определялось просто тем, что нам приходилось сталкиваться друг с другом по
работе и по сфере активности вообще, и мы испытывали друг к другу какие-то
симпатии. Общая атмосфера в стране для нас была такая, что наши различия еще
не разъединяли нас принципиально. Будущие сотрудники партийного аппарата еще
выглядели потенциальными деятелями культуры. Актуальные сотрудники КГБ и
того же партийного аппарата еще пьянствовали вместе с деятелями культуры,
изображая покровителей наук и искусств. Короче говоря, начинались годы не
только политического, но и идеологического, и психологического, и
карьеристического либерализма. Они описаны мною в "Зияющих высотах".
Надо сказать, что отличие этих лет от сталинских было весьма ощутимым. И
мы все понимали это, чувствовали это и, естественно, использовали это. Нам
казалось, что пришло именно наше время стать важными фигурами если не в
политической, то, по крайней мере, в идейной и культурной жизни страны.
Во второй половине пятидесятых годов Институт философии АН СССР, где я
работал, стал превращаться в один из ведущих идейных центров страны, а с
точки зрения свободы мысли - в самый значительный центр свободомыслия. В
тесной связи с институтом были журнал "Вопросы философии", редакция
"Философской эн[329] циклопедии" и философский факультет университета.
Директором института был бывший сталинист П. Федосеев, а затем - Ф.
Константинов, редактором "Вопросов философии" бывший сталинист И. Митин,
редактором энциклопедии - бывший сталинист Ф. Константинов. Но тон задавали
молодые и сравнительно молодые (в районе сорока и более лет) философы, в
большинстве окончившие образование уже в послесталинские годы. Возникло
множество журналов и издательств, тяготевших к Институту философии как к
идейному центру и поставщику авторов. Появилось довольно большое число
энтузиастов, сделавших много для оздоровления идейной атмосферы в философии
и околофилософских кругах, а через них - в интеллектуальной и творческой
среде вообще. Среди этих людей были такие, которые впоследствии приобрели
известность, например П. Копнин, Э. Ильенков, В. Давыдов, П. Гайденко, Э.
Соловьев, Э. Араб-Оглы, М. Мамардашвили, А. Гулыга, И. Нарский, А.
Богомолов, Ю. Замошкин, Н. Мотрошилова, Б. Грушин, Шубкин и многие другие.
Но большинство осталось неизвестными, хотя их фактическая роль в
оздоровлении идейной ситуации в стране была неизмеримо значительнее, чем это
стало известно. Эти люди были работниками невысокого ранга. Но от них
зависела публикация книг и статей. Они консультировали начальников более
высокого ранга, готовя им статьи, книги и доклады. Хочу в этой связи
упомянуть имя Г. Гургенидзе, долгие годы работавшего в "Вопросах философии".
Это был человек редкостных моральных качеств, фронтовик, настоящий коммунист
в том смысле, о каком я говорил выше. Он, оставаясь в тени, сделал для
публикации в журнале молодых авторов и для повышения интеллектуального
уровня журнала больше, чем кто бы то ни было. Мои статьи в "Вопросах
философии" стали публиковать благодаря его усилиям. Первую мою статью он
опубликовал под псевдонимом, чтобы обмануть бдительность редактора. Хочу
отметить также большую роль, которую сыграли старые профессора, сохранившие
достоинство в сталинские годы, в особенности такие, как Асмус, Бакрадзе,
Лосев, Маковельский.
Одним словом, хрущевские годы были годами десталинизации советской
идеологии, философии, культуры, во[330] обще - духовной жизни страны. Это
был длительный и болезненный процесс. Он оказался весьма ограниченным. Но
когда он начался, он породил оптимизм и энтузиазм, выходивший за рамки
потенциальных возможностей социальной системы. Кое-кто воспользовался этим и
пошел настолько далеко, насколько позволяли его личные способности и
творческие амбиции. Я эту ситуацию в стране использовал максимально. Я
прорвался благодаря ей.
Вместе с тем тогда с самого начала давали о себе знать объективные
факторы нашего общества, отрезвлявшие общее опьянение. Мы все понимали, что
для закрепления и усиления жизненных успехов нужно было избрать один из двух
возможных путей: либо настоящий вклад в культуру, либо действия по законам
приспособления и карьеры. Большинство пошло по второму пути, используя свои
маленькие способности и более или менее приличное образование как средство.
Но лучшие сравнительно с людьми сталинского периода способности и
образование, а также "либерализм", придававший им видимость оппозиционеров,
породили у этих людей непомерно высокое самомнение, ставшее затем одной из
черт горбачевизма: они сами вообразили себя идейными лидерами общества и
стали изображать из себя "диссидентов у власти". Пройдя школу разврата в
идейных бардаках хрущевских и брежневских лет, эти люди, выбравшись на
поверхность, стали изображать идейное и творческое целомудрие. Нам всем с
самого начала было ясно, что нужно было окунуться в трясину, болото и
помойку советской реальности, чтобы действительно приобщиться к правящей и
задающей тон жизни элите общества. Встав на этот путь, "лучшие люди"
хрущевских лет сами заглушили загоревшийся было энтузиазм и превратились к
тому моменту, когда они смогли сказать "Остановись, мгновенье!", в одно из
самых гнусных порождений советской истории.
ДРУЖЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ
Хрущевские годы были годами расцвета дружеских взаимоотношений в тех
кругах, в которых мне приходилось вращаться. Во всяком случае, я не могу
пожаловать[331] ся на недостаток таких отношений. Я не могу здесь
перечислить всех людей, с которыми у меня были дружеские отношения в эти
годы, так как их было очень много. Я не могу назвать никого, с кем у меня
были бы лично плохие отношения. Ко мне лично прекрасно относились даже те,
кто причинял мне зло. В этом смысле моя ситуация была чисто социальной, до
такой степени социальной, что трудно было понять, откуда исходило зло.
Бывший заведующий кафедрой логики В. Черкесов, который написал на меня донос
в экспертную комиссию, утверждавшую ученые степени, много раз заявлял, что я
был самым способным логиком в советской философии. Упоминавшаяся выше
Модржинская устраивала мне возможность подрабатывать в вечернем университете
марксизма-ленинизма. С моими коллегами, провалившими мою книгу, мы
отправились после этого в ресторан и весело отметили это радостное событие.
Чтобы понять, почему и как это было возможно, надо вспомнить о тех качествах
и принципах поведения, которые я вырабатывал в себе с детства. Я к людям
относился всегда сугубо лично, игнорируя исполняемые ими социальные роли и
следствия этих ролей в моей судьбе. Я никого и никогда не считал моим личным
врагом, хотя многие воспринимали сам факт моего существования как личную
угрозу.
Вообще должен сказать, что в хрущевские годы и в первые годы брежневского
правления (до семидесятых годов) жизнь в наших кругах была интересной,
динамичной и веселой, несмотря ни на что. Спад начался в конце шестидесятых
годов, в особенности после подавления чехословацкого "бунта". Думаю, что
советское руководство испугалось возможности аналогичного "бунта" у себя
дома. Ведь в Чехословакии все началось с философских кругов!
У нас начали постепенно "закручивать гайки".
РАБОТА
Годы 1955 - 1956-й я работал над идеями моей кандидатской диссертации. Я
хотел придать им логически завершенную форму. При этом я вышел за рамки
материала "Капитала" Маркса и решил иллюстрировать приемы [332] метода
восхождения от абстрактного к конкретному (в моем понимании -
диалектического метода) на материале анализа советского общества. В 1956
году я закончил книгу и представил на обсуждение в сектор диалектического
материализма (сектора логики еще не было). Книгу разгромили, причем не
сталинисты, а "либералы" во главе с заведующим сектором П.В. Копниным.
Копнин был характерным и ярко выраженным "либералом" хрущевского и
брежневского периода. Мы с ним дружили с 1938 года. Вместе поступали в ИФЛИ.
Во время войны он как-то избежал армии и фронта. Когда я демобилизовался из
армии, он уже защитил кандидатскую диссертацию. Когда я попал на работу в
Институт философии, он был уже в докторантуре. Вскоре он защитил докторскую
диссертацию и стал заведующим нашим сектором. Он был человеком приятным в
обращении, легким, веселым и остроумным. И чрезвычайно ловким в
карьеристическом отношении. Вот один из его "трюков". На каком-то важном
совещании идеологических работников речь шла о творческом подходе к
марксизму. Он сказал, что в марксизме многое нуждается в пересмотре. Хотя и
наступил "либеральный" период, но до такой смелости дело еще не дошло. В
зале наступила мертвая тишина. И тогда Копнин, выдержав паузу, сказал, что
этот пересмотр марксизма уже осуществлен: это сделал Ленин. Зал вздохнул с
облегчением и разразился бурными аплодисментами.
Копнин сделал блестящую карьеру. Стал директором Института философии в
Киеве, членом Академии наук Украины, членом-корреспондентом АН СССР и затем
директором нашего института. Если бы он не умер сравнительно молодым (ему не
было пятидесяти), он наверняка стал бы одной из ведущих фигур в советской
идеологии.
Став директором института, Копнин первым делом дал всем понять, что не
имеет со мной ничего общего, и завел дружбу с бывшими сталинистами Иовчуком,
Федосеевым, Константиновым и даже Митиным. Он поступал в соответствии с
правилами делания большой карьеры. Дружба со мной могла ему повредить.
При обсуждении моей книги он уличил меня в логическом позитивизме,
предложил не рекомендовать книгу к печати и посоветовал мне обратиться
полностью к логике. И я ему благодарен за это. [333]
Книгу я тогда уничтожил. Но от идей ее не отказался. Впоследствии я их
частично опубликовал в ряде статей и параграфов в других книгах, но уже
независимо от марксизма, а как общефилософские и общелогические идеи.
В судьбе моей книги сыграло роль еще одно обстоятельство. Произошли
известные "венгерские события". Моя аспирантка Правдина Челышева выступила
на партийном собрании с протестом против поведения советского руководства в
отношении Венгрии. Ее исключили из партии и из института и выслали в
Казахстан. Конечно, этот мужественный поступок не имел резонанса ни в
стране, ни тем более на Западе. До диссидентского движения еще было далеко.
Я выступил против исключения Правдины из института, за что мне было
поставлено на вид. Я отделался дешево, хотя я неоднократно высказывал свое
сочувствие восставшим венграм. Не исключено, что имя Правдина в формировании
этой мужественной женщины сыграло какую-то роль, как фамилия Зиновьев - в
моем.
Одновременно я занимался логикой, причем в ее современной форме
"математической" логики. Я организовал в институте "партизанским" путем (т.
е. без ведома начальства) семинар по логике. Его хотели запретить, но меня
спас польский логик и философ К. Айдукевич, посетивший Москву. Он был у меня
на заседании семинара и пришел в восторг. Потом он говорил об этом семинаре
в президиуме Академии наук и опубликовал о нем очень хвалебную статью. И
семинар признали официально. С докладами в моем семинаре выступали такие
известные ранее или впоследствии личности, как Э. Кольман, С. Яновская, А.
Есенин-Вольпин, С. Шаумян, Г. Поваров и другие. На основе семинара мы с П.В.
Таванцом создали группу логики, которую затем официально превратили в особый
сектор. Заведовать официально стал П.В. Таванец, предоставивший мне полную
