прошлого в будущее. Сказанное не есть лишь сегодняшняя интерпретация
прошлого события. Мы все на самом деле чувствовали тогда какой-то
символический и даже мистический смысл происходившего. Пред[65] чувствие
какого-то великого перелома было уже подготовлено долгими годами
предшествующей истории.
В нашем веке многим миллионам людей, находившихся на низком уровне
социального развития, приходилось и приходится приобщаться к современной
цивилизации. Но в моем случае имелось то, чего нет в судьбе этих миллионов.
Россия оказалась историческим новатором в прокладывании путей в будущее, а
мне было суждено стать мыслителем этого исторического творчества. Мы были
первооткрывателями, колумбами исторических поисков человечества. На Западе
прилагаются титанические усилия к тому, чтобы не заметить, занизить и
исказить это историческое творчество русских людей. Чтобы какие-то лапотники
делали исторические открытия - такого не должно быть! Но это все-таки
произошло, и с этим, так или иначе, придется считаться.
Когда я немного подрос, я прочитал книгу Эжена Сю "Агасфер". Одна идея
книги поразила меня тогда. Она много раз повторялась. Выражалась она одним
словом: "Иди!" Я припомнил свой отъезд из деревни. Мать проводила меня до
околицы, благословила и сказала на прощанье лишь одно слово: "Иди!"
[66]
IV. В СТОЛИЦЕ ИСТОРИИ
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРЕТЕНЗИЯ
Москва - столица истории? - наверняка удивится и, может быть, даже
возмутится читатель. Вашингтон, Лондон, Париж, Рим, на худой конец, Нью-Йорк
- это еще куда ни шло. Но Москва?! Так ведь там в магазинах пусто!
Демократических свобод нет! Гомосексуалистов преследуют! Оппозиционные
партии не разрешаются! О какой тут столице истории может идти речь?! Москва
- это провинциальное захолустье сравнительно с Западом!
Не спорю, можно рассуждать и так. Но можно и иначе, причем с не меньшими
основаниями. В начале 1979 года я написал статью о Москве. Сейчас я уже не
могу сказать о ней так, как тогда, - исчезло эмоциональное отношение к ней.
Поэтому я кратко перескажу то, что писал тогда.
Москва есть воинствующая провинциальность, буйствующая бездарность,
одуряющая скука, поглощающая все прочие краски серость. Это относится не
только ко внешнему виду города, но и ко всему его образу жизни. Серые унылые
дома. Почти никакой истории - она стерта и сфальсифицирована. Тошнотворные
столовые и кафе. Да и то изредка, с очередями, грязью, хамством. Убогие
магазины. Многочасовые очереди. Толпы ошалелых баб с авоськами, мечущихся в
поисках съедобного. Негде приткнуться и посидеть просто так. Тесные
квартиры. И то хорошо, что такие квартиры появились. Раньше ютились в
коммуналках. Что это такое, западный человек вряд ли способен вообразить. В
Москве все [67] до такой степени серо и уныло, что становится даже
интересно. Это особая интересность, чисто негативная, разъедающая, лишающая
воли к действию. Здесь отсутствие того, что делает человека личностью,
достигает чудовищных размеров и становится ощутимо положительным. Здесь
"нет" превращается в основное "да". Здесь бездарность есть не просто
отсутствие таланта, но наличие наглого таланта душить талант настоящий.
Здесь глупость есть не просто отсутствие ума, но наличие некоего подобия
ума, заменяющего и вытесняющего ум подлинный. Цинизм, злоба, подлость,
пошлость, насилие здесь пронизывают все сферы бытия и образуют общий фон
психологии граждан.
Москва мыслилась как витрина нового коммунистического общества. С
колоннами, фронтонами и прочими "завитушками", которые в послесталинские
годы стали называть архитектурными излишествами. Образ отвергнутого
Петербурга владел подсознанием хозяев новой столицы. Тщательно сносилась с
лица земли старая, т. е. русская Москва. Безжалостно ломались церкви.
Спрямлялись кривые улочки. Загоняли в трубы речки. Срезали возвышенности.
Новая Москва мыслилась как идеальная плоскость, застроенная так, что теперь
трудно поверить в здравый ум ее проектировщиков. Был отвергнут проект
Корбюзье строить новую Москву в Юго-Западном районе, а старую Москву
сохранить как исторический памятник. После войны Москва сама устремилась в
этом направлении, но не на уровне проекта Корбюзье, а во вкусе советских
академиков архитектуры и партийных чиновников.
Москва - это многие миллионы людей. Сотни тысяч из них суть процветающие
партийные и государственные чиновники, министры, генералы, академики,
директора, артисты, художники, писатели, спортсмены, попы, спекулянты,
жулики и т. д. Сотни тысяч выходцев из разных районов страны ежегодно
вливаются в Москву, несмотря ни на какие запреты, - за взятки, по блату, на
законных основаниях. Очень многие из них добиваются успеха. В Москве убогие
магазины. А одеты москвичи в среднем не хуже, чем в западных городах.
Продовольственные магазины пусты. А привилегированные слои имеют все по
потребности. В Москве [68] можно посмотреть любой западный фильм, прочитать
любую западную книгу, послушать любую западную музыку. Здесь много
возможностей пристроиться к лучшей жизни и сделать карьеру. Каналы карьеры
здесь неисчислимы. Здесь с продовольствием лучше, чем в других местах. Здесь
есть виды деятельности, каких нет нигде в стране. Здесь Запад ближе,
культуры больше. Здесь свободнее в отношении разговоров. Здесь можно делать
такое, что запрещено в других местах. Массе советского населения Москва
кажется почти Западом.
Но кому достаются упомянутые выше блага и какой ценой? Чтобы пробиться к
этим благам, нужно сформироваться так и вести такой образ жизни, что вся
кажущаяся яркость и интересность жизни оказываются иллюзорными. Они
постепенно пропадают, уступая место серости, пошлости, скуке, бездарности.
Человеческий материал, по идее наслаждающийся жизнью в Москве, отбирается и
воспитывается по законам коммунистического образа жизни так, что о
наслаждении жизнью тут приходится говорить лишь в примитивном и сатирическом
смысле. Московское наслаждение жизнью в большинстве случаев и в целом
достигается ценой морального крушения и приобщения к мафиозному образу
жизни. Любыми путями вырваться из житейского убожества и урвать какие-то
преимущества перед другими - таков стержень и основа социальной психологии
Москвы.
Столицы бывают разные. Я употребляю слово "столица" не в обиходном, а в
социологическом смысле: это та точка на планете, из которой исходит
инициатива исторического процесса, через которую в мир исходит влияние
доминирующей тенденции эволюции. Именно в этом смысле Москва превратилась в
столицу мировой истории. Москва стала базисом, центром, острием, душой и
сердцем роковой тенденции человечества - коммунистической атаки на весь мир.
Я пишу об этом не с гордостью русского человека, а с тревогой гражданина
планеты за ее будущее.
В тридцатые годы, когда я приехал в Москву, до этого еще было далеко. Но
будущая роль Москвы уже ощущалась, по крайней мере как претензия. Нам
внушали, что Москве предстоит сыграть роль маяка историческо[69] го процесса
на предстоящие столетия. Эта претензия имела ничуть не меньше оснований, чем
намерение дикого (с европейской точки зрения) монгола Темучина (Чингисхана)
покорить весь тогдашний цивилизованный мир. Сколько столетий русские князья
бегали на поклон в Золотую Орду?! Яркий, богатый и высококультурный Рим был
разгромлен и покорен безграмотными варварами.
Разумеется, такого рода мысли не могли прийти мне в голову в конце
августа 1933 года, когда я лежал на багажной полке дореволюционного вагона,
положив под голову мешочек с жалкими пожитками, куском хлеба, бутылкой
молока и парой круто сваренных яиц. Я не спал, опасаясь, как бы у меня во
сне не украли мое имущество, и думая о том, что меня ожидало в сказочной
Москве - будущей столице мировой истории.
В МОСКВЕ
Реальная Москва удивила меня несоответствием тому образу ее, какой у меня
сложился в деревне. Я увидел, конечно, и такие здания, какие воображал до
этого. Таким был, например, весь комплекс Казанского вокзала, расположенного
напротив Ярославского вокзала, на который мы прибыли. Я этот вокзал видел
много раз на картинках и сразу узнал его. Но в целом город выглядел совсем
иначе. Он мне показался серым и враждебным. И мокрым: шел дождь. По
тротуарам и мостовой бежали ручьи. Меня встретил старший брат Михаил. Мы
пошли на Большую Спасскую улицу, где мне теперь предстояло жить в доме номер
11 в квартире номер 3. Это было недалеко от вокзала, минутах в двадцати
ходьбы. А вещей у меня - запасная рубашка и штаны да свидетельство о
рождении и об окончании начальной школы. Забегая вперед, скажу, что я так и
прожил всю жизнь в Советском Союзе с минимумом вещей, возведя это даже в
принцип жития.
Мы подошли к приземистому дому. Над воротами была вделана плита с именем
бывшего владельца дома, моего двоюродного деда Бахвалова. Эта плита
сохранялась еще и в послевоенные годы. Мы вошли во двор, [70] похожий на
каменный колодец, и спустились в глубокий подвал. На кухню высыпали все
жильцы подвала поглядеть на новое пополнение. Потом я узнал, что в подвале
было пять комнат-клетушек, в которых жило пять семей. На общей площади менее
70 кв. м. обитало более двадцати человек, кроме нашей семьи. Никакой ванны.
Допотопный туалет. Гнилые полы. За то, чтобы починить канализацию и
настелить новые полы, жильцы квартиры сражались потом до 1936 года. Писали
жалобы во все инстанции власти. Писали письма Ворошилову, Буденному и самому
Сталину. Просьбу удовлетворили лишь в связи со "всенародным обсуждением"
проекта новой Конституции.
Представив меня жильцам квартиры, брат ввел меня в маленькую комнатушку,
вид которой поверг меня не то что в состояние уныния, а в окаменение.
Комната была узкая, два с половиной метра, и длинная, четыре метра, темная и
сырая. На одной стене, густо покрашенной зеленой масляной краской, выступали
большие капли воды, стекавшие тонкими струйками на пол. Небольшое, вечно
грязное снаружи окно выходило прямо на тротуар. За ним мелькали ноги, топали
каблуки. Слышно было, как по булыжной мостовой грохотали грузовики.
Протопали солдаты, горланя строевую песню: на той стороне улицы находились
Красно-Перекопские казармы. Под окном был шкаф для продуктов. Внутри его
было сыро, пахло плесенью. Под шкафом стоял сундук. На нем мне предстояло
спать. В комнате стоял шкаф, стол и два стула. Все это было сделано самим
братом. Стояла железная кровать с медными шарами. На ней спали брат и отец.
Под потолком висела тусклая электрическая лампочка. На тонкой перегородке,
отделявшей нашу комнату от соседей, висела черная тарелка радиорепродуктора.
В комнате была также печка. Железная труба от печки тянулась по каменной
стене до потолка и уходила на кухню в общий дымоход.
Брат дал мне кусок хлеба с колбасой и стакан чаю. Колбаса была самая
дешевая. Потом я узнал, что ее называли "собачьей радостью". Колбасе и чаю я
обрадовался: чай был не по-деревенски сладким, а колбасу я вообще ел впервые
в жизни. Потом брат ушел на работу, оставив меня одного до вечера. Отец в
это время ра[71] ботал где-то за городом и ночевал там. Я остался один. На
меня накатилась невыносимая тоска. Мне захотелось немедленно бежать обратно
в деревню. К счастью, прекратился дождь. Во двор высыпала целая орава детей.
Сосед по квартире моего возраста зашел ко мне и позвал во двор. Во дворе
меня окружили ребята. Смеялись над тем, как я одет. Называли "Ванькой". Один
