парень по виду старше меня года на два и на голову выше ростом толкнул меня.
Не задумываясь, я ударил его в нос. Нос я ему разбил до крови. Он заплакал и
убежал жаловаться. А я сразу же завоевал уважение - этого парня во дворе не
любили. Так я нарушил евангельскую заповедь непротивления злу насилием.
Вместо заповеди "Если тебя ударили по одной щеке, подставь другую" я встал
на путь выработки своей: "Сопротивляйся насилию любыми доступными тебе
средствами". Началась новая эпоха в моей жизни.
ГОД УЖАСА
Время с сентября 1933-го до июня 1934 года (т. е. до летних каникул) было
самым трудным в моей жизни до 1939 года. Я называю этот период первым годом
ужаса. Отец был человеком совершенно непрактичным в бытовом отношении. Он
варил гигантскую кастрюлю супа на целую неделю. При одном воспоминании об
этом супе меня до сих пор тошнит. Один раз он где-то приобрел курицу и
сварил ее с потрохами и перьями. Над этой историей потом потешались много
лет наши соседи и знакомые. Уже после войны, когда мы жили в Москве, мать
послала отца в больницу, чтобы оттуда присылали медицинскую сестру делать ей
уколы. В больнице не поняли, в чем дело, и уколы стали делать отцу. Так
продолжалось несколько дней. И опять-таки была большая потеха, когда
обнаружили ошибку... И вот этому человеку надо было заботиться о ребенке,
которому еще не исполнилось одиннадцати лет. Но скоро наши роли
переменились, и я сам стал заботиться о нем.
Брат в эту зиму женился и привез из деревни молодую жену. Она немедленно
установила "новый порядок". В комнате стало чище и наряднее. Но на шкафах
появи[72] лись замочки. Нам с отцом остался общий шкаф на лестничной
площадке, где мы хранили наш спасительный суп, и маленькое отделение в шкафу
под окном. Отец стал спать на сундуке под окном. А мне жильцы квартиры
разрешили спать на ящике для картошки, расположенном в промежутке между
стенкой нашей комнаты и уборной. На этом ящике я спал почти до самого конца
1939 года. После войны, написав десятки прошений, мы добились того, что эта
территория отошла к нашей комнате. Это была первая крупная победа нашей
семьи в борьбе за улучшение жилищных условий.
Я быстро освоился с новой жизнью, и отец передал в мое ведение
хозяйственные дела. Он отдавал мне продуктовые карточки и давал деньги. Их
было совсем немного. Мне приходилось выкручиваться. Мои математические
способности и природная смекалка очень пригодились. Я покупал керосин для
примуса и продукты. Носил белье в прачечную. Тогда в Москве было много
китайских прачечных. Потом китайцы все вдруг исчезли. Говорили, что их всех
арестовали как японских шпионов. Отец часто уезжал на несколько дней, и у
меня тогда образовывались "избытки" хлеба. Хлеб я продавал, а на вырученные
деньги покупал тетради или какие-либо вещи. Один раз я таким путем приобрел
тапочки для занятий по физкультуре, другой раз - трусы для тех же целей.
Короче говоря, вплоть до приезда в Москву сестры Анны с братом Николаем
(осенью 1936 года), я сам вел все хозяйственные дела, касающиеся меня и
отца. Даже большие покупки, например ботинки, пальто, я делал сам. Отец
иногда брал меня с собой на работу, где подкармливал в столовой, или
приносил что-нибудь с собой. Сам он ел необычайно мало, никогда не
употреблял алкоголь, не курил, носильные вещи приобретал только тогда, когда
старые носить было уже совсем невозможно. Мы с ним довольно часто ходили в
гости, где нам тоже перепадало кое-что из еды. Но вообще этот год был
довольно голодный для всех, и наш образ жизни не выглядел таким кошмарным,
каким он кажется сейчас. На фоне всеобщей бедности наше положение не
казалось сверхбедностью.
Устроить меня в школу поблизости от дома не удалось: они все были
переполнены. Но нет худа без доб[73] pa. Меня приняли в школу далеко от
дома, на Большой Переяславской улице, зато лучшую в нашем районе. Сначала
меня брать не хотели, так как я был из деревни. Я сказал, что у нас в
деревне была хорошая школа. Женщина в канцелярии школы, разговаривавшая со
мной, обратила внимание на то, что я говорил совсем не по-деревенски и
грамотно для такого возраста. Она решила принять меня, но не в пятый, а в
четвертый класс. Я отказался. Я предложил ей дать мне математическую задачу
на умножение или деление больших чисел. В это время в канцелярию зашли
другие люди, возможно учителя. Один из них предложил мне умножить
четырехзначное число на трехзначное. Я молниеносно сделал это в уме. Мой
трюк произвел впечатление. Меня приняли в пятый класс. Начались занятия.
Выяснилось, что я был подготовлен лучше, чем большинство учеников класса.
Появилась уверенность в том, что я и тут буду учиться хорошо. Это уменьшило
тоску по деревне и сгладило остроту переживаний из-за бытовой
неустроенности. Появилась большая цель - хорошо учиться, несмотря ни на что.
Потребность куда-то идти дополнилась двигателем движения - всепоглощающей
целью набраться знаний, чему-то научиться и проявить себя для окружающих.
ПРОБЛЕМА САМОЗАЩИТЫ
Мой первый день жизни в Москве начался с драки. Это было только начало.
Тогда еще встречались беспризорники. Во многих семьях родители либо вообще
не заботились о том, как ведут себя дети на улице, либо не имели возможности
контролировать их. Разделение на "улицу" и "школу" было еще очень резким.
Дети образовывали дворовые банды. Верховодили в них ребята, которые были
старше и физически сильнее других, плохо учились, оставались на второй год
или совсем бросали школу, курили, ругались матом, хулиганили и пили водку.
Банды враждовали друг с другом. Иногда драки кончались увечьями. Ловили
детей из враждебных банд или случайных одиночек, обыскивали, отнимали деньги
и вообще все, что находили в карманах, избивали. [74]
Существовала такая банда и в нашем дворе. И меня, конечно, попытались в
нее вовлечь. Я был фактически безнадзорным, и ребятам казалось, что я
предназначен быть с ними. И соседи по дому все были убеждены в том, что я
стану жертвой улицы. Более того, им даже хотелось, чтобы это случилось. Слух
о том, что я хорошо учусь, дошел до них. Это вызывало раздражение.
Я, однако, был воспитан в нашем "медвежьем углу" так, что уличные ребята
не могли стать моими друзьями, а их поведение вызывало у меня лишь протест и
отвращение. К тому же я, избегая командовать другими, сам противился
попыткам других командовать мною. А заправилы банды навязывали младшим и
более слабым ребятам свою беспрекословную власть. Причем это порою принимало
такие формы, что мне до сих пор стыдно вспоминать и тем более писать об
этом. Но остаться независимым одиночкой было не так-то просто. Мне некому
было жаловаться, да я и не был к этому приучен. Мне пришлось передраться со
всеми ребятами из дворовой банды, чтобы доказать свое право на независимое
положение. Драки проходили с переменным успехом. Я дрался с остервенением, и
меня стали побаиваться даже более сильные ребята. Когда на нашу банду делали
налеты другие банды, меня обычно звали на помощь. И я никогда не уклонялся
от этого. Это тоже способствовало укреплению моей позиции. Стремление к
завоеванию индивидуальной независимости стало одним из качеств моего
характера, а со временем одним из принципов моей жизненной системы. Обычно я
добивался успеха, не считаясь с потерями.
Однажды произошел такой случай. Я после школы пошел в булочную. Чтобы
сократить путь, я пошел через проходной двор и столкнулся с ребятами из
банды с соседней улицы. Они окружили меня с явным намерением обыскать,
отнять карточки и деньги, а затем избить. И тут во мне .сказался
"зиновьевский" характер. Я предупредил, что первому, кто коснется меня, я
выткну глаз, а потом пусть со мной делают что хотят. Я действительно был
готов на это. Ребята поняли это, испугались, расступились, и я ушел своей
дорогой. После этой истории обо мне распространился слух, будто я - на все
способный бандит, будто связан с шайкой [75] взрослых профессиональных
грабителей. Слух дошел до школы. Не в меру усердный комсорг школы по имени
Павлик решил устроить из этого "дело". Однажды меня с урока вызвали в
кабинет директора. В кабинете, помимо директора и заведующего учебной
частью, был тот самый Павлик. На столе лежал финский нож. Павлик заявил, что
этот нож был найден в кармане моего пальто - тогда в раздевалке регулярно
делали обыски нашей одежды. Я сказал, что у меня в пальто вообще нет
карманов. Принесли мое пальто, перешитое еще в деревне из какого-то старья.
В нем действительно не было карманов. Историю замяли. Павлик потом куда-то
исчез, но конечно, не из-за меня. Эта история принесла мне также и пользу.
После этого было еще несколько мелких стычек, но я до окончания школы
чувствовал себя в безопасности.
Стремление занять такое особое положение в коллективе, какое
соответствовало моему еще только складывающемуся тогда характеру, не имело
абсолютно ничего общего со стремлением приобрести какие-то привилегии и
преимущества сравнительно с другими людьми. Мое стремление как раз вредило
мне, приносило неприятности, лишало возможности приобрести упомянутые
привилегии. Из-за него мне потом не раз приходилось выслушивать упреки в
противопоставлении себя коллективу, в "буржуазном индивидуализме" и даже в
"анархизме". Но мой индивидуализм не имел ничего общего с "буржуазным". Он
был результатом идеального коллективизма. Он был протестом против нарушения
норм идеального коллективизма в его реальном исполнении. Он был формой
самозащиты индивида, принимающего достоинства коллектива, но восстающего
против стремления коллектива низвести индивида до уровня безликой его
частички. Некоторые идеи на этот счет читатель может найти в конце книги
"Желтый дом".
Не могу сказать, что я легко отделался от влияния улицы. Мне было
все-таки одиннадцать лет. Надо мною не было повседневного контроля семьи. Я
порою находился на грани падения. Причем мое падение могло произойти из-за
пустяка. Достаточно было оказаться замешанным в какую-нибудь хулиганскую или
воровскую историю, чтобы попасть в детскую исправительную ко[76] лонию.
Тогда, в начале тридцатых годов, не очень-то церемонились. Однажды старшие
ребята из дворовой банды подговорили нас украсть коляску с мороженым.
Операция прошла успешно. В другой раз нас спровоцировали на нападение на
пивной ларек. На этот раз нас забрали в милицию. Брату Михаилу пришлось
приложить усилия, чтобы вызволить меня домой. Я оказался вовлеченным в такие
дела не в силу некоей испорченности, а просто из мальчишеского желания
показать, что не являлся трусом. Я решительно порвал близкие контакты с
улицей после того, как вожаки дворовой банды попытались склонить меня к
сексуальным извращениям. Это вызвало у меня глубочайшее отвращение. После
этого я вообще перестал проводить время в нашем дворе и в соседних.
ПЕРЕОДЕТЫЙ ПРИНЦ
В школе мне дали кличку "Зиночка", так как я носил волосы длиннее, чем у
других мальчиков, и лицом был похож на девочку. Меня эта кличка не обижала:
она была доброй. У меня сразу же установились дружеские отношения со всеми
учениками. За все время учебы в школе у меня не было ни одной ссоры с
другими учениками на личной основе. Все конфликты возникали на социальной
основе - мне с детства было суждено стать объектом именно социальных
отношений. Мы, например, по истории изучали ("проходили") восстание
Спартака. Учительница спросила нас, кем бы мы хотели быть в те годы. Все
