а рядом - постоянные холод и мрак.
Новиков появился из мрака, катя перед собой столик на колесах, со
стоящим на нем сложным агрегатом, исходящим душистым кофейным паром. Тут
же имели место черная пузатая бутылка, крошечные серебряные рюмки и
фарфоровые чашки, сахарница, другая бутылка - с пузырящейся минеральной
водой, и нарезанный лимон на тарелочке.
- У вас прием алкоголя сопровождает каждый поступок? - спросила
Альба, поняв французскую надпись на этикетке.
- Не каждый. И не поступок. А некоторые моменты жизни. Днем я спасал
вас от нервного срыва, мне нужно было растормозить вас, заставить сбросить
напряжение. По-моему, получилось. Сейчас - другое. Есть такой термин -
гедонизм. Не вдаваясь в философские тонкости, это умение извлекать из
жизни наиболее изысканные и приятные детали. Как изюм из булки. Особенно
это приятно, когда все время ходишь по краю и не знаешь, что с тобой будет
завтра, а может, и сегодня. И в эту острую ситуацию ты привносишь еще
некий штрих, неуловимый для непосвященного, но бесценный для знатока. Да
вот попробуй - глоток кофе, совсем маленький глоток коньяка и долька
лимона. Потом все это можно запить боржомом. Да, к слову. Слышала ты
когда-нибудь про Романова Николая Александровича? Пустой был человек.
Работал последним русским императором. И вспоминать бы его не стоило, а
вот поди ж ты - оказалась в нем этакая артистичность мышления, именно он
придумал закусывать коньяк - лимоном. Чем и прославился...
Альба послушно попробовала, потом отставила рюмку, стала пить просто
кофе.
- Ответь мне, Андрей, - они незаметно перешли на ты, как это и было
принято в двадцать третьем веке в большинстве случаев. - Я говорю сейчас с
тобой, понимаю твой язык и чувствую, что не понимаю в тебе ничего. Я не
могу даже приблизительно представить, что ты скажешь и что сделаешь в
следующее мгновение. А ведь именно это означает - понимать человека. Или у
вас не так? Мне сейчас не важно почти все - что случилось с нами, откуда
здесь вы, что будет дальше... Я хочу одного - разобраться в вас. Скажи,
что вы за люди, там, на своей Земле и в своем веке? Пойму ли я вас? Хоть
когда-нибудь?
Новиков довольно долго молчал, глядя на Альбу каким-то оценивающим
взглядом.
- Пока что я тебя не совсем понимаю. Сегодня ты уже не раз
возвращаешься к этой теме. Понимание. Что такое - понимание? Твоя
формулировка похожа на правду, но она касается лишь одной стороны
проблемы. Тебе пока непонятно наше время, удивляют какие-то реалии образа
жизни, непривычна моя манера разговора... Можно не сразу разобраться в
тонкостях политики и экономики. А сами люди... Люди всегда одинаковы.
Понимаем же мы плач Гильгамеша, диалоги Сократа, стихи Басе и Хайяма. Вот
и мы тоже. Люди как люди. Не лучше и не хуже тек, что жили по нас и после
нас. Со своими недостатками, проблемами, мечтами и страданиями. Если бы я
знал, какие вы, я мог бы сравнить. А я вас не знаю, но мы с тобой
разговариваем сейчас и понимаем друг друга. Наверное, мы грубее вас,
наверняка - жестче во многих случаях. Найдешь ты в нас и цинизм, и
эмоциональную ограниченность, и нехватку культуры. Есть и фанатизм, и
беспринципность. Но все же в основном мы стремимся к добру. К счастью для
всех людей, сколько як есть, хоть я звучит это, на мой слух, высокопарно.
И во имя этого готовы на непредставимую, наверное, для вас жестокость. Но
и на самопожертвование тоже. Но это, конечно, все так - слова, слова,
слова... Слишком их много говорили. Кто угодно и по любому поводу. Ничего
я тебе не объясню, пока ты не поживешь с нами, не почувствуешь, как свои,
наши заботы и радости. Один поэт у нас лет двадцать назад написал "Письмо
в ХХХ век". Есть там и такие слова: "Как понять вам, что такое, когда
закипает вода в пулемете?"... Очень, кстати, емкий образ. Ну, ты на семь
веков к нам ближе, так что и это понять тебе будет легче. Я тебя скоро с
одной молодой дамой познакомлю, очень вам интересно побеседовать будет...
- и чему-то вдруг улыбнулся.
Альба, к собственному удивлению, очень хорошо начала понимать язык и
речь Новикова, может быть, не столько даже по смыслу, как эмоционально. Ей
больше не мешала даже его чудовищная небрежность синтаксиса, манера
обрывать фразы в самых неожиданных местах, заменять осмысленные обороты
иносказаниями и идиомами, пристрастие к жаргонным словечкам. Ей даже стал
правиться этот энергичный и раскованный стиль. Она, по молодости, еще не
понимала, в чем тут дело.
Но она уловила во взгляде Новикова легкую грусть и словно бы
снисходительное сожаление. Как будто он действительно был старше нее на
эти триста лет.
- Скажи, Альба, а пришельцы со звезд вам когда-нибудь встречались?
Она удивилась этому вопросу, так выпадавшему из строя их беседы.
- Нет. Сколько мы летаем, а миров с разумной жизнью не обнаружили. А
почему ты спросил именно об этом?
- Да так. Чего-то, похоже, я не понимаю. Или мир еще более сложен,
чем нам кажется...
Его слова прозвучали так, будто и о мире он знает гораздо больше нее.
Хотя такое предположение выглядело бы более чем абсурдно. Но она не
удивилась. Была в этом просто еще одна тайна.
- Объясни мне, Андрей, как же все-таки вы оказались здесь раньше нас,
и почему нам неизвестно о межзвездных путешествиях в двадцатом веке?
- Меня это как раз и занимает... Почему вам неизвестно. Есть одно
предположение, лежит на поверхности, но настолько оно неприятно, что и
думать об этом варианте не хочется. Второй вариант лучше, но ненамного.
Вот завтра появится здесь еще один товарищ, тогда рассмотрим мы эту
проблему квалифицированно. А как мы оказались здесь... - Он вновь набил
трубку волокнистым табаком из жестяной банки, отпил глоток кофе. - История
эта достаточно длинная и запутанная. Сразу и не расскажешь. Но, похоже,
главную роль сыграл тут один мой знакомый. Молодой человек, который
слишком предупредителен по отношению к красивым женщинам я ни в чем не
может им отказать. Даже в том случае, когда их желания выглядят по меньшей
мере странно...
1. СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ СЮЖЕТ С ВАРИАЦИЯМИ
...Когда мне не работается - а в тот день был именно такой случай, я
обычно беру свой "Салют", заряженный цветной пленкой, и иду в город. Хожу
по улицам, иногда снимаю кое-что, а в основном просто смотрю по сторонам.
"Изучаю жизнь". Всего два слова, но они подводят под мое безделье мощную
теоретическую базу, и совесть успокаивается.
В таких многочасовых, безо всякой цели и плана прогулках иногда
возникает пронзительное ощущение, что вот-вот произойдет нечто, для меня
очень важное, или даже происходит уже, но не здесь, а в другом месте,
может быть - за ближайшим углом. Я охотно поддаюсь этой иллюзии и начинаю
кружить по улицам, беспорядочно меняя маршрут, напряженно всматриваясь и
вслушиваясь, чтобы не пропустить, выражаясь высоким слогом, знака судьбы.
Но в этот раз никакие предчувствия меня не посещали - это точно, и не
пели для меня незримые трубы.
Просто когда я спускался вниз по Кузнецкому мосту, щурясь от летящей
в глаза влажной мороси, из туманной мглы вдруг возникло женское лицо,
возникло, как из коричневатой мути проявителя выплывает контрастнее и
сочное изображение, более реальное, чем гама реальность.
Я даже не сумел как следует рассмотреть это лицо, а тем более понять,
что заставило меня его увидеть, выделить мгновенно из спешащей навстречу
многотысячной безликой толпы, задержать шаг, обернуться вслед.
Но она уже слилась с общей массой, вновь растворилась в тумане.
Лет десять-пятнадцать назад я, наверное, попытался бы догнать ее,
заговорить, просто рассмотреть поближе, но сейчас такие вещи делать уже не
принято. Тем более - среди моих ровесников.
Кажется, почти до Петровки я еще помнил ее, думал о ней и о том,
сколько таких единственных лиц мы видим каждый день и не замечаем, а потом
переключился на что-то другое я, вполне возможно, никогда больше не
вспомнил бы об этой встрече.
Если бы через два примерно часа я не увидел эту женщину снова. На
углу Арбата и Староконюшенного переулка, напротив Вахтанговского театра.
Без всякой связи с предыдущим я зацепился взглядом за высокую и тонкую
фигуру, словно нарисованную смелым и быстрым мазком.
Она стояла - руки в карманах длинного кожаного пальто - и, чуть
закинув голову, рассматривала что-то на фасаде углового дома. Я почти
поравнялся с ней, женщина медленно повернулась, и я понял, что это - она,
и что не заметить и не запомнить ее даже среди миллионов было нельзя.
Такое врезается в память, как пуля в дерево - глубоко и навсегда.
Черты, слишком правильные, чтобы быть обычными на наших улицах,
взгляд удлиненных, тревожных глаз из-под полей шляпы, резко очерченные,
чуть приоткрытые губы. И еще что-то, чего не передашь словами. Она
выглядела бы лет на двадцать пять, если бы не этот взгляд, не выражение
лица. Сердце мое пропустило такт, я уже почти готов был подойти к ней,
заговорить о чем угодно, как умел в свое время, но тут она скользнула по
мне совершенно безразличными, даже невидящими глазами, и это был словно
отстраняющий жест. И я вновь прошел мимо.
На секунду мне стало очень грустно, что она ждет не меня и что,
пожалуй, мой поезд вообще ушел: никогда больше меня не будут с нетерпением
ждать такие вот загадочные красавицы; но сразу же эта жалость к себе
стерлась ощущением неоформленной пока тревоги. Таежный, скажем, житель по
неуловимым приметам, по малейшим изменениям привычной обстановки может
почувствовать приближение опасности. Так и я, выросший в каменных
лабиринтах необъятного города, полжизни пытающийся выразить его душу на
холсте и бумаге, сразу уловил - кожей, подсознанием - какое-то нарушение
привычной среды, законов, действующих в этом городе. Один из этих законов
гласит, что дважды случайно встретиться в Москве нельзя, практически
невозможно. Этот закон не распространяется только на специфические
социальные группы: соседей, сослуживцев и приезжих, разыскивающих в
магазинах самоклеющуюся пленку "под дерево". Ни к одной из этих категорий
нас с незнакомкой отнести было нельзя. Но уровня тревоги не хватило до
критической массы, и через определенное число шагов я вновь забыл о
прекрасной даме и тем самым получил еще несколько безмятежных часов. Как
оказалось потом - последних в моей нынешней жизни.
Уходившись по улицам до чугунной тяжести в ногах, сделав десяток
снимков для возможного "осеннего цикла", решив еще кое-какие дела, я
возвращался домой.
К вечеру разъяснилось, мелкий пылевидный дождь прекратился, но зато
поднялся холодный пронзительный ветер. Мокрые деревья Тверского бульвара
размахивали голыми черными ветками на фоне лимонно-багровой полосы
закатного неба выше которой громоздились рыхлые сине-черные тучи.
Прекрасный и тревожный закат, от него делалось холодно и тоскливо на
сердце, в то же время и глаз не оторвать. Хотя рисовать бы я его не стал,
на холсте он покажется безвкусным, нарочитым.
Я шел от Никитских ворот, бульвар был пуст, словно крепнущий ветер
выдул с него вместе с туманом и случайных прохожих. И когда в далекой
перспективе возникла одинокая черная фигура, я понял, что это опять она,
понял раньше, чем смог ее рассмотреть, и вновь ощутил острое чувство
опасности я тревоги. Но не удивился. Словно весь день готовился к этой
третьей встрече. Невозможной, как выигрыш прижизненного издания Гомера по
