изобилия, равенства и справедливости осуществилось на самом деле. Надежда на
такое общество подкреплялась не только желанием, но и реальными улучшениями
условий жизни и интересностью жизни.
ЖИЗНЬ СТРАНЫ
Отменили карточную систему. Регулярно снижались цены на продукты питания.
Появились предметы ширпотреба (одежда, обувь, кухонная утварь и т. д.).
Жизнь становилась интересной и насыщенной. Мы ходили на демонстрации,
участвовали в пионерских сборах и во всякого рода общественных мероприятиях
(сбор металлического лома и макулатуры, посадка деревьев). Нам показывали
новые фильмы, которые с пропагандист[99] ской точки зрения были сделаны
превосходно. Они производили впечатление даже на Западе. А для нас они были
праздниками. Я сам посмотрел раз двадцать фильм "Чапаев" и десять раз "Мы из
Кронштадта". Нам устраивали чтение новых книг советских писателей. Книга
Николая Островского "Как закалялась сталь" стала своего рода учебником
коммунистического воспитания молодежи. Все важнейшие события в жизни страны
становились событиями нашей личной жизни. Начавшаяся реконструкция Москвы
воспринималась нами не как разрушение памятников старины и архитектурное
обезображивание города, а как явное улучшение вида города и условий жизни в
нем. При мне снесли знаменитую Сухареву башню и башни водопровода у Рижского
вокзала, уничтожили бульвары Садового кольца и Первой Мещанской улицы. И
даже это мы воспринимали как неслыханный прогресс. Около нашего дома сломали
церковь. На ее месте построили здание художественно-промышленного училища.
Одним словом, жизнь страны, преподносимая нам в героически-романтическом
духе, становилась важнейшим элементом нашей личной жизни и оттесняла куда-то
на задний план все реальные ужасы и трудности. И сталинские репрессии мы
воспринимали как продолжение революции и Гражданской войны. Впрочем, моего
окружения они тогда не коснулись почти совсем. В соседнем доме арестовали
инженера, затем - его преемника. Но это никакого эффекта не имело.
Политические процессы после убийства Кирова мы воспринимали как спектакли и
ждали новых представлений такого рода.
СМЕХ СКВОЗЬ СЛЕЗЫ
Несмотря ни на что, внешне я выглядел энергичным, веселым и
жизнерадостным. Такую форму отношения к невзгодам нам прививали в семье с
рождения. У нас в семье много смеялись. Смех был в некотором роде защитной
реакцией от убожества и жестокости бытия. В школе благодаря стенной газете я
стал считаться прирожденным юмористом, и я воспринял эту роль. Иногда она
меня заносила слишком далеко. В 1935 году был [100] опубликован проект новой
Конституции. Опубликован для всеобщего обсуждения. И его, конечно, обсуждали
повсюду. Считалось, что его сочинил лично Сталин. И мы обсуждали его на
уроках и на всякого рода собраниях. Я и еще двое моих товарищей затеяли игру
в конституцию - сочинили свою шуточную конституцию. Согласно нашей
конституции, лодыри и тупицы имеют право на такие же отметки, как и
отличники. Самые плохие ученики имеют право поступать без экзаменов в самые
лучшие институты. Самые глупые и безнравственные люди имеют право занимать
самые высокие должности. Народ обязан восхвалять все решения властей. Вот в
таком духе мы сочинили целую школьную тетрадку. Выпустили даже свои деньги,
на которых было написано, что на них, в отличие от капиталистического
общества, ничего купить нельзя. Эффект от нашей конституции был
колоссальный. В школе началась паника. Появились представители органов
государственной безопасности. На нас кто-то донес. Нас исключили из школы.
Но мы отказались от авторства. По почерку нас уличить не могли, так как мы
написали текст печатными буквами. Расследование длилось две недели. В конце
концов нас восстановили в школе и дело замяли.
Это был самый крупный случай политической сатиры в мои школьные годы. Я
уже тогда стал проявлять склонность к шуткам на социально-политические темы,
но к менее опасным, чем наша конституция.
ИДЕЙНЫЙ "ЗАПОЙ"
В 1936 году в Москву приехала сестра Анна с братом Николаем. У старшего
брата было уже двое детей. В нашей комнатушке стало жить восемь человек. Я
стал готовить уроки в библиотеках-читальнях имени Тургенева или имени
Грибоедова. Это было удобно также с точки зрения чтения книг. Кроме того,
можно было заводить новые интересные знакомства. В это время я стал
увлекаться философией, а также идеями социалистов-утопистов. Я читал
сочинения Вольтера, Дидро, Руссо, Гельвеция, Гоббса, Локка, Милля. Прочитал
"Государство Солнца" Кампанеллы, "Утопию" Т. Мора, "Икарию" [101] Э. Кабе.
Читал Сен-Симона, Фурье и Оуэна. Мое увлечение стало известно в школе,
учителя истории и литературы отнеслись к нему отрицательно: они считали, что
мне еще рано такие книги читать. Я предложил им проэкзаменовать меня, но они
отказались - они сами эти книги не читали. Одновременно я запоем читал
художественную литературу. Моими любимыми героями стали отважные одиночки,
не обязательно революционеры. Просто мужественные люди, ведущие в одиночку
борьбу против каких-то сил зла. Затем я стал увлекаться литературой о
"лишних людях", которые тоже относились к категории одиночек, а также
книгами анархистов и об анархизме. В читальнях меня признали как одержимого
книгами и пускали в книгохранилища, где я часами просматривал книги и
выбирал заинтересовавшие меня. Невозможно подсчитать и перечислить все
книги, которые я прочитал. Многие из них я перечитывал по несколько раз, в
том числе книги Гюго, Бальзака, Стендаля, Мильтона, Свифта, Гамсуна, Франса,
Данте, Сервантеса... Нет надобности перечислять имена - я перечитал всех
великих писателей прошлого и признанных еще живших тогда писателей,
переведенных на русский язык. А в те годы в Советском Союзе начали издавать
и переиздавать все лучшие достижения мировой литературы. Люди, занимавшиеся
этим (в их числе М. Горький), делали великое дело, произведя для нас отбор
всего наилучшего и избавив нас от поисков настоящей литературы. Русскую
литературу мы изучали в школе. Хотя ей и придавали хрестоматийный и
пропагандистский вид, школьные уроки приучали нас к серьезному чтению, к
анализу литературных произведений и вообще к отношению к литературе как к
самой большой святыне человеческой цивилизации.
Значительную часть нашей духовной жизни составляла дореволюционная
русская литература. Это происходило отчасти благодаря тому, что мы ее
досконально изучали в школе, а отчасти - вопреки тому, что мы ее изучали в
школе. Я лично не относил ее к прошлому. Она была для меня спутником в моей
повседневной жизни. Я вообще всегда метался между двумя крайностями - между
нигилистически-сатирическим и романтически-идеалистическим отношением к
реальнос[102] ти, что в русских людях встречается довольно часто. Это
повлияло и на мой литературный вкус. Я признавал Пушкина великим поэтом,
знал наизусть очень многие его произведения, но не находился под его
влиянием. Моими любимыми писателями были Лермонтов, Грибоедов,
Салтыков-Щедрин, Лесков, Чехов. Тургеневым, Достоевским и Толстым не
увлекался, хотя читал их. Помнил наизусть многие куски из "Войны и мира",
"Легенду о Великом Инквизиторе" из "Братьев Карамазовых" и некоторые из
"Записок охотника". Мне нравились пьесы А.К. Толстого и А.Н. Островского. У
Горького любил лишь его пьесы. Недавно, кстати, перечитал "Клима Самгина".
Книга показалась мне надуманной и скучной. Не понимаю, как я мог читать ее в
юности. Очевидно, в силу привычки прочитывать от начала до конца любую
книгу, попадавшую в руки.
Огромным открытием для меня было "Путешествие из Петербурга в Москву" А.
Радищева. Я настолько был потрясен этой книгой и судьбой автора, что решил
сочинить свое "Путешествие из Чухломы в Москву". И многое уже придумал. Не
помню, как и почему мой замысел заглох.
Изучали мы, конечно, и советскую литературу - Серафимовича, А. Толстого,
Маяковского, Шолохова, Фадеева, Блока, Н. Островского, Фурманова, Багрицкого
и других. Читали мы много и помимо школьной программы. Блока, Есенина и
Маяковского я знал почти полностью наизусть. И вообще, советскую литературу
я, как и многие другие, знал очень хорошо. Книг выходило не так уж много, и
мы их прочитывали все. На мой взгляд, советская литература двадцатых и
тридцатых годов была очень высокого качества. Шолохов, Фадеев, Лавренев,
Серафимович, А. Толстой, Федин, Бабель, Леонов, Эренбург, Ясенский, Ильф,
Петров, Тынянов, Олеша, Зощенко, Булгаков, Катаев, Паустовский, Тренев,
Вишневский и многие другие - все это были замечательные писатели. Я до сих
пор считаю Маяковского величайшим поэтом нашего века, а Шолохова - одним из
величайших прозаиков. Причем мы не просто читали их. Мы вели бесконечные
разговоры на темы их произведений и о достоинствах этих произведений. Это
было, возможно, потому, что мы прочитывали все [103] их произведения. Такого
внимательного и жадного до чтения массового читателя, какой появился в
России в тридцатые годы, история литературы, наверное, еще не знала.
НАСТОЯЩИЙ КОММУНИСТ
В 1937 году я вступил в комсомол. Ничего особенного в этом не было -
большинство учеников нашего класса уже были комсомольцами. Но для меня в
этом заключался особый смысл: я хотел стать настоящим коммунистом.
Настоящими, или идейными, коммунистами для меня были те, о ком я читал в
книгах советских писателей (например, Глеб Чумалов в "Цементе" Гладкова,
Павел Корчагин в "Как закалялась сталь" Островского) и каких я видел в
советских фильмах. Это люди, лишенные карьеристических устремлений, честные,
скромные, самоотверженные, делающие все на благо народа, борющиеся со
всякими проявлениями зла, короче говоря, воплощающие в себе все наилучшие
человеческие качества. Должен сказать, что этот идеал не был всего лишь
вымыслом. Такого рода коммунистов-идеалистов было сравнительно много в
реальности. Сравнительно. Их было ничтожное меньшинство в сравнении с числом
коммунистов-реалистов. Благодаря именно таким людям, коммунистам-идеалистам,
новый строй устоял и выжил в труднейших исторических условиях. Таким был,
например, мой дядя Михаил Маев. Во время Гражданской войны он был комиссаром
дивизии, участвовал в штурме Перекопа. После войны был на партийной работе.
До последнего дня жизни носил поношенную шинель, отказывался от всяких
привилегий, жил с семьей всегда в одной комнате в коммунальных квартирах.
Когда он умер, уже находясь на пенсии и живя в Москве, на его похороны со
всех концов страны съехались десятки людей отдать ему дань высочайшего
уважения. Таким был, например. Мирон Сорокин, отец моей жены Ольги, тоже
человек, о котором можно было бы написать книгу как об идеальном коммунисте.
Он участвовал в Гражданской войне, окончил рабфак (рабочий факультет - нечто
вроде средней школы для рабочих, не сумевших [104] получить нормальное
образование). Потом он окончил Промышленную академию, добровольно поехал на
стройку в Сибирь, был главным инженером предприятия в Норильске, жил всегда
с семьей в маленькой комнатушке, отказываясь от отдельной квартиры, работал
на освоении целины, был исключен из партии за то, что не превратился в
обычного прохвоста, несколько лет был без работы с большой семьей, получил
отдельную квартиру в 31 кв. м. на семь человек, когда ему было шестьдесят
пять лет. Таким был, например, мой старший брат Михаил, о котором я уже
писал, и мои братья Николай и Василий. Мне приходилось встречать такого рода
настоящих коммунистов в прошлые годы много раз в самых различных ситуациях.
