сказали, что хотели бы быть рабами, чтобы вместе со Спартаком бороться за
освобождение рабов. Я же заявил, что рабом быть не хочу. Это произвело на
всех дурное впечатление Меня прорабатывали на сборе пионерского отряда и на
классном собрании. В конце концов мне пришлось уступить, но лишь частично: я
согласился бороться за ликвидацию рабства вместе со Спартаком, но не в
качестве раба, а в качестве свободного римлянина, перешедшего на сторону
рабов. Я аргументировал свою позицию тем, что Маркс и Энгельс были выходцами
из буржуазии, но перешли на сторону пролетариата. И меня простили. В этом
слу[77] чае весь класс обрушился на меня по причине чисто идеологического
характера.
В нашем классе были ученики всех социальных категорий - подхалимы,
карьеристы, ябедники, старательные, индифферентные и т. д. Чем взрослее
становились мы, тем отчетливее проявлялись эти качества. Но эти различия не
играли существенной роли и не разрушали дружеских отношений. Я скоро
приобрел репутацию самого способного ученика, не заботившегося об отметках,
не заискивавшего перед учителями, не вылезавшего на вид. И потому ко мне
хорошо относились даже самые карьеристически ориентированные ученики - я им
не мешал и не конкурировал с ними. Никаких карьеристических качеств у меня
так и не появилось. Не развилось и стремление конкурировать с другими.
Успехи других никогда не вызывали у меня чувства зависти. Я остро ощущал и
переживал лишь случаи несправедливости (да и то внутренне, про себя), причем
гораздо болезненнее, когда они касались других.
Такой тип поведения я выработал для себя отчасти вследствие воспитания в
семье, отчасти же как самозащитную реакцию в тех условиях, в каких я
оказался. Я был одиноким, не имел опоры в семье, к тому же лишенный
социальных амбиций, не имел никакой склонности к доминированию над другими.
К этим причинам в результате чтения и размышлений присоединилась затем еще
одна - сознательная склонность играть роль "лишнего человека" и выпадающего
из общей массы исключительного одиночки. Я очень рано открыл для себя
Лермонтова, и он стал моим любимым писателем на всю жизнь. Лермонтовский
психологический тип удивительным образом совпал с моими наклонностями.
Сделал свое дело и врожденный психологический аристократизм, перешедший ко
мне (и к другим моим братьям и сестрам в той или иной мере) как по
отцовской, так и по материнской линии. По всей вероятности, это качество,
хотя и встречающееся довольно редко, является общечеловеческим. Таким
прирожденным психологическим аристократизмом в очень сильной степени
обладает моя жена Ольга, которая родилась уже после войны также в обычной
многодетной русской семье. В 1933 году я попал в гости к девочке из нашего
класса, принадле[78] жавшей к очень интеллигентной семье. Звали ее Наташей.
Ее отец был крупным авиационным инженером, а мать - актрисой, вышедшей из
дворянской среды. И я, деревенский Ванька, повел себя так, что мать этой
девочки назвала меня "переодетым принцем". Забавно, что такое мое поведение
было обусловлено психологически лишь крайней растерянностью,
стеснительностью и испугом. Кроме того, прочитав какую-то книгу, про
индейцев, я усвоил правило: никогда ничему не удивляться, делать вид, что
для тебя ничто не ново. Я начал играть в такого благородного "индейца". Игра
перешла в привычку. Я стал смотреть на все человеческие слабости и соблазны
свысока, с позиции "переодетого принца". Эта позиция оказалась очень
эффективной в преодолении всех тех неприятностей, с которыми мне предстояло
иметь дело в жизни.
В первые годы жизни в Москве я прочитал рассказ Лавренева "Сорок первый".
По этому рассказу уже в послевоенные годы мой друг Григорий Чухрай поставил
замечательный фильм. В этом рассказе красные партизаны взяли в плен белого
офицера. Им пришлось идти через пустыню. Партизаны выбились из сил, а белый
офицер шел как ни в чем не бывало (так казалось партизанам). Командир
партизан спросил его, чем объясняется такое его поведение. Офицер ответил:
преимуществом культуры.
Прочитав рассказ еще мальчиком, я решил идти по пустыне жизни так, как
этот офицер, - не показывая вида, что мне было плохо, и сохраняя достоинство
при всех обстоятельствах.
Должен сказать, что я не был абсолютным исключением на этот счет. В годы
моего отрочества и юности идеи духовного и поведенческого аристократизма в
той или иной форме бродили в нашей среде. Они совпадали с принципами морали
идеалистического коммунизма. С первых же дней учебы в московской школе я
подружился с мальчиком, жившим через несколько домов от моего дома на нашей
улице. Звали его Валентином Марахотиным. Он стал одним из самых близких моих
друзей на всю жизнь. Он был чрезвычайно красив в русском стиле, атлетически
сложен, смел, до болезненности честен и самоотвержен. Он покровительствовал
всем [79] в округе, кого могли обидеть уличные ребята. Я ему тоже был обязан
многим. Отец у него умер от пьянства, а мать скоро заболела. Валентину
пришлось бросить учебу и начать работать. Уже с четырнадцати лет он
подрабатывал водолазом на водной станции и тренером по плаванию. Хотя он не
получил хорошего образования, он имел все основания считаться "переодетым
принцем". Я его очень любил и относился к нему как к брату. Людей такого
типа мне посчастливилось встретить много, особенно во время войны. Тогда
происходила своеобразная поляризация человеческих типов.
ПЕРВЫЕ ОТКРЫТИЯ
Мои первые творческие открытия не имели ничего общего ни с наукой, ни с
искусством. Они были бытовыми. В Москву меня отправили в ботинках. Но
ботинки были женские. Чтобы меня не дразнили за это, я догадался
заворачивать верх ботинок внутрь так, что получались мужские ботинки. Носков
в деревне не было. Мать снабдила меня портянками. В Москве отец купил мне
носки. Носил я их не снимая, пока пятка не протерлась. Я перевернул носки на
сто восемьдесят градусов, так что дыра оказалась сверху. И носил опять до
новой дыры. Потом я повернул носки на девяносто градусов к дырам. Когда
образовалась третья дыра, перевернул еще раз на сто восемьдесят градусов.
Потом я спустил носки так, что дыры сдвинулись с пятки, и носил еще до тех
пор, пока не образовались еще четыре дыры. Носки стирал с мылом под краном,
делал это вечером, чтобы они высохли к утру, к школе. Наконец я стал штопать
дыры. Сколько времени я проносил те мои, первые в жизни носки, не помню
даже.
Аналогично приходилось выкручиваться с другими предметами одежды. С едой.
С книгами и тетрадями. Я научился сам ремонтировать ботинки, штопать дырки
на брюках так, чтобы не было видно штопку, и готовить самую примитивную еду
- варить картошку, макароны, кашу. Но величайшим моим открытием того времени
я считаю успешную борьбу со вшами. Они, конечно, завелись. А в школе каждый
день устраивали про[80] верку на гигиену, имелись прежде всего в виду вши. Я
боялся, что меня выгонят из школы из-за грязи и вшей, и потому с первых же
дней начал тщательно мыться под краном и уничтожать насекомых, чтобы они, по
крайней мере, не выползали на воротник рубашки. Потом мне пришла в голову
идея - проглаживать все швы рубашки и нижнего белья раскаленным утюгом.
Успех был полный, но зато я пожег рубашки. Впрочем, это было уже не столь
опасно. Наконец я попробовал смачивать швы одежды денатуратом,
использовавшимся для примусов. Результат был тоже хороший, но от меня стало
пахнуть, как от заядлого алкоголика, и от денатурата пришлось отказаться.
Такого рода открытиями был занят у меня весь год. Думаю, что эта вынужденная
бытовая изобретательность послужила первой школой изобретательности
исследовательской.
ШКОЛА ТРИДЦАТЫХ ГОДОВ
Мне в детстве в семье привили представление о том, что в мире существует
нечто чистое, светлое, святое. Сначала воплощением этих представлений был
некий религиозный Храм. Но религия была смертельно ранена. Храм был
разрушен. А потребность в таком Храме осталась. Атакой Храм для меня нашелся
сам собой: школа.
Школа, в которой я проучился с 1933-го по 1939 год, была построена в 1930
году и считалась новой. Она не была исключением в то время. Но таких школ
было еще немного. Она не была привилегированной. Но вместе с тем она была
одной из лучших школ в стране. Она еще не успела стать типичной, но была
характерной с точки зрения отношения к школе в те годы и с точки зрения
основных тенденций в образовании и воспитании молодежи. В большинстве школ
дело обстояло хуже, в некоторых школах - лучше. Но если бы нужно было
описать самое существенное в советской школьной системе тридцатых (т. е.
предвоенных) годов, я бы выбрал именно нашу школу как классический образец.
Это дело случая, что я оказался в ней. Но думаю, что я стал тем, чем я стал,
в значительной мере благодаря тому, что учился именно в такой школе. [81]
Прежде всего - само здание школы. В предвоенные и особенно в послевоенные
годы в Москве были построены сотни новых прекрасных школ. Но моя школа,
ставшая к тому времени старой, осталась непревзойд°нной - так мне
показалось, когда я перед эмиграцией на Запад пришел на Большую
Переяславскую улицу в последний раз посмотреть на нее. Посмотреть на
сохранившееся здание, в котором теперь помещалась школа, абсолютно ничего
общего не имевшая с той, в которой я учился. Та школа исчезла навсегда в
прошлое. Если здание школы прекрасно выглядело в 1978 году среди новых
высоких домов, то как же она должна была восприниматься в тридцатые годы в
окружении жалких домишек (в основном деревянных и полуразрушенных),
построенных еще задолго до революции?! В особенности для тех из детей, кто
жил в тесных и мрачных комнатушках в сырых подвалах и деревянных развалюхах,
школа казалась прекрасным дворцом будущего коммунистического общества.
1933-й и 1934 годы были голодными. Минимум продуктов питания можно было
получить только по карточкам. В школе дети из самых бедных семей получали
бесплатный завтрак, а прочие могли кое-что покупать по сниженным ценам в
буфете. Для меня эти школьные завтраки в течение трех лет были весьма
серьезным подкреплением. Были они, конечно, убогими. Но в дополнение к тому,
что мне удавалось съесть дома, они сохранили мне жизнь. В школе мне также
выдавали иногда ордера на одежду и обувь - особые бумажки с печатями, по
которым я мог очень дешево купить рубашку, ботинки или брюки в особых
магазинах. Несколько раз мне выдавали рубашки и обувь бесплатно. Для этого
требовалось особое решение родительского и педагогического совета. Физически
слабых от недоедания детей иногда направляли в однодневные дома отдыха, где
можно было получить еду. Бывал в таких домах и я. В школе постоянно
организовывали всякого рода экскурсии - в зоопарк, в ботанический сад, в
планетарий, в многочисленные музеи. Часто во время таких экскурсий нас поили
чаем с сахаром и давали бутерброды с сыром или колбасой.
Уровень преподавания в школе был чрезвычайно высоким. Я думаю, что к
концу тридцатых годов советская [82] школа в той ее части, в какую входила
наша школа, достигла кульминационного пункта. В послевоенные годы во многих
отношениях началась деградация школьной системы образования и воспитания. В
тридцатые годы школьный учитель еще оставался по традиции одной из самых
почетных фигур общества. Учителя были высококвалифицированными и
энтузиастами своего предмета. И нравственный их уровень был очень высоким:
они служили образцом для молодежи.
Приобщение к культуре на первых порах происходило для меня также через
