даже сильнее других из-за того тяжелого положения, в каком оказался в
Москве. Психологически коммунизм есть идея нищих, не способных избавиться от
своей нищеты. А я был нищим среди нищих.
Новое коммунистическое общество мыслилось как воплощение всех мыслимых
добродетелей и полное отсутствие всех мыслимых зол. И адекватный этому
общественному раю человек представлялся неким земным святым, неким
коммунистическим ангелом. Из нас на самом деле хотели воспитать таких
коммунистических ангелов. Кто мог тогда знать, что реальностью таких ангелов
являются дьяволы?! Кто мог тогда думать о том, что существуют объективные
законы социальной организации, независимые от воли и желания высших
руководителей?! Их и сейчас-то не хотят признать даже специалисты. Так что
уж говорить о миллионах людей, имеющих для этого слишком слабое образование,
и об их вождях, не заинтересованных в познании этих законов! А объективные
законы жизни коммунистического общества делали свое неумолимое дело, внося
свою долю в воспитание людей. Они вынуждали миллионы людей приспосабливаться
к новым условиям бытия, игнорируя призывы вождей и идеологических
наставников становиться коммунистическими ангелами. Лишь чудом выживавшие
одиночки становились жертвами конфликта между прекрасными идеями и жуткой
реальностью, вынуждались на бунт, бунт иррациональный, бунт отчаяния. Таким
одиночкой волею судьбы оказался я.
МОЙ ДЕТСКИЙ СОЦИАЛЬНЫЙ ОПЫТ
Идейное формирование человека не есть некий гармоничный, упорядоченный
процесс, подобный регулярному и последовательному изучению учебного
материала. На самом деле оно есть хаотическое брожение, до [94] поры до
времени остающееся скрытым от внешних наблюдений и обнаруживающее себя порою
в нелепой и неадекватной форме. Ниже я опишу лишь отдельные стороны и
эпизоды моего формирования, не претендуя на психологическую глубину и
систематичность.
Я был бездомным и потому ходил по домам школьных товарищей. Со мной
почему-то стремились дружить почти все - я был удобен для дружбы.
Естественно, я имел возможность наблюдать, как живут различные люди, и
сравнивать. В одних домах я видел нищету, сопоставимую с моей собственной, в
других - сказочное (для меня) изобилие. В одних домах я видел циничный
практицизм и расчетливость, в других - романтический идеализм и
бесшабашность. Короче говоря, хотел я того или нет, а факты лезли сами в
голову, и сравнений невозможно было избежать. Ничего удивительного в таком
разнообразии уровня и стиля жизни людей, казалось бы, нет. Но нам об этом
никто и нигде не говорил. Это признавалось в отношении дореволюционной
России и в отношении капиталистических стран. Но когда речь заходила о нашем
обществе, то подчеркивалось то положительное, что было сделано, и будущее
изобилие. Я замечал бытовые контрасты сам. Это были мои личные открытия.
Сегодня эти "открытия" кажутся наивными и смешными. И я говорю о них не с
намерением сделать вклад в социологию коммунизма, а с намерением указать на
один из факторов формирования сознания одиннадцатилетнего деревенского
мальчишки, оказавшегося в самом центре нового общества.
Когда я начал учиться в Москве, в нашем классе было тридцать шесть
учеников. Жизненный уровень по крайней мере двадцати из них был нищенским,
десяти - средним, пяти или шести - выше среднего. Эти привилегированные
ученики ("аристократы"), за исключением одной девочки, о которой я расскажу
специально потом, жили в "новых домах" - в квартале новых домов, построенных
в начале тридцатых годов по немецким образцам. Квартиры в этих домах по тем
временам были огромными и имели все современные бытовые удобства. Однажды
нас водили на экскурсию в этот квартал. Нам сказали, что при полном
коммунизме все граждане общества будут жить в таких домах. Наши "аристо[95]
краты" смеялись; они, выходит, уже жили в полном коммунизме. Их за это не
бранили - боялись, что они пожалуются своим важным родителям. Отец одного из
этих "аристократов" был важным начальником не то в ЦК, не то в НКВД. И
парень в школе тоже чувствовал себя начальником. Отец другого "аристократа"
(звали его Игорь) был журналистом, неоднократно ездил за границу, и сам
Игорь родился в Париже. Кто были родители других "аристократов", живших в
"новых домах", я не помню.
С Игорем я дружил и довольно часто бывал у него дома. Он хорошо учился и
хорошо рисовал. Мы вместе делали стенные газеты и писали лозунги для
оформления класса- У семьи Игоря на четырех человек была квартира гораздо
большего размера, чем на все шесть семей в нашем подвале, не говоря уж об
удобствах. С таким бытовым уровнем я столкнулся впервые в жизни. Я был
потрясен, я не позавидовал - чувство зависти мне вообще никогда не было
свойственно. Я был потрясен контрастом со своей квартирой. Потрясение это
было усилено (и может быть, даже чрезмерно) тем, что идеи коммунистического
общества как общества всеобщего равенства и справедливости уже запали в мою
душу. Обстановка квартиры, одежда родителей Игоря, отношения в семье, еда -
все это настолько сильно подействовало на меня, что несколько дней я был вне
себя. Но скоро я выработал в себе защитную реакцию. Я начал делать вид,
будто мне все это великолепие безразлично. И поразительное явление: мне
скоро это на самом деле стало безразличным. Потом я бывал и в других
зажиточных домах. Иногда мои знакомые и их родители хотели похвастаться
передо мной своим благополучием. Они даже обижались на то, что я это
игнорировал. Сначала они приписывали мне равнодушие "деревенской тупости",
"недоразвитости". Но, прислушавшись к нашим разговорам, они видели, что дело
в чем-то другом. А в чем именно, они не понимали. Да и я сам тогда еще не
сформулировал для себя свои жизненные принципы сознательно.
Такое отношение к благополучию других было первым шагом на пути к
обобщенному отношению к феноменам наблюдаемой жизни. У меня никогда не
возника[96] ла мысль, будто эти люди не заслужили свое благополучие или
приобрели его какими-то нечестными путями. Меня поразил сам факт вопиющего
неравенства людей, причем неравенства, являвшегося продуктом уже нового
общества, а не пережитком прошлого.
После седьмого класса все наши "аристократы" исчезли. В Москве в это
время создали специальные военные школы-десятилетки. Двое из "аристократов"
поступили в специальную артиллерийскую школу, в которой учился Василий
Сталин. Остальные перевелись в образцово-показательную школу, в которой
учились дети высших партийных работников, министров (тогда - народных
комиссаров), генералов, знаменитых деятелей культуры. В этой школе училась
Светлана Сталина. В тридцатые годы социальное неравенство в системе
образования еще не было таким резким, каким оно стало в послевоенные годы.
Но оно уже наметилось. Во всяком случае, я обратил на него внимание.
Несколько моих школьных друзей, живших в привилегированных условиях, стали
учиться в привилегированных учебных заведениях - факт, не предусмотренный в
марксистском учении о коммунизме.
Одной из "аристократок" была девочка по имени Наташа Розельфельд. Ее отец
был обрусевшим немцем. По профессии он был летчиком (в Первую мировую
войну), затем стал авиационным инженером. Был одним из сотрудников
знаменитого авиационного конструктора Туполева. Принимал участие в создании
самолета, на котором Чкалов, Байдуков и Беляков перелетели в США. Еще до
войны награждался орденами, что тогда имело неизмеримо более важное
значение, чем теперь. Беляков (впоследствии генерал-лейтенант авиации) был
его личным другом. Мать Наташи бросила сцену, посвятив всю жизнь воспитанию
двух дочерей. Родители Наташи были людьми совсем иного рода, чем родители
Игоря. Квартира в Москве у них была довольно плохая, в деревянном доме без
удобств. Была дача под Москвой, но тоже довольно убогая. Но, несмотря на
это, в их доме постоянно бывало множество людей. Мать Наташи, увлекавшаяся
педагогическими экспериментами, окружала своих дочерей десятками детей,
устраивала концерты, спектакли, маскарады. Отец Наташи зарабатывал по тем
време[97] нам много. Но все средства уходили на "педагогическую" и
"театральную" деятельность матери. Она сама сочиняла пьесы и участвовала в
представлениях. Первые роли, конечно, всегда играли ее дочери. Обе они были
очень красивыми, особенно Наташа. У них всегда была туча поклонников. В доме
у них бывали взрослые и дети, ставшие впоследствии известными. Я уже
упоминал Белякова. Упомяну еще Игоря Шафаревича, ставшего одним из
крупнейших советских математиков, и Сергея Королева, ставшего знаменитым
генеральным конструктором. Он даже собирался жениться на Наташе, но она
отказала ему, так как собиралась выйти замуж за летчика-испытателя,
полковника, Героя Советского Союза. Ей не повезло: ее жених скоро погиб во
время испытания нового самолета.
Мать Наташи была председателем родительского комитета школы. Она много
раз помогала мне. В частности, благодаря ее усилиям я получал бесплатные
завтраки в школе и ордера на одежду и обувь. Она приглашала меня бывать у
них дома. Но я чувствовал себя чужим в сборище талантов, какими считались, а
отчасти были и на самом деле дети, наводнявшие их квартиру и дачу. Тем более
я был моложе всех, не принимал участия в спектаклях и маскарадах.
Свидетельством неравенства стала для меня и система "закрытых"
распределителей продуктов, магазинов, столовых, санаториев, домов отдыха.
Эта система возникла сразу же после революции в условиях дефицита. Ее
назначением было обеспечение более или менее терпимых условий жизни для
чиновников высокого уровня и вообще важных личностей. Но она переросла в
специфически коммунистическую форму распределения жизненных благ. В этой
системе происходили какие-то изменения, но она как таковая сохранилась до
сих пор и сохранится навечно, пока существует коммунизм. В этой системе
существовали особые привилегированные магазины "торгсины" (слово "торгсин"
есть сокращение для "торговли с иностранцами"). В них продавались продукты и
вещи, каких не было в обычных магазинах. Продавались на иностранную валюту,
за драгоценности и вообще ценные вещи (фарфоровую посуду, меха, произведения
искусства). Эти "торгсины" ску[98] пали ценные вещи и за обычные деньги.
Опять-таки и эта форма привилегированных магазинов сохранилась до сих пор,
правда в несколько иной форме (магазины "Березка", например).
В семьях моих соучеников, живших на нищенском уровне, постоянно говорили
о жизненных трудностях. Тот факт, что какая-то категория людей живет
"богато" ("как капиталисты и помещики"), был общеизвестен. К нему относились
как к чему-то само собой разумеющемуся, т. е. не как к несправедливому
отклонению от норм и не как к преходящему явлению на пути ко всеобщему
равенству, а как к естественному явлению. Отец одного из таких моих
соучеников постоянно утверждал, выпив чекушку водки, что "бедные и богатые
всегда были, есть везде и всегда будут". Мы с ним спорили. аргументируя тем,
что узнали в школе о будущем обществе изобилия. Ситуация для меня
складывалась такая. С одной стороны, я видел факт неравенства. С другой
стороны, на меня сильнейшее впечатление производили идеи будущего
коммунизма. Я страстно жаждал, чтобы это произошло.
Каждое лето я ездил в деревню к матери и видел, какой кошмарной
становилась там жизнь. Это добавляло свою долю в понимание фактических
социальных различий людей и вместе с тем усиливало желание, чтобы общество
