Москву. Учился в школе. В начале войны стал работать на заводе. За
получасовое опоздание был осужден на пять лет заключения. Был направлен в
штрафную часть на фронт. Несколько раз ранен. Отличился в боях.
Реабилитирован. Награжден многочисленными орденами и медалями. После войны
окончил вечерний техникум. Стал замечательным специалистом по тонким
приборам. Брат Василий (1926) окончил офицерскую школу, затем заочный
юридичес[42] кий институт. Служил в Сибири, в Средней Азии, на Дальнем
Востоке. Стал полковником, военным юристом. В 1976 году был назначен на
генеральскую должность в Москве. Но в это время на Западе появилась моя
книга "Зияющие высоты". От Василия потребовали, чтобы он публично осудил
меня. Он отказался это сделать. Заявил, что он гордится мною. Его немедленно
уволили из армии и выслали из Москвы. Но он никогда не упрекал меня за то,
что пострадал из-за меня, и не порывал со мной контактов. Он был членом
партии, как и другие братья, прекрасным специалистом и на редкость хорошим
человеком. Братья Алексей (1928) и Владимир (1931) учились в деревенской
школе, служили в армии, работали рабочими, заочно учились в техникумах и
институтах, оба стали инженерами.
Ни у кого из моих братьев и сестер не было никаких карьеристических
амбиций. Если кто-то из нас немного преуспел, так это исключительно
благодаря труду и способностям. Но я бы не сказал, что наша семья поднялась
слишком высоко. Должность инженера немногим выше уровня квалифицированного
рабочего и мастера. На самый высокий уровень поднялся я, став профессором и
заведующим кафедрой университета, и Василий. Да и то на короткий срок. Так
что "карьера" нашей семьи не превысила "карьеру" всей страны в результате
социальной и культурной революции.
ВНУКИ
Мои воспоминания поневоле превращаются в социологический анализ советской
истории не столько из-за моего пристрастия к социологии, сколько из-за того,
что наша жизнь шла в удивительном соответствии с закономерностями
исторического процесса. Эволюция нашего рода может служить примером тому. Из
внуков никто не стал рабочим, но никто не поднялся выше уровня мелкого
служащего. Общество вступило в стадию зрелости. Стало труднее подниматься в
более высокие слои, но люди стали прилагать больше усилий, чтобы их дети не
опускались в низшие слои.
[43]
СЕМЕЙНЫЙ КОЛЛЕКТИВИЗМ
Бабушка и мать, не подозревая того, "открыли" принципы педагогики,
которые потом принесли мировую славу А. Макаренко: воспитывать не каждого
ребенка индивидуально, а как членов коллектива, причем коллектива трудового.
Как только мы чуть-чуть подрастали и были в состоянии что-то делать, мы
включались в трудовую жизнь семьи. Носили дрова и воду, пололи и поливали
овощи, сушили и убирали сено. Походы за ягодами и грибами тоже превращались
в работу; мы собирали их для семьи. Это было серьезным подспорьем в нашем
питании. Сушеные грибы и ягоды сдавали на заготовительные пункты, получая за
них мануфактуру, мыло, сахар и другие предметы, которые нельзя было купить в
магазине. Драли и сушили ивовую кору. Она шла на выделку кож. Ее возили в
Чухлому и получали за нее тоже дефицитные предметы. Ловили кротов. Разводили
кроликов. Короче говоря, в нас с первых же дней жизни вселяли чувство
ответственности за судьбу ближних и чувство принадлежности к единому
коллективу.
Стремление сделать вклад в общее семейное благополучие подавляло прочие
желания. Собирая, например, ягоды, которые водились вокруг в изобилии, мы
лишь изредка позволяли себе съесть несколько штук. Мы приносили их домой и
получали свою долю из собранного нами же. Доли одинаковые, независимо от
различий наших вкладов. Наградой за лучшие результаты была похвала. Мы
вообще старались все делать так, чтобы заслужить похвалу со стороны
взрослых. Но похвалу справедливую. Тем самым нам прививался один из самых
фундаментальных принципов идеального коллективизма: принцип справедливой
оценки способностей и трудового вклада в общее дело. Когда я вырос, я
увидел, что в реальном советском коллективе декларированный марксизмом
принцип "Каждому - по труду" чаще нарушался, чем соблюдался. Я тогда не
знал, что именно следование этому принципу является причиной его нарушения,
и реагировал на сам факт нарушения как на несправедливость.
Одной из особенностей коллективистского образа жизни является то, что
человек всегда на виду у других. [44]
Всем видно, что из себя представляет человек. Нас с рождения приучали к
тому, чтобы мы выглядели хорошими людьми в глазах окружающих, чтобы
завоевывали их уважение исключительно положительными качествами. Нам
предстояло жить в коллективах иного рода, чем тот, в котором мы росли. Но
наше положение в них как добросовестных работников, лишенных
карьеристических устремлений, не способных к интригам, к халтуре, к обману и
к холуйству, было предопределено воспитанием в семье. Это имело свои
недостатки и свои достоинства. С такими качествами можно было жить достойно,
но нельзя было преуспеть в смысле карьеры и материального благополучия. Я
думаю, что в нашей семье никто не попал в волну сталинских репрессий (случай
с братом Николаем и со мной совсем иного рода) в значительной мере благодаря
тому, что никто из нас не был карьеристом и стяжателем, зато все были
хорошими работниками, какие тогда требовались стране и всячески поощрялись.
ЧИСТОПЛОТНОСТЬ
Не обязательно нужно делать нечто грандиозное, чтобы привить человеку
высокие моральные принципы и хорошие бытовые привычки. Нас приучали к
бытовой чистоплотности на самых простых мелочах. Нас педантично заставляли
мыть руки и ноги, стригли ногти и волосы, беспощадно воевали с соплями и
вообще с неопрятностью. Тем, кто вырос и живет в современных гигиенических
условиях, это покажется смешным или вообще не заслуживающим внимания. Но
давно ли то время, когда в королевских дворцах водились вши, когда
придворные красавицы не могли раскрывать рот из-за гнилых зубов, когда
королевские парки были загажены из-за отсутствия уборных? В наших
деревенских условиях и с большой семьей борьба за бытовую чистоплотность
играла не менее важную роль, чем борьба прусского наследного принца за
признание ночного горшка при королевском дворе. Мы понятия не имели о
простынях. Но матрацы, на которых мы спали, регулярно мылись и набивались
свежим сеном. То, что Зиновьевы были "помешаны" на чистоте, было известно во
[45] всем районе. Потому районное и областное начальство, уполномоченные,
агитаторы и другие визитеры обычно ночевали у нас.
Не менее педантично нам прививали моральную чистоплотность. Нам постоянно
внушали, что греховно не только совершать плохие поступки, а даже про себя
думать о них. Нас наказывали самым беспощадным образом, если мы делали
что-либо недостойное репутации нашей семьи. Что о нас подумают люди - это
действовало на нас как удар хлыста.
Нам категорически запрещалось употребление бранных слов и скабрезностей.
Я не помню ни одного случая, чтобы дедушка, бабушка и родители ругались
матом. Считалось, что чистота речи есть выражение чистоты души. Это прочно
въелось в натуру. Я потом служил в кавалерии и в авиации, где на каждое
нормальное слово употреблялось два похабных. Я же никогда таких слов не
употреблял. В Москве после войны я постоянно вращался в интеллектуальных
кругах, в которых все более входил в моду мат. Я не поддался этой эпидемии.
Некоторые мои критики без всяких оснований приписали мне употребление мата в
моих романах. Я описал и высмеял это явление, но никогда не использовал мат
как литературное средство. Я считаю это признаком культурной и моральной
деградации, а не прогресса.
ВЕСЕЛАЯ БЕДНОСТЬ
Хотя мы все усердно работали, я не могу сказать, что мы имели в достатке
еду и одежду. Одежду нам перешивали из старых вещей. Мы донашивали то, что
оставалось от старших братьев и сестер. Обновы нам делали только в крайних
случаях и к праздникам. Обычно мы недоедали и постоянно испытывали голод.
Мясо ели редко и мало. Физическая усталость и скромное питание задерживали
наше формирование. Я начал регулярно бриться лишь после того, как мне
исполнилось двадцать лет. Моей первой женщиной стала моя первая жена. Мне
тогда было двадцать один год.
Несмотря на бедность в современном смысле слова, жили мы весело. Мы не
воспринимали свое положение как [46] бедность. Мы вообще не оценивали его в
этом плане. Я не помню ни одного случая, чтобы в нашем доме говорили о
богатстве и бедности как о чем-то таком, что касалось нас лично. Достижение
богатства не входило в круг наших интересов. Наше сознание имело иную
ориентацию. В нашем доме всегда было много народу. Зимой у нас подолгу жили
портные, сапожники, валяльщики валенок. Они делали одежду не только для
нашей семьи, но и для всей деревни. Они были веселыми шутниками и
рассказывали много интересного. Особенно веселое время наступало, когда из
Москвы приезжали дед, отец и брат. Они привозили сахар, конфеты, белый хлеб,
городские вещи, книги с картинками, цветные карандаши, резиновые мячи. В
гости к нам приходили многочисленные родственники и друзья. Жизнь
становилась яркой и праздничной.
Я
Я родился шестым по счету ребенком в семье. По рассказам бабушки, мать
работала весь день, как обычно, в поле. Вечером родила меня. Через три часа
она уже доила корову. На другой день работала так, как будто ничего
особенного не случилось. Лишь прибегала домой на минутку покормить меня.
Ничего из ряда вон выходящего в этом действительно не было. Детей тогда
рождалось необычайно много. А заменить баб на работе было некому.
Время было голодное. Я был очень слаб. Все были уверены, что я не выживу.
Дед заблаговременно заготовил гробик. Гробик потом долго валялся на чердаке.
Целый год я плакал беспрерывно. Потом вдруг перестал плакать, причем
насовсем. Ничто не могло выдавить из меня ни слезинки. Однажды бабушка
застала меня за попыткой курить. Она основательно побила меня за это. Но ее
попытка заставить меня плакать не удалась, и она сама из-за этого заплакала.
За это я получил взбучку от матери: я должен был пожалеть бабушку и сделать
вид, будто плачу. Что касается курения, то бабушка устроила мне такое
лечение, что я после него двадцать лет не мог выносить одного запаха табака.
С большим отвращением начав курить, я так и не стал заядлым курильщиком и
без особых усилий бросил курить насовсем. Бабушкин [47] метод заключался в
следующем. Она свернула самокрутку из махорки длиной сантиметров двадцать,
заставила меня выкурить ее, а потом заставила съесть чашку сливочного масла.
После такого "лекарства" меня выворачивало наизнанку два дня.
По рассказам взрослых, я рано начал говорить и был острым на язык. В
округе долго вспоминали, например, такой случай. В гости к нам приехал
дальний родственник, у которого были необычайно большие уши. Они произвели
на меня сильное впечатление. Я сказал ему, что такие красивые уши есть еще
только у нашего Соколки. Соколка был наш мерин, известный во всей округе
огромными ушами. После этого о нашем злосчастном родственнике стали говорить
как о человеке, у которого уши как у зиновьевского Соколки. Он обиделся и у
нас больше никогда не появлялся.
Я рано начал осознавать себя. Одно из самых ранних воспоминаний - о том,
как я выпил глоток водки из рюмки зазевавшегося гостя и изображал пьяного.
Мне было два года. Я также очень рано научился читать и писать, глядя на
