или направленными в прошлое. Я в них видел не
столько то, что в них удалось сделать, сколько то, как мало было сделано. Я,
естественно, сравнивал критику прошлого и настоящего страны в этих
произведениях культуры с тем, что знал и что понимал я сам. Кроме того,
хрущевская "оттепель" оказалась очень робкой. В силу снова вступили запреты
и ограничения. В оценке хрущевской культурной политики последние для меня
были важнее, чем послабления. Слегка ослабив систему запретов и ограничений,
хрущевское руководство поспешило вновь их восстановить. Но уже никакие меры
властей не могли остановить начавшийся процесс культурного "ренессанса",
приведший к культурному взрыву в брежневские годы. [347]
Я признаю, что появление А. Солженицына было значительным явлением в
духовной жизни страны в хрущевские годы. Но я остался равнодушен к нему по
двум причинам. Во-первых, он был напечатан в советских журналах и был на
первых порах обласкан самим Хрущевым, что само по себе было для меня
признаком того, что писатель не был на самом деле таким значительным, как о
нем заговорили вокруг. Во-вторых, сама его литературная манера и образ
мыслей были не в моем вкусе и не соответствовали моему образу мыслей. Я с
самых первых произведений Солженицына почувствовал в нем неприемлемую для
меня направленность в прошлое как по изобразительным средствам, так и по
социальной концепции. Впоследствии я познакомился с другими его сочинениями,
но мнения своего не изменил.
ХРУЩЕВСКАЯ "ПЕРЕСТРОЙКА"
По замыслу идеологов коммунизма, коммунистическое общество должно
превзойти передовые капиталистические страны ("Запад") по производительности
труда, по экономической эффективности предприятий и вообще по всем
показателям деловой жизни страны. С первых же дней существования советского
общества был выдвинут лозунг: догнать и перегнать капиталистические страны в
этом отношении. Предполагалось осуществить этот лозунг в кратчайшие сроки.
Но прошло семьдесят лет, а лозунг "догнать и перегнать" не только не
осуществился на деле, но стал казаться гораздо более утопическим, чем в
первые годы после революции. Более того, его даже ослабили, оставив лишь
первую часть - "догнать". Изменили несколько ее формулировку. Теперь говорят
о том, чтобы подняться до высшего мирового уровня. Вторую часть лозунга
("перегнать") потихоньку опустили. Как шутят советские люди, перегонять
Запад не следует, так как в случае, если перегоним, наш голый зад всем виден
будет. Но даже в такой ослабленной форме лозунг "догнать" или "подняться"
теперь выглядит как намерение огромного исторического масштаба.
Уже при жизни Ленина коммунистический социальный строй стал обнаруживать
свои враждебные пороки. [348]
Последние статьи и письма Ленина свидетельствуют о том, что он был близок
к состоянию паники по этому поводу. Но он никак не мог допустить даже
малейшего подозрения насчет того, что новорожденное коммунистическое
общество является не столь уж совершенным, каким оно представлялось в
прекраснодушных мечтаниях идеологов. Лозунг догнать и перегнать передовые
капиталистические страны в экономическом отношении в сталинские годы казался
более реальным, чем сейчас. Иногда все начинали с нуля, и в процентном
выражении улучшение жизни в стране и всякого рода успехи выглядели
ошеломляющими. А "железный занавес" позволял создавать такое впечатление о
жизни на Западе, что массы советского населения еще верили в декларируемые
пропагандой лозунги. Во время войны и после войны миллионам советских людей
открылось реальное соотношение экономики и уровня жизни Советского Союза и
Запада. Наступило отрезвление.
Хрущев и его либеральные помощники официально признали и без того
очевидные недостатки советского общества и приняли решение осуществить
перестройку всех аспектов жизни страны, более чем на четверть века
предвосхитив горбачевское "новаторство". Решили усовершенствовать работу
предприятий, начав переводить многие из них на те самые
"самофинансируемость" и "самоокупаемость", о которых потом на весь мир
трубили горбачевцы как об открытии в советской экономике. В результате число
нерентабельных предприятий возросло, и о лозунге "самоокупаемости" забыли.
Тогда употребляли словечко "хозрасчет", являющееся сокращением для столь же
бессмысленного выражения "хозяйственный расчет". Усовершенствовали работу
системы управления. Ввели некие "совнархозы" ("советы народного хозяйства"),
в результате чего бюрократический аппарат увеличился. Потом их
ликвидировали, и бюрократический аппарат увеличился еще более. Делили,
объединяли, перекомбинировали и переименовывали министерства, комитеты,
управления, тресты и т. п. А число бюрократов росло и росло. В те годы
советские люди шутили: принято решение разделить министерство
железнодорожного транспорта на министерство "туда" и министерство "обратно".
[349]
Хрущев начал ликвидировать "железный занавес". Результатом поездки
Хрущева с его либеральными помощниками в США явилась пресловутая "кукурузная
политика", намерение привести с помощью кукурузы уже "нынешнее поколение"
советских людей в полный коммунизм. Эта нелепая политика принесла Хрущеву
презрительную кличку "кукурузник". Мы тогда переформулировали ленинскую
формулу "Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны" в
хрущевскую формулу "Коммунизм есть советская власть плюс кукуризация всей
страны". Я хотел было сделать на эту тему карикатуру в стенгазету с
соответствующей подписью, но ее не пропустили. Хрущевская "гласность" была
лишь предшественницей горбачевской.
Из США хрущевцы привезли также сенсационную тогда идею, что начальники не
должны сами затачивать карандаши, поскольку их драгоценное время и
творческие силы нужны для более важных дел. Напечатали по этому поводу
миллионным тиражом брошюру привезенного из Америки менеджера Терещенко,
потомка дореволюционного российского миллионера и известного деятеля
смутного периода революций. Кабинеты начальников украсились стаканами,
наполненными карандашами, остро отточенными секретаршами. Спроектировали
специальную машинку для затачивания карандашей. Дело ограничилось, конечно,
проектами. Начальники же, освободив свои творческие силы от затачивания
карандашей, бросили их на усиленное взяточничество и карьеристские интриги.
От внимания человечества ускользнуло одно из важнейших новаторств
хрущевского периода. Это новаторство было очень локальным, не получило
широкого распространения и вскоре было задушено консерваторами того периода.
Заключалось оно в том, что небольшие порции водки (50 и 100 грамм) стали
помещать в закрытые стаканчики, спрессованные из закуски. Это было
чрезвычайно удобно для пьяниц. Покупаешь такой "комбайн" (мы их так
называли), прокусываешь дырочку, высасываешь водку и стаканчиком
закусываешь! Думаю, что, если бы это новаторство вошло в жизнь, оно стало бы
одной из самых выдающихся вех в истории коммунизма. Но, увы! "Аппарат"
оказался сильнее реформатора Хрущева.
[350]
ХРУЩЕВ И ХРУЩЕВСКИЙ ПЕРИОД
В хрущевской эпохе, как и в самом Хрущеве, было все смешано и перепутано.
В них слились и перепутались (именно перепутались самым курьезным образом)
самые различные, часто прямо противоположные характеристики, процессы и
тенденции. Этот период можно назвать периодом социального эклектизма. В
книге "Зияющие высоты" я назвал его периодом растерянности. Практически в
Хрущеве и его времени очень трудно различить, что именно в них относится к
социальной закономерности и что к индивидуальной и исторической случайности.
