почувствовал самый настоящий стыд. Кажется, паже застонал. Все эти дни
единственным я округе дураком был именно я и никто другой, что с особенным
блеском продемонстрировал в последние мгновения. Эстет, интеллектуал,
скептик, чтоб тебя...
Тишина вокруг была оглушающая. Сквозь ветви деревьев на поляну падали
косые столбы яркого и горячего солнечного света. Хорошо, что никто сейчас
меня не видел. Я закурил и начал брать себя в руки. Будем считать -
приземлились. Полагается собрать парашют и сориентироваться. А эмоции и
прочие сопли - до возвращения оставить! Прежде всего, надо понять, куда
меня занесло. Теперь-то все выглядит совсем иначе. И ее испуганный вскрик,
и толчок в грудь... Я сам делал еще и не такое с замешкавшимися после
команды "Пошел!".
Путаясь ногами в высокой траве, я пересек поляну, продрался сквозь
кусты и подлесок, нацепляв на волосы какой-то паутины, о вышел на опушку.
Ноле передо мной плавно понижалось к югу, метрах в пятистах видна
была автострада, и одного взгляда хватило, чтобы окончательно во всем
удостовериться. До я простоял там минут пятнадцать, глядя на мелькающие
машины, и за все это время в их жиденъком потоке не проскочило ни одного
"жигуля", 24-й "Волги" или, скажем, "КамАЗа"...
На старинной электричке, с забыто просторными тамбурами и вручную
открывающимися дверьми, я доехал до Ярославского вокзала. Почти весь вагон
занимали студенты МИСИ, ехавшие с полевых занятий, с теодолитами,
нивелирами, полосатыми рейками. Отвернувшись к окну, я слушал их
разговоры, древние шутки, непонятные уже намеки и забытый сленг. Это же
были мои ровесники, мы, наверное, не раз встречались на улицах и
институтских вечерах. И вот я вернулся после долгого отсутствия...
Настороженный, как разведчик, только что перешедший через нейтралку
на ту сторону, я почувствовал, что чем-то привлекаю внимание этих парней и
девушек. Ощутил спиной, по взглядам, по неуловимо изменившейся атмосфере,
по интонациям. И хорошо, что вскоре замелькали за окном красные
закопченные корпуса Москвы-Товарной, я вышел в тамбур и, как только поезд
остановился, распахнул дверь и растворился в толпе на перроне. Хотя
ерунда, конечно. Шпионский синдром. Причем шпиона плохого, трусливого,
которому кажется, что все смотрят только на него. А студентов, скорее
всего, заинтересовал мой наряд, все-таки слишком броский для этих времен и
для моего возраста.
Перейдя площадь, я купил в ларьке возле гостиницы "Известия",
взглянул на дату. Хоть с этим нормально. Ирина сумела удержать контроль за
переходом. Как и намечалось, сегодня 6 июля 1966 года, среда. И я, таким
образом, отныне являюсь первым лично мне известным путешественником по
времени. Ни о каких других времяпроходцах сведений, так сказать, не
поступало. Жаль только, что я так и останусь известен весьма ограниченному
кругу лиц, и ни оркестров, ни красных дорожек, ни званий и наград не
предвидится. В чем и заключается явное преимущество большинства
литературных героев, что у них все кончается благополучно и заслуги
вознаграждаются.
А мне... Мне хотелось одного - найти сейчас укромнее место, где бы
можно было спокойно все переосмыслить заново. С учетом вновь открывшихся
обстоятельств.
В сквере у Красных ворот я сел на скамейку, почти скрытую со всех
сторон кустами жасмина, придал себе беспечно-отдыхающий вид и стал
приводить в порядок чувства и мысли. Все, что говорилось с Ириной там, с
моей стороны был - чистый треп, абсолютно безответственный. А теперь надо
решать всерьез, совсем с иных позиций, и - быстро. Сделать все, что мне
поручено и, может быть, действительно неузнаваемо изменить историю и
дальнейший путь человечества? Или с негодованием все отвергнуть? И что
тогда? Неужели имеющим такие, с нашей нынешней точки зрения,
неограниченные возможности пришельцам помешает мой героический демарш?
Скорее всего - нет. И своего они, раз уж взялись, так или иначе добьются.
Найдут кого-нибудь другого, уговорят, сагитируют, купят, наконец. Не может
быть, чтоб я для них совсем уж такой уникальный исполнитель на этом свете.
А что будет со мной в случае отказа? Сочтут контракт расторгнутым я, к
примеру, просто не захотят вернуть меня обратно. И что я тут буду делать
со своим паспортом в красной обложке, выданным через двенадцать лет, в
1978 году? А возможно, за саботаж у них еще и построже наказание
полагается.
Впрочем, не во мне же главное. Но вдруг до того ясно, что я чуть не
застонал, до меня все это дошло в полном объеме. Вот сейчас я могу встать,
пойти домой, встретить там живых родителей, себя. Они тут, вновь живут на
свете, и до них всего несколько кварталов...
Мне жутко захотелось обратно. Вернуться, все забыть, заставить себя
не думать... Не от страха. Скорее, от инстинктивного стремления защитить
психику от запредельной нагрузки. Все уже произошло в свое время, я
смирился с потерями, и вдруг - все снова. Это как отрывать от ран
присохшие бинты.
Я посидел с минуту, закрыв глаза и закусив губу, и вроде отпустило,
как проходит внезапный сердечный спазм, вроде бы бесследно, но оставляя
после себя неприятный, намекающий холодок.
Делать нечего, надо работать. Подрядился спасать Вселенную -
действуй. Воистину, не зря сказано: издалека многое кажется непонятным и
невозможным, но при ближайшем рассмотрении оказывается простым и
естественным.
Когда Ирина меня готовила, я все слушал вполуха, как институтскую
лекцию по ненужному предмету, и вдруг оказалось, что этот предмет и есть
самый главный. Не основное я запомнил.
По улице Кирова я поднялся к главпочтамту, вошел внутрь и опустил в
ящики те письма, что дала мне Ирина. Два местных, шесть - в разные города
Союза и два за границу. Что бы в них там ни было написано, немедленной
катастрофы они не вызовут, в этом я был уверен. Не может быть такого
письма от частного лица другому частному лицу, чтобы оно произвело
действие кардинальное. Если там описание открытия - его поймет только тот,
кто и так уже на пороге, если сообщение об измене жены, так завтра все
равно друзья намекнут. А если написать, к примеру, Насеру, что через
десять месяцев и 29 дней начнется шестидневная война, он все равно не
поверит. Поскольку думает об этом иначе.
По телефону я организовал три встречи неизвестных мне людей. В том
смысле неизвестных, что в своей прошлой, обычной жизни я никогда ничего об
этих людях не слышал. Среди них были не только мужчины, и одним из звонков
я как раз и свел вместе мужчину и женщину, не знаю, к радости или к беде,
в целях исключительно научных или, напротив, для устройства личной жизни.
Еще одному человеку я перевел 500 рублей телеграфом, сделав приписку: "На
известные вам цели. Виктор". По тем временам сумма достаточно солидная, но
меня не столько она заинтересовала, как то, насколько глубоко пришельцы
проникли в детали и хитросплетения нашей жизни, рассчитав даже, кому,
когда, от кого и какую денежную сумму требуется послать. Вот тебе и
капелька меда...
Следующее задание было для меня наиболее трудным и, если хотите,
самым неприятным. Потому что касалось уже не абстрактных конвертов с
письмами в неведомые адреса. Мне нужно было организовать опоздание на
самолет некоего старшего лейтенанта медслужбы, а значит, вступить в
непосредственное общение с людьми этого времени, грубо вмешаться в их
судьбы.
Я не Остап Бендер и не Джеймс Бонд какой-нибудь, всякого рода
авантюрные проделки всегда плохо у меня выходили, я даже в розыгрышах не
любил из-за этого участвовать. Так что до сих пор удивляюсь, что эта штука
получилась у меня гак гладко и даже, я бы сказал, изящно.
Я провожал своего старлейта в белой морской форме от квартиры до
самого Внукова, тщетно ожидая какого-нибудь случая, который все решит сам
собой и который, разумеется, так и не представился. Парень этот, лет
двадцати семи на вид, сразу отчего-то вызвал у меня симпатию, хотя
естественней было бы наоборот. У него было приятное, я бы сказал,
аристократического типа лицо интеллигента далеко не первого поколения. В
иных обстоятельствах я бы с ним с удовольствием побеседовал. Сейчас же,
увы, мы друг для друга были всего лишь объект и субъект межвременного
контакта.
Доктор, как человек пунктуальный, прибыл в аэропорт за двадцать минут
до конца регистрации. И пока он стоял в не слишком длинной очереди на
посадку, я отчаянно перебирал все свои довольно нереальные варианты. А
время утекало неудержимо, тем более что в те идиллические времена никто и
слыхом не слыхал о воздушном терроризме я в самолеты сажали не только без
досмотра, но даже и без паспорта. То есть очередь двигалась быстро. И
как-то вдруг, неожиданно, я придумал. Из ближайшего автомата, не упуская
из виду своего клиента, я позвонил в аэропортовскую военную комендатуру,
решительным и напористым голосом немаленького начальника из МУРа попросил,
то есть почти приказал, под любым предлогом на полчаса задержать стоящего
у седьмой стойки опасного преступника в морской форме, приметы такие-то.
Опергруппа на подходе, нс тем не менее...
Или тон мой подействовал, или дежурный был прилежным читателем
адамовских детективов, но через три минуты я наблюдал, как к старлейту
подошел усиленный офицерский патруль, проверил документы и, невзирая на
протесты, препроводил. Честно говоря, чувствовал я себя в этот момент
крайне погано, хотя вполне вероятно, что этой акцией я открыл военврачу
путь к бессмертной славе. Если он в этой истории столь важная фигура. А
может быть, с той же долей вероятности, только что напрочь сломал человеку
жизнь...
После этого в моих делах появился просвет и я смог, наконец,
перевести дух и спокойно осмотреться.
Поначалу Москва показалась мне незнакомой, недостаточно праздничной,
что ли, запущенной, грязноватой, в общем - не соответствующей моим
ностальгическим, романтизированным воспоминаниям. Но чем больше я привыкал
и вживался, чем дольше дышал воздухом ушедших минут, подстраивался под
другой, гораздо более медленный ритм жизни, тем ближе мне становился этот
полузабытый, мило-провинциальный город моей юности.
Спокойное уличное движение, гремящие трамваи в центре, целые кварталы
ныне бесследно исчезнувших и довольно привлекательных на вид домов,
девушки в юбках, которые через год стремительно укоротятся до самого
некуда, а пока скромно прикрывают колени, ребята через одного в синих
китайских брюках по пять рублей, лотки букинистов почти на каждом углу, с
такими книгами, что если рассказать - не поверят; первая серия "Войны и
мира" в "России" (все улицы заклеены афишами с Бондарчуком, Савельевой и
Тихоновым), английская промышленная выставка в Сокольниках, выставка
"Роден и его время" в Пушкинском музее, табачные ларьки с радугой
сигаретных пачек давно исчезнувших марок, длиннейшая очередь возле
"Детского мира" - продают новый сборник Асадова...
Все вспоминается, все это было, где-то тут я крутился в те дня -
может, минуту назад пробежал вот этим подземным переходом... - знакомился
с девушками, все больше с приезжими, как раз сейчас наплыв абитуриентов,
толкался у входа в Дом кино, добывая два билета на "Загадочного
пассажира", проникал на выставки, пил пиво из желтых бочек и шиковал
сигаретами "Астор" и "Лорд", которые появились вдруг и так же вдруг
навсегда исчезли. Словно и не уходил отсюда на двадцать долгих и так
