Несмотря на мое критическое отношение к реальности, а скорее всего именно
благодаря ему, я хотел стать именно таким настоящим коммунистом.
Коммунистическое общество, каким оно представлялось утопистам и тем более
марксистам, вполне отвечало моим представлениям об идеальном обществе и моим
желаниям. Вступая в комсомол, я думал посвятить свою жизнь борьбе за такое
идеальное коммунистическое общество, в котором будет торжествовать
справедливость, будет иметь место социальное и экономическое равенство людей
и все основные потребности людей в еде, одежде и жилье будут удовлетворены.
Мои представления о будущем обществе всеобщего изобилия были весьма
скромными: иметь свою постель с чистыми простынями, чистое белье, приличную
одежду и нормальное питание. И чтобы люди жили дружно, помогали друг другу,
справедливо оценивали поведение друг друга, короче говоря, чтобы жили так,
как нужно в идеальном коллективе. Идеи коммунистического общества как
общества идеального коллективизма захватили тогда мое воображение и мои
чувства. Они соответствовали принципу открытости мысли и жизни, который я
унаследовал от матери, коллектив стал для меня играть роль фактического
воплощения некоего высшего существа (Бога), который видит твои мысли и
поступки и оценивает их с абсолютной справедливостью.
В 1935 году вышла книга А.С. Макаренко "Педагогическая поэма", сыгравшая
в воспитании молодежи моего по[105] колония колоссальную роль, вполне
сопоставимую с ролью книги Н. Островского "Как закалялась сталь". Я книгу
Макаренко прочитал не менее пяти раз. Мы обсуждали ее в школе и в компаниях
вне школы. Я под влиянием этой книги стал развивать свои идеи насчет
отношения индивида и коллектива, обсуждая их с моими знакомыми. Я тогда
увлекался также Маяковским. Мне особенно импонировала его мысль насчет того,
что ему "кроме свежевымытой сорочки, откровенно говоря, ничего не надо".
Моим идеалом становилось такое общество: все принадлежит всем, отдельный
человек имеет самый необходимый минимум, человек все силы и способности
отдает обществу, получая взамен признание, уважение и прожиточный минимум,
равный таковому прочих членов общества. Люди могут различаться по
способностям и творческой производительности. В обществе может иметь место
иерархия оценок, уважения. Но никаких различий в материальном
вознаграждении, никаких привилегий.
Я не думаю, что я был оригинален с такими идеалами, - об этом мечтали
многие. Моя особенность заключалась в том, что, наблюдая советскую
реальность, я увидел, как коммунист-идеалист терпел поражение в борьбе с
коммунистом-реалистом, и пришел к выводу, что именно коммунистический
социальный строй исключает возможность создания идеального коммунизма, что
именно изобилие и рост благополучия людей в условиях коммунизма ведут к
крушению идеалов коммунизма, что попытки претворения в жизнь этих идеалов
ведут к самым мрачным последствиям. Эмоционально и интуитивно я это
почувствовал очень скоро. Рационально же понял это много лет спустя, уже
после войны.
Одновременно с увлечением идеями идеального коммунизма у меня происходило
обострение критического отношения к советской реальности - назревал конфликт
между идеалами и их реализацией.
ЮНОШЕСКАЯ ДРУЖБА
В 1937 году у нас в классе появился новый ученик - Борис Езикеев. Он был
на два или три года старше меня. Он был психически больным, пролежал два
года [106] в больнице. Теперь врачи сочли его достаточно здоровым, чтобы
продолжать учебу в нормальной школе. В моей жизни он сыграл роль огромную.
На мой взгляд, он был гениально одаренным человеком. В любой другой стране
нашлись бы люди, которые помогли бы реализоваться его гению. В России же
было сделано все, чтобы помешать ему в этом и загубить его. Борис прекрасно
рисовал, сочинял замечательные стихи, был чрезвычайно тонким наблюдателем и
собеседником. В годы 1937 - 1940-й он был для меня самым близким человеком.
У нас произошло разделение труда: он стал в нашем маленьком обществе из двух
человек главным художником и поэтом, а я - главным философом и политическим
мыслителем. Кстати сказать, мы уже тогда в шутку объявили себя суверенным
государством.
ПЕРВЫЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ОПЫТЫ
Самые первые мои литературные опыты я не помню. То, что я запомнил,
относится уже к московскому периоду жизни.
В двенадцать лет я сочинил очень жалостливый рассказ о мальчике, которого
привезли учиться из деревни в Москву. Я использовал свой жизненный опыт.
Рассказ я написал под влиянием рассказа А.П. Чехова "Ванька Жуков". В
отличие от Чехова, конец рассказа я сделал оптимистическим и даже
апологетическим: школа, учителя, комсомольцы и пионеры помогли моему герою
преодолеть трудности. Рассказ я отдал учительнице русского языка и
литературы. Она меня похвалила. Рассказ хотели даже поместить в школьной
газете, но кое-кто нашел в нем крамолу. Уже в школе мои соученики и учителя
заметили одну мою особенность: если я хвалил какие-то явления советской
жизни, то получалось это так, что лучше было бы, чтобы я ругал, а не хвалил.
Очевидно, в литературе, как и в рисовании, я был прирожденным сатириком, но
не знал этого. И даже в тех случаях, когда я искренне хотел сказать что-то
положительное, у меня невольно проскальзывали сатирические нотки.
В 1937 году я сочинил рассказ на основе конкретной истории, случившейся в
соседнем доме. Суть истории [107] заключалась в следующем. В соседнем доме
арестовали инженера как "врага народа". Его семью куда-то выслали. Комнату
инженера отдали одному из рабочих завода, который разоблачил инженера.
Разоблачил, конечно, по поручению партбюро завода. Сын этого разоблачителя
появился в нашей дворовой компании как герой. Рабочего сделали инженером. Но
через несколько месяцев и его арестовали как "врага народа", а его семью
выслали из Москвы.
В это же время я начал "оригинальничать" (как сказала учительница) в моих
сочинениях по литературе. На самом деле к "оригинальничанью" я никогда не
стремился. Если что-то такое у меня и получалось в этом духе, то получалось
это непроизвольно. Я инстинктивно, а потом сознательно стремился всегда лишь
к истине и к ясности, стремился "докопаться до сути дела". Я хорошо запомнил
лишь одно мое такое сочинение со склонностью к "оригинальничанью" и
"философствованию". Анализируя один из рассказов Чехова о человеческой
подлости, я в нем сделал вывод об общечеловеческом характере негативных
качеств человека. "Помни, - написал я в заключение сочинения, - что пакость,
которую ты можешь сделать другим, другие могут сделать тебе самому". Мое
сочинение стало предметом обсуждения на комсомольском собрании. Меня осудили
за непонимание того, что правило, которое я сформулировал в конце сочинения,
имеет силу для буржуазного общества и что в нашем социалистическом обществе
действует закон взаимопомощи и дружбы.
Как комсомолец, я должен был выполнять какую-то общественную работу. Меня
назначили вожатым пионерского отряда в четвертом классе. Но эту общественную
работу я выполнял не очень охотно и не очень хорошо, - как я уже писал, я не
любил руководить другими. Гораздо охотнее я делал работу, исполнение которой
целиком и полностью зависело от меня одного. Я предложил комитету комсомола
школы выпускать сатирическую стенную газету. И предложил название "На перо".
Предложение мое одобрили. Меня назначили редактором газеты. Фактически я
делал эту газету один. И выпускал ее до окончания школы. Помимо рисунков
[108] и подписей к ним, я сочинял сатирические стихи и фельетоны.
Фельетоны, которые я сочинял для стенной газеты, не помню. Вообще, все
то, что делается "несерьезно", т. е. без личного отношения к делаемому как к
чему-то важному и без намерения сделать это делом жизни, почти совсем не
запоминается. В армии я выпускал "боевые листки" (т. е. тоже своеобразные
стенные газеты) иногда по несколько штук за один день. Но запомнил я из
сотен карикатур, реплик, стихов и фельетонов ничтожно мало. Точно так же
обстоит дело с тем, что я делал для стенных газет философского факультета
Московского университета и Института философии АН СССР.
В последние годы школы (1937 - 1939 годы) я сочинял много стихов. Стихи я
сочинял легко и на любые темы, часто - на пари. В этом отношении я подражал
русскому поэту Минаеву, сейчас почти забытому. Я его до сих пор люблю и
считаю самым виртуозным "рифмачом" в русской дореволюционной литературе. Он
на пари мог сочинять стихи без больших пауз, пройдя Невский проспект в
Петербурге от начала до конца. Я, подражая ему, сочинял стихи также на пари
без больших пауз, идя по проспекту Мира (бывшая Первая Мещанская) от
Колхозной площади до площади Рижского вокзала - расстояние, равное длине
Невского проспекта. Эти стихи я не записывал и даже не стремился запоминать.
Они в основном были такого сорта, что если бы о них узнали, то мне не
поздоровилось бы. Во всяком случае, опубликовать их было невозможно. Приведу
в качестве примера стихотворение "Первое пророчество", которое я сочинил в
1939 году, реставрировал в 1953 году и опубликовал в книге "Нашей юности
полет", посвященной тридцатилетию со дня смерти Сталина.
Пройдет еще немного лет.
И смысл утратят наши страсти.
И хладнокровные умы
Разложат нашу жизнь на части.
На них наклеят для удобств
Классификаторские метки.
И, словно в школьный аттестат, [109]
Проставят должные отметки.
Устанут даже правдецы
От обличительных истерий,
И истолкуют как прогресс
Все наши прошлые потери.
У самых чутких из людей
Не затрепещет сердце боле
Из-за известной им со слов,
Испытанной не ими боли.
Все так и будет. А пока
Продолжим начатое дело.
Костьми поляжем за канал.
Под пулемет подставим тело.
Недоедим. И недоспим.
Конечно, недолюбим тоже.
И все, что станет на пути,
Своим движеньем уничтожим.
Не думайте, будто я модернизировал содержание стихотворения. Идея
подставить тело под пулемет родилась в Гражданскую войну и была для нас
тогда привычным элементом коммунистического воспитания. А утверждение о том,
что здание нового общества строилось на костях народа, было общим местом в
разговорах в тех кругах, в которых я жил. Но оно не воспринималось как
разоблачение неких язв коммунизма. Более того, оно воспринималось как
готовность народа лечь костьми за коммунизм, каким бы тяжелым ни был путь к
нему. В коммунизм не столько верили, сколько хотели верить. Кто знает, как
сложилась бы моя судьба, если бы я начал печататься уже в те годы и приобрел
бы известность как поэт. Но я нисколько не жалею о том, что тот период
чрезвычайно интенсивного творчества прошел практически впустую. Он все-таки
был, и я об этом знаю. Я больше жалею о том, что не смог реализоваться как
поэт и как художник Борис Езикеев. Если бы это случилось, он мог бы стать
гордостью русской нации. Но в России до сих пор предпочитают пресмыкаться
перед любыми посредственными явлениями западной культуры, мешая живым
соотечественникам раскрыть свои таланты и убивая своих живых потенциальных
гениев.
[110]
ЮНОШЕСКАЯ ЛЮБОВЬ
Я сомневаюсь в том, что мой дедушка объяснялся в любви бабушке и давал
какие-то клятвы верности. Я сомневаюсь в том, что нечто подобное делал мой
отец в отношении моей матери. Но они любили, причем один раз и навсегда. Для
них их жены были единственными женщинами в их жизни. Им не было надобности
произносить слова любви. И без слов все было ясно. Я сделал шаг вперед, но
